Гнездо времени. Карибская повесть

Александр Дорофеев

Кто знает, что это за штука – время? Откуда оно течет и куда вливается? Время притягивает, и время отторгает – это точно!

Месть Кукулькана

Мы с Петей мирно прогуливались по бульвару Кукулькан — единственный дороге, которая двумя мостами соединяет остров Канкун с полуостровом Юкатан.

После массовой закупки сандалий и плавок Петя был довольно угрюм, подсчитывал, во что ему станет «триптихизм», как подпорка отечественной культуры.

— Что это еще за фигов «Кукулькан»? — спросил он грубо.

— Педро, я бы на твоем месте был осторожнее в словах!

— А что такое? Чего я сказал-то?! — встрепенулся Петя, озираясь кругом.

— Да уж, прости, сказал! Обидел эдак запросто древнего бога майя крылатого змея Кукулькана. А ему, знаешь, в былые-то времена, сколько человеческих жертв приносили — вырывали на алтаре сердце, и поминай, как звали.

У Пети вдруг потекло из носа. Он жалобно шмыгнул:

— И чего теперь делать-то будем?

— Вот уж, не знаю, — развел я руками. — Если учесть, что Канкун на языке майя Гнездо змея, то плохи твои дела. Древние боги мстительны, а майские — особенно.

— Да ладно тебе шутковать-то, — неуверенно улыбнулся Петя.

— Какие шутки, Педро? Уже из носа течет. Глядь — и диарея тут как тут…

Петя вдруг, несмотря на первичную курортную красномордость, заметно сбледнул, как говорят в народе.

— Типун тебе на язык!

— Типун-то пустяки, — мягко ответил я. — А вот с диареей попрыгаешь — весь отдых насмарку.

— Погоди, погоди, — засуетился Петя, подтирая нос, — Я всегда помнил, а прямо сию минуту позабыл — на каком месте диарея-то вскакивает? Обычно-то?

— Обыкновенно в животе, а потом ниже идет…

Петя всплеснул руками:

— Елки-палки, понос что ли? А то я невесть чего подумал: диарея! Хотя тоже мало радости, — погрустнел он.

— Ладно, Педро, спокойно. Говорят, есть спасение от мести Кукулькана. Именно здесь в Гнезде змея, в Канкуне, надо сперва опуститься на дно морское, а потом подняться в небеса. Только тогда Кукулькан отстанет.

— Нет, на это я не согласен! — заявил Петя. — Что же это значит: искупаться, и в самолет, до дому?! Пусть меня лучше здесь пронесет.

— Не надо жертвоприношений, — сказал я, — Всё куда проще и забавней. Есть подводная лодка Атлантис и вертолет — геликоптер. Опустимся, поднимемся! Чего все землю-то топтать?

Так мы и поступили. На легком катере добрались до подводной лодки, стоявшей наготове неподалеку от коралловых рифов.

Когда мы с Петей протиснулись во чрево подлодки, и команда задраила люк, наступила неловкая тишина. Пассажиры, сидя на длинных диванах вдоль иллюминаторов, вяло улыбались друг другу — мол, ничего, может, обойдется… Вдруг в подлодке раздалось громкое шипение, а в прозрачной воде за окошками побежали гурьбой крупные пузыри. Петя перекрестился и придавлено вздохнул: «Авось, пронесет».

О, велик русский язык! Как дивно сочетается с душою русской! Одно лишь незатейливое слово порою так встряхнет россиянина, что он уже в единый присест готов и жизнь пройти и поле пережить. А там — будь, что будет за этим полем: хоть черт, хоть ангел. «Все лишь бредни, черри-брэнди, ангел мой».

И в замкнутом пространстве, окруженный англо-саксонами, галлами и латинами, почти на самом дне Карибского моря, Петя затянул «Степь да степь кругом». Его голос, подобно тропическому урагану, быстро набирал мощь и, кажется, уже вырывался за пределы подлодки, глуша мелкую рыбешку и зазевавшихся аквалангистов. Когда Петя выводил «ты, товарищ мой, не попомни зла», лодка глухо легла на грунт.

Песня, наконец, стихла, и к нашей субмарине устремились буквально все обитатели коралловых рифов. Тут были королевские крабы, чернильные кальмары и морские звезды. Лангосты стройной шеренгой маршировали мимо окон, и Петя отдавал им честь. Подкатывались морские ежи, стелились по песку камбалы, стесняясь своей плосковатости. Подплывали рыбка-шут и французский ангел, за ними рыба-сержант и рыба-ножик, наждачная рыба, бешеная блондинка и рыба-собачьи зубы.

Это был парад всех родов войск. Заключали его рыбки-бабочки — желтые, полосатые и четырехглазые. Еще проковылял морской таракан, да он уже был не в счет, как отставной прапорщик, — наша лодка, выпустив тучу пузырей, спешила на поверхность.

— Может, Кукулькану и этого хватит? — спросил Петя с надеждой.

— Да нет, Педро, без облаков никак не обойтись.

У одного из отелей на холме со срезанной вершиной растопыривал пропеллер маленький геликоптер.

Если субмарина все же внушала некоторое доверие своими габаритами, толщиной люка и относительно небольшой глубиной погружения, то эта «вертушка» на холме казалась предательски легковесной — какая-то пластмассовая фитюлька.

Утомленный подводным миром, Петя обреченно уместился на заднем сиденье. Он крепко-накрепко пристегнулся ремнем и внимательно оглядывал дверные запоры. В глазах его была тоска потерянной собаки.

— А через пять дней моя Олюшка прилетает, — сказал он ни к селу, ни к городу.

— Встретим, — бодро ответил я, хотя Петин настрой угнетал.

Да и вертолетчик не добавлял оптимизма. Суетливо перебирал рычажки на пульте и поглядывал на нас с немым вопросом, будто ожидая, что мы с Петей подскажем, куда сперва нажимать.

На горизонте морском заклубились синеватые облака. Они быстро восходили к зениту, рассекая небеса, набирая багровую, древесноволокнистую тяжесть.

— Бамонос! Поехали!

Вертолетчик внимательно поглядел мне в глаза.

— Может быть турбуленсия, — сказал он и включил пропеллер.

— У меня уж давно турбуленсия, — отозвался Петя.

Вертолет клюнул носом, приподнял хвост и эдак бочком-бочком, как подраненная сорока, скользнул меж отелями к морю.

Пока мы с Петей прилаживали на голове наушники для переговоров, море улетело далеко вниз, а в приоткрытые окна задувал поднебесный ветер, в котором, казалось, угадывалось уже дыхание бездонной космической пропасти.

Море вдруг раскрылось под ногами, как огромная устрица. Оно стало понятнее — его заливы, течения, отмели, косы, рифы и сами цвета: от сине-черного, через зеленый, к прозрачно-бирюзовому.

Было очевидно, что Карибское море — довольно веселый персонаж. В нем струились и спиралеобразно вихрились жизненные токи. Более того, я понял, что оно связано с воздухом, с небесной, как говорится, стихией. Вроде была четкая грань между морем и небом. Но сквозь нее тут и там проникали почти неразличимые глазом восходящие и нисходящие потоки.

— Тоже мне открытие, — буркнул Петя в мои наушники. — Я это с пятого класса помню — коловращение воды в природе! Ты лучше глянь — наша подлодка опять на дно залегла!

Действительно, «Атлантис» белел сквозь прозрачную воду и я даже углядел рядом с ним знакомую бешеную блондинку. Ей было грустно без нас с Петей.

Да и отставной прапорщик — морской таракан — пригорюнился, как сирота, на камушке.

Сердце мое сжалось от какой-то неясной любви ко всем униженным и обездоленным. Хотелось облобызать вертолетчика и всплакнуть на Петиной груди. Еле совладав с собою, я поднял глаза и узрел древний, восточный знак, символ вселенной.

Туча вогнутой черной каплей закрыла полнеба, разделив весь мир на «инь» и «янь». Она придавила, сплющила солнце, но лучи его все же пробивались, и казалось, что это сияющая голова гигантского змея, украшенная золотыми перьями, глядит с заоблачной высоты на землю, на остров Канкун, на вертолет, где затаились мы с Петей. Пернатая голова строго склонялась над нами.

— Педро! — воскликнул я, тыча пальцем в окно и почти вываливаясь из геликоптера. — Педро! Кукулькан!

— Не ори — не дома. И дома не ори! — отвечал Петя назидательно.

— Да, правда, же — Кукулькан! — не унимался я.

Туча подвинулась, и пернатая голова змея проявилась еще отчетливей. Его тело зеленоватым клубящимся жгутом извивалось над морем, а хвост уходил в тихие воды лагуны Ничупте.

Вот оно — гнездо Кукулькана!

Гигантская спираль простиралась от земли до солнца, и я понял вдруг, что пернатый змей Кукулькан, бог майя — Бог Времени! А под нами покоилось Гнездо Времени — море, острова, лагуны, сельва! Отсюда растекается Время по миру. У меня закружилась голова, а перед глазами галопировали столетия.

Вперемешку я видел — шхуны под черными парусами и папирусные лодки, строительство пирамид и конные отряды конкистадоров, игру в каучуковый мяч и яркие росписи храмов. Воздвигались города, и умирали, поглощаемые сельвой…

О, я прикоснулся к хвосту Кукулькана, ко Времени! И оно более не отторгало меня, оно пело в моих вертолетных наушниках, как сладкоголосые сирены. Это немного напоминало «Степь да степь», только было глубже, задушевней и лиричней, без подводного надрыва.

Я сидел и улыбался, как умалишённый на электрическом стуле.

— Турбуленсия! — пробилось ко мне любимое слово нашего пилота.

Вертолет, как на деревенской дороге, изрядно потряхивало. Но я-то понимал, что это ухабы времени.

Вскоре мы прочно встали полозьями на плоский холм и вылезли из вертолета.

— Все, Педро, ты свободен — Кукулькан не будет мстить!

— Да ладно тебе, хреновину молоть, — буркнул Петя. — А что, кстати, значит — «портате бьен»? В моём словарике такого нету.

— По-испански «веди себя хорошо». Откуда ты это взял? — поинтересовался я.

— Всю дорогу кто-то бубнил в левый наушник: «Портате бьен, Педро!» Думал — ты шутишь. Хотя, верно, пилот баловался! Сукин кот с турбуленсией!

Зачем было огорчать Петю? Да он бы вряд ли поверил. Но я-то знал определенно, что это был голос Кукулькана.