Пояс неверности. Роман втроем

Александр Егоров, 2010

Вы уверены, что в вашей постели разговаривают только двое? Неожиданный литературный дуэт самарской писательницы, «автора женских романов в нестандартном исполнении», и петербургского редактора делового журнала, автора жестких и совсем неженских книг. «Разговоры в постели – это лучшее, что можно себе представить» – считает Апрелева. «Любой разговор, даже болтовня у кофемашины в офисе, – это столкновение двух начал, мужского и женского. Даже если беседуют две девчонки» – убежден Егоров. О любви втроем на два голоса. История неверности и ее последствий.

ж., 45 л.

Утром любого дня я почти счастлива. Даже в этой пустой квартире, слишком большой для меня одной. Это вечером я могу заливать слезами красное мягкое кресло со сложным названием, начинающимся со слова «релакс» затравленным зайцем бояться выйти из желтого торшерного круга и вслух обращаться к безнадежно молчащему телефону: позвони, это просто невозможно же, ну!..

А утром я не включаю свет, умываюсь в темной ванной, радостный плеск воды, зубная паста, шампунь и жидкое мыло пахнут ванилью, люблю этот запах. Варю кофе на чуть желтеющем огне самой мелкой конфорки, тень от джезвы странно содрогается на слабо освещенной эмалированной крышке плиты. Выжимаю в чашку с хризантемами — цветами августа — лимон. Включаю компьютер, набираю короткий пароль, читаю все эти бессмысленные сообщения о файлах, ожидающих записи на компакт-диск, об обновлении сигнатур вирусов, открываю почтовый ящик на Мейле, почтовый ящик на Яндексе, деловых сообщений пока не смотрю, имею право. Открываю письмо от сына, иногда два или три, запиваю слова моего мальчика кофе, быстро набираю первый ответ ему на сегодня, обычно я еще пишу ему в обед и вечером, обязательно вечером.

Но тот день предполагался необычным: литературный редактор Смирнов праздновал выход своей второй книги. Название ее мне не запомнить никогда, то ли «Кровавый марсианский рассвет», то ли «Неожиданный закат Земли», нечто фантастическое, и я была звана к нему на дачу.

Собиралась неохотно, во-первых, надоели протокольные тусовки, во-вторых, не совсем понятна была форма одежды. Смирнов отказался отвечать на вопросы и однообразно повторял: сама приезжай, главное, сама приезжай. Если предположить, что все дамы соберутся в платьях-коктейль и с сумками-клатч, то мне надо вытаскивать из шкафа тоже что-то такое, на лямках и с кусками рваных кружев. Делать этого не хотелось, и я, напоминая себе восьмиклассницу, позвонила Эве, бывшей эстонке, тоже приглашенной — как художнице проекта.

Эва собиралась ехать в джинсах и майке, я порадовалась и быстро погладила кашарелевский топ с маленьким черным бантом. Джинсы гладить и не подумала, они от этого портятся. Поехала «за рулем», что давало возможность не торчать на празднике целый день, а спокойно отправиться домой — при первых признаках опьянения светского общества. Волосы подколола наверх, такой тугой пучок, скрепляется палочками.

Забрала Эву, действительно, в джинсах, действительно, в майке: темно-синяя, вышитая живыми растениями, с ручками-ножками и глазками, я какое-то время порассматривала ее, настроение заметно улучшилось, предстоящее мероприятие перестало казаться бесконечным и тоскливым.

По пути захватили еще Маркелову, она-то как раз щеголяла в прозрачном платье и многократно обернутых вокруг крепкой шеи жемчугах. Выехали на Киевское шоссе, смирновский дом располагался в Черничных Полях. Маркелова с места начала рассказывать, что купила свое прозрачное платье в Сан-Мало, и что впервые пробовала там лягушачьи лапки.

— Совершенно обыкновенное белое мясо, — делилась Маркелова, — напоминает по вкусу кролика.

— Кролика непросто приготовить, — заметила Эва, поворачиваясь к ней с переднего сиденья, — правильно приготовленный, он не похож на курицу…

— Еще говорят, человечина напоминает курицу, — деловито продолжила Маркелова.

Так мы и ехали, а потом я зачем-то долго говорила о лягушачьих лапках, которые во Франции не являются деликатесом:

— Более того, их ненавидят всей душой. Французские солдаты насиловали все, что движется, и Наполеон, дабы не настраивать против себя покоренные земли, кормил свою армию этими самыми лапками. Они, знаете ли, обладают выраженным свойством снижения потенции. В Париже встретить лягушачьи лапки можно только в русских ресторанах и в паре ресторанов в центре, где работают русскоговорящие официанты…

Полный, радостно оживленный Смирнов встретил нас у новенькой чугуннолитой калитки со странным контуром внутри, напоминающим свастику. Я промолчала, а активная Маркелова с недоумением показала на нее рукой.

— Это древний символ солнца, — обиженно и как-то привычно закричал Смирнов, — вы мне это прекратите!

Мы ему это прекратили и взошли на специально оборудованную площадку перед домом. Жена Смирнова хлопотливо бегала с маленькой желтой тряпкой в руках по летней кухне — строение в форме прямого угла, включающее в себя печь, мангал и массу прочих удобств. Красный облицовочный кирпич.

— Привет, — помахала она нам на бегу маленькой желтой тряпкой, — извините, девчонки, не успеваю, Смирнов меня сейчас удавит.

— Да ладно тебе, Ань, — сказали мы, — давай поможем.

— Нет, — испугалась она, — нет и нет! Тогда точно удавит! Идите вон, вино пейте. На столике сервировано…

— Я за рулем, — ответила я.

— А можно, я водки, — ответила Эва.

— А я шампанского бы, — ответила Маркелова, — только чтоб не кислятину.

И мы направились к столику. Был один из длинных дней середины августа, когда до обеда лето, а после обеда осень хорошо пахнет нагретой землей и солнце — самое нежное.

— Мы первые, как обычно, — недовольно бубнила Эва. — Так и думала, приедем — и давай хлеб нарезать, колбасу в салат крошить…

— Не ворчи, — предложила я, — ты водки хотела? Анька говорит: сервировано…

Маркелова уже громыхала бутылками.

Внезапно налетел Смирнов, стукнувшись о мое плечо выставленной вперед упрямой кудрявой головой.

— Слушай, ты мужчинку здесь не видела?

— Я тут из людей видела только твою Аньку и вот Маркелову, — я показала ему копошащуюся Аньку все еще с желтой тряпкой и Маркелову — уже с бокалом вина.

— Я белого выпью, — деловито пояснила она через цветочную клумбу, — чтобы платье не залить.

— Где же он, где, — Смирнов буквально схватился руками за голову и принялся раскачивать ее вот так, вручную, слева направо, слева направо.

Через забор, красиво взмахнув длинными ногами, неожиданно перепрыгнул некто. Кажется, такая техника прыжков в высоту называлась на уроках физкультуры «ножницы».

— Привет, — бодро сказал некто, глядя на меня и не глядя на Смирнова, — наконец-то Вы.

— Привет, — сказала я.

Он протянул мне руку, я пожала, Он перевернул мою ладонь книзу, склонился и поцеловал. Моя бедная ладонь, шитая-перешитая, одиннадцать аккуратно выполненных профессионалом швов. Он ничего не спросил, просто поцеловал дополнительно еще в несколько шрамов.

Такие старые, старые уловки, хотела подумать я, да не подумала. Сердце застучало в пять раз чаще положенного, сорвалось со своего места в середине грудины, чуть левее, поднялось по пищеводу и забилось в горле, умоляя о глотке воздуха, лишнем, немедленно. Я глубоко вздохнула. Без надобности поправила волосы.

Плечи его были широки, глаза неприятно светлы, волосы неприлично длинны, тревожными завитками падали на воротник футболки Пол Смит, ослепительно белой. Зубы его были крупны и как-то немного кривоваты, это добавляло его отлакированной красоте хулиганской дерзости, что-то такое от Гекльберри Финна. Слова его были насмешливы, тон бесцеремонен, губы сухие, не выношу влажных прикосновений, гадливо содрогаюсь, воображая их возможность. Содрогнулась и сейчас, хороший день середины августа вдруг показался плохим днем начала февраля. Застыла ледяной фигурой медведя, поедающего клубнику с дерева — символ Мадрида.

На десятилетие компании я имела глупость заказать несколько ледяных фигур, убедили опытные менеджеры фирмы — устроителя праздников, мне бы таких толковых рекламных агентов. Ассортимент фигур, пожелания по внешнему виду, размерам и прочие важные детали мы подробно оговаривали со скульптором-ледорезом. Дважды просмотрели цветной каталог с фотографиями его работ, я особо настаивала на изготовлении изящной голубки, держащей в клюве оливковую ветвь, это показалось созвучным моей фамилии. Привезенные в день торжества ледяные фигуры более всего напоминали снеговиков, вылепленных второклассниками-имбецилами на большой перемене. Дифференцировать, кто из них голубка с ветвью, кто медведь, а кто — конь с крыльями, он же Пегас, было невозможно.

— Это хоть приблизительно что? — после затянувшейся паузы спросил мой заместитель.

— А ты как думаешшшь?! — злобно прошипела я.

— Стопка книг? — осторожно предположил он, а я завыла, в бешенстве.

Выставлять на стол их было невозможно, скульптуры грустно истекали талой водой, отчего-то непрозрачной, во внутреннем дворике. Добрая Эва пожалела самую маленькую, самую уродливую фигурку, утащила в ресторанный гигантский холодильник.

— С Вами все в порядке, мадам? — довольно развязно осведомился неизвестный прыгун в высоту. Смотрел, бессовестно прищуривая непостижимые глаза, почти белые. Возраст его был ощутимо меньше моего собственного. Лет на пятнадцать.

Я быстро отошла, чтобы сейчас же не зарыться носом в его пижонскую футболку.

— А какое там, говоришь, у вас вино? — спросила я Аньку, стремительно перемешивающую что-то в деревянной большой миске.

— Отличное вино, — оживилась она, — испанское, нам Антоневичи из Толедо привезли… Они там познакомились с какой-то местной семьей, так вот эта семья все свои поколения делала вино. И дедушка их делал вино. И прадедушка делал вино. И…

— А кто вот этот, этот кто? — оборвала я экскурс по генеалогическому древу семьи виноделов, чуть двигая подбородком, указала направление.

Анька посмотрела.

— Это мальчик один, из Питера, — объяснила она, — приехал вот. Газетчик. Журналист. Что-то такое, по вашей части, короче. Квартиру ищет. Вроде бы снял через агентство, заплатил за месяцы вперед, а там неприятности, оказывается, хозяйка вовсе ее не сдавала. Мошенники, понимаешь?

— Понимаю.

У Аньки в кармане свободных брюк спокойного цвета сливок взволнованно запел Фредди Меркьюри про велосипед. Она извинилась и ответила:

— Я слушаю. Да, голубушка, конечно, уже ждем. Ты мне форму везешь? С дыркой. Как не везешь? Мы же договаривались. Для яблочного пирога. Ты меня убиваешь! Убила ты меня сейчас!..

Анька убежала в сторону калитки со свастикой, наверное, спрашивать у местных жителей круглую форму.

Он подошел и молча протянул мне стакан простой цилиндрической формы, с вином. Вино было очень хорошее, как будто во рту раздавили черную виноградину, сразу много. Гроздь.

— Красиво тут, — сказал он, — продуманно и без понтов. Но только вот я не совсем понял. Какое-то странное строение там, чуть сзади. Ни к чему оно совсем здесь.

— Это крольчатник, — сказала я, — папа Смирнова держал кроликов. Еще коз. Он любил животных. Но они как-то повздорили с сумасшедшим соседом. Тот поджег летнюю кухню. При пожаре пострадал курятник и загон для коз тоже. Крольчатник остался.

— К нам сегодня приходил, — медленно произнес Он, — пиро-некро-зоофил. Обожженный труп зверюшки он с собой приносил… Еще вина?

— Да.

Разумеется, я знала, зачем мы пошли рассматривать крольчатник, уцелевший при пожаре. Тоже мне, настойчивые исследователи пепелищ. Дверь, заросшая мхом, лишайником, чем там еще, хвощом и плауном, нисколько не скрипела и гостеприимно отворилась. Чтобы войти, нужно было наклонять голову. Ему пришлось вообще согнуться пополам — разворот плеч, движение красивых рук, дорогостоящий Пол Смит натянулся на газетчицком торсе, разумеется, я знала.

— Уже пришли, — сказал он, — у пэ.

— Уже пришли, — смогла повторить я.

Сквозь прорехи в дощатые стены линейно просвечивало солнце, жужжали невидимые насекомые, пахло горячим деревом и кипящей водой, как в бане. На деревянном полу стояли какие-то пеньки, картонные коробки, из них выглядывали потертые плюшевые мордочки мягких игрушек, собачек, мишек и тигрят.

Он рывком поставил меня на пенек, я ткнулась носом в его прохладную щеку, очень гладкую, это было невыносимо, я закрыла глаза.

Собачки и мишки сочувственно подмигивали мне — тщательно пошитые, почти неотличимые от настоящих, они прекрасно понимали, что моя дорога, первым шагом по которой стало восхождение на пенек, — моя дорога в никуда.