Здравствуйте, мсье Поль!

Александр Гуличев, 2023

Бизнесмен средних лет Петр, подхваченный мистическим вихрем в тихом московском парке, буквально падает с неба на брусчатку средневекового города! Теперь его зовут Поль, он – свидетель (только непонятно – чего), а незнакомец в маске дает ему и его товарищу по несчастью, немолодому французскому журналисту Аарону, странные задания.Герои перемещаются из века в век и знакомятся с людьми, о которых только в книгах читали: с Жанной Д'Арк, Леонардо да Винчи, Иммануилом Кантом, Нострадамусом и даже с настоящим Дон Кихотом! Что это, странная игра разума или реальность? И смогут ли герои вернуться к родным? Это и предстоит узнать читателю.

Глава 4

В гостях

Я, как и в прошлый раз, упал откуда-то сверху и очень больно ударился о землю. Кажется, я разбил лицо. Подобное состояние было у меня однажды, когда совсем пьяный я ехал в плацкартном вагоне и, упав с верхней полки, разбился так, что мне вызывали скорую помощь прямо к поезду.

Но это было давно, в безрассудной молодости, а сейчас совсем другое дело. Я терял сознание, затем приходил в себя, затем снова терял, и так несколько раз. Не хотелось открывать глаза, встать не было сил. В такой полудрёме я, наверное, пробултыхался довольно долго. Мне казалось, я нахожусь где-то в вечности. Голова была ватной, мысли наслаивались одна на другую, не было возможности сосредоточиться, я не мог ничего вспомнить.

По прошествии какого-то времени я неожиданно вспомнил, что у меня есть друг, и попытался встать. Кое-как взгромоздился на четвереньки и начал блевать. Блевал желчью, потому что желудок был пуст и нормальной пищи не видывал давненько.

Проблевавшись, я долго не мог отдышаться. Когда это удалось сделать, я с трудом оттёр грязь и кровь с лица и попытался вспомнить что-нибудь. В голову начали лезть обрывки сюжетов, ощущений, мыслей. Я вспомнил практически всё. Пальцами протёр глаза, содрав запекшуюся грязь, и увидел рассвет, только опять в этой проклятой жёлтой дымке.

С трудом оглядевшись, я обнаружил, что полулежу посреди огромного виноградника. Горло и рот были сухими. Жутко хотелось пить. Рукой я нащупал жидкую грязь и напихал её полный рот. Высосав как можно больше влаги, выплюнул практически сухую и горячую землю. Такой трюк я проделал несколько раз и вскоре опять затаил дыхание, с трудом вытянув шею.

Где-то метрах в двадцати от себя я услышал сопение и пополз в ту сторону. Промучившись минут десять, я добрался до практически бездыханного тела моего друга и проводника Анри. Он лежал на животе, голова его была повёрнута вправо, изо рта и носа текла кровь. Я лёг рядом, думая о том, что с ним могло произойти самое страшное, и боясь того, что его шевеление — агония умирающего тела.

Пристально вглядываясь в Анри, я, обессиленный, провалился в сон, затем, проснувшись, когда было уже совсем светло, решил попробовать расшевелить друга. Я толкнул его в плечо, он приоткрыл один не заплывший глаз и прохрипел: «Пётр, как я рад тебя видеть, а себя ощущать ещё живым, но мне очень больно». Я спросил, где болит, и он ответил, что особенно болят руки. Аккуратно посадив Анри, я взял его кисти и поднял их вверх. Он застонал, а я увидел, как неестественно его руки согнуты. Обе руки были сломаны.

Я тихонько отпустил его конечности, а он закинул голову вверх и горько заплакал. Вернее сказать, мы сидели и плакали оба: от боли, от бессилия и непонимания. Два взрослых мужчины рыдали, заливаясь горячими слезами. Я обнял за шею своего друга, поцеловал, как сына, в лысую грязную голову и сказал, что пойду осмотрю округу, может, найду помощь. Он ничего не ответил, так и остался сидеть в позе святого.

Я, шатаясь, двинулся по грязи вниз под уклон в надежде найти людей, воду, пищу. Я пощупал швы рясы, монеты были на месте, да и сандалии были так же тяжелы от монет.

Подойдя к неширокой речушке, я упал на колени и начал жадно закачивать в себя воду, хотя понимал, что наношу себе только вред. Конечно, меня тут же вырвало, голова закружилась. Я присел на колени. Затем, умывшись, встал и огляделся по сторонам. Примерно в километре ниже по реке разглядел маленькую деревеньку и направился в её сторону. Пока шёл, отряхнул высохшую грязь и поправил на груди крест, хотя выглядел я далеко не как монах, скорее как бродяга.

Я посмотрел в ту сторону, где оставил Анри, и долго стоял, размышляя, почему и за что нам всё это. Я не понимал, кто затеял эти игры. Господи, мне уже, наверное, пятьдесят, а я неизвестно где. Меня бьют, я разбиваюсь в кровь, какие-то девки, вино, война, грабёж и, как говорил Ефим Шифрин, кругом абсолютный бесперспективняк. Опять подкатил ком к горлу, но я удержался, чтобы не зарыдать, так как заметил неподалёку девочку и мальчика лет десяти-двенадцати, они пасли овец.

— Padre, un sermone straordinario! — крикнула мне девочка и присела, а мальчик поклонился.

Я не разобрал, что она сказала, язык показался мне незнакомым. Образовалась длинная пауза, и мы смотрели друг на друга с недоумением, затем я непроизвольно выпалил: «Привет, как дела?».

— Grazie, va bene cosi! — ответили они практически одновременно, и я их понял.

Странно. А чего странного? Такое я уже проходил, когда в первый раз свалился «с неба».

Я спросил детей, что за деревня вдали, они ответили, что это Condrofuri, и речка возле неё носит такое же название. По этому названию и по звучанию языка я догадался, что мы очутились в Италии. Осталось понять, в какой её части.

Я спросил детей, как их зовут. Оказалось, что девочка — Мелайора (в дословном переводе «лучшая во всём»), а мальчик — Мариус (дословно «настоящий мужчина»). Я представился как отец Поль и рассказал, что мы с отцом Анри попали в беду. Мариус наказал сестре отвести меня к их матери, а сам решил остаться стеречь овец на берегу.

Я поблагодарил парня и послушно засеменил за девочкой в сторону деревни. Уже минут через пятнадцать-двадцать мы подошли к дому, из его двери вышла женщина лет тридцати. Она поклонилась мне, я сразу попросил воды и начал хлебать, как загнанный конь.

Затем, отдышавшись, я рассказал женщине, что мы пришли издалека, что на нас напали, обобрали, избили, и что мой коллега нуждается в неотложной помощи. Она была крайне удивлена, потому как давно не слыхала о разбоях, тем более в этих местах. Женщина сказала, что её зовут Карин, а ее мужа Двейн, через минуту он вышел из-за сарая с вилами. Я испугался и попятился, но она успокоила меня и попросила мужа помочь Анри.

Двейн поставил свой шанцевый инструмент, и мы через пару минут уже шагали в сторону виноградника. Девчонка, опередив нас, поспешила к брату. Я попросил у Двейна нож, который увидел у него в брюках. Он протянул мне его, и я нарезал около двадцати прутьев из орешника, мимо которого мы проходили.

Я издалека увидел, что Анри сидел в той же позе, в которой я его оставил. Подойдя к другу, я объяснил итальянцу, что у моего товарища сломаны обе руки, нужно как можно аккуратнее положить его на землю. Двейн взял Анри под руки, слегка приподнял его, а я вытянул ноги друга вперёд, и мы положили его на землю. Анри потихоньку приходил в себя, лицо его уже обгорело на утреннем солнце, я достал из сумки кусок ткани и укрыл голову друга.

— Двейн, я прошу Вас вернуться, и если есть крепкое вино, то срочно принесите! И какого-нибудь жира или сала! — попросил я местного жителя.

Он кивнул головой и рванул так, как не носятся даже спортсмены из моего XXI века, грязь летела у него из-под ног, как из-под колёс внедорожника. Уже минут через пятнадцать итальянец был около меня. Он бежал практически без одышки, видимо, цену табака не знал. В руках у Двейна был кожаный мешок с вином и небольшой глиняный сосуд с коричневым жиром.

Анри пришёл в сознание, и я попросил его не шевелиться, но только приподнять голову, чтобы мы могли залить ему в рот вина. Он удивился, и мне пришлось рассказать ему, что у него сломаны обе руки, нужно наложить гипс.

— Знаешь, Поль, я не могу уже ничему удивляться, делай что должно! — сказал Анри и широко открыл рот.

Я поддержал его голову, а итальянец начал вливать вино. Анри глотал-глотал, пока не прошептал, что больше не может, и уже минут через пять заснул.

Я снял с себя верёвку, которой был подпоясан, распустил её на тонкие верёвочки, затем стал обкладывать прутьями одну руку друга. Двейн помогал держать прутья и прижимать их к руке. Затем я в трёх местах стянул прутья верёвочками, так получился довольно крепкий каркас. То же самое мы проделали и со второй рукой. Я брал глинистую мокрую землю и мял её, пока она не стала напоминать некое подобие замазки. После этого стал осторожно обмазывать ею сотворенный нами каркас. Получалось довольно недурно, и уже через полчаса у Анри на обеих руках были роскошные гипсы, а его загоревшую голову я намазал жиром.

Итальянец снова убежал и скоро вернулся с небольшой телегой, в которую был впряжен ослик. Мы погрузили туда моего друга и наши заплечные сумки. Уже через полчаса мы остановились возле дома наших новых знакомых, и я попросил их помочь привести в порядок Анри, так как он обделался.

Хозяева дома ответили, чтобы я не беспокоился, что они всё сделают сами, и я с легким сердцем отправился подальше за излучину реки привести в порядок себя. Раздевшись догола, я нагнулся и стал разглядывать своё тело в отражении.

Если честно, я себя не узнавал. В молодости я занимался атлетикой, а позже восточными единоборствами. В общем, всегда был спортивным и подтянутым. С того времени как я обосновался здесь, мой режим питания нарушился, о белках с жирами и углеводами я позабыл, да и мои пешие прогулки с физическим трудом умножились кратно. Всё это привело к тому, что жир покинул меня. Короче говоря, тело моё превратилось теперь в статую греческого бога. Видимо, не случайно тогда обратила своё внимание та прекрасная девушка с большим бюстом на довольно немолодого атлета в рясе.

Предавшись приятным воспоминаниям, я закашлялся. Затем помылся в реке, благо было тепло, простирнул свои вещи, включая рясу. И пока всё сохло, я в полудрёме нежился нагишом в кустах в тени, хотя всё тело и болело.

К вечеру я вернулся к итальянцам, все были в сборе — и хозяева, и дети. Мне рассказали, что товарища моего помыли, постирали все его вещи, кроме рясы, так как она была слишком уж тяжела. Я ответил, что рясы специально с утяжелением, что это такое у нас послушание, и что я сам потом её приведу в порядок.

После этого я достал три золотые монеты, но хозяева ни в какую не хотели их брать. В итоге мы пришли к компромиссу: итальянцы взяли монеты, а я согласился погостить у них, пока Анри не выздоровеет.

Друг мой был в сарае. Он лежал, раскинув руки в стороны, укрытый одеялом из лоскутов, возле него были его вещи, крест, на бочке горела толстая свеча.

— Поль, где мы? — тихо и хрипло спросил Анри.

— Насколько я понял, мы в Италии, только не знаю, в какой её провинции! — ответил я и стал укладываться рядом.

— М-да, жить становится всё веселее и веселее! — ответил мой друг и тяжело вздохнул.

Мы заснули, так, по-видимому, началась наша теперь уже итальянская, прости Господи, жизнь.

Я осмотрел наши вещи, всё было на месте: и сменные одежды, и пошитые Анри трусы, и подштанники. В сумке друга была маленькая баночка с вонючим клеем, и я подремонтировал наши ботинки. Анри похвалил меня за мастерство. В его сумке я обнаружил совершенно новый свиток и, достав его, показал другу. Он попросил развернуть свиток, что я послушно и сделал. Это была грамота, новая грамота, в которой было написано, что мы монахи-пилигримы, которым поручено находить и записывать различные свидетельства о христианских чудесах и доставлять их до хранилищ святого Престола. Анри прочел ещё, что мы теперь выходцы из монастыря Эремо делле Карчери, что в Ассизи. По преданию, здесь был скит Франциска Ассизского. Была в сумке и другая карта, увидев её, Анри выпучил от удивления глаза.

— Брат, мы направляемся в Рим! — взглянув на меня, объявил он.

Я непроизвольно перекрестился, догадываясь, кто мог подложить новые «документы».

Молва о том, что у одной из семей гостят два избитых разбойниками монаха, быстро разлетелась по округе, к нам стали приходить любопытные жители Condrofuri. Однажды зашёл служитель местной общины, но поняв, что мы не очень общительны, больше не приходил. Мы были осторожны в беседах с гостями, больше спрашивали, чем сами давали ответы.

Выяснилось, что местные виноградники принадлежат римским церковникам, и что два раза в год виноделы отправляют в Вечный город большой обоз с лучшими сортами вина. Не менее важным оказалось знание о том, что на дворе было уже начало лета 1503 года. Радости это нам не прибавило. святым Престолом сейчас правил Александр VI, и мне это ни о чём не говорило. Но когда хозяева шёпотом назвали его «чудовищем разврата» и «аптекарем сатаны», я вспомнил, что так народ называл Борджиа, того самого Борджиа, о котором я читал в молодости, а затем смотрел сериал по TV, и меня бросило в жар.

«В нехорошие времена мы тут шляемся» — размышлял я про себя. Анри загрустил ещё больше, ведь историю Запада он несомненно знал отлично и рассказывал вещи, от которых тошнило.

Я подружился с хозяевами дома, где мы обосновались, помогал им по хозяйству. Научился косить траву и пасти за скот. Затем Двейн стал учить меня плотницкому делу, я смастерил две табуретки и выстругал толкушку для ступы. Хозяева непрестанно меня хвалили. Единственное, к чему меня не подпускали — к виноградникам. Нельзя было, так как мы чужаки, а чужим нельзя, и всё тут, за владениями строго следили надсмотрщики от землевладельца. Ну да ладно, ведь я и так много чему научился. За что я только не брался! Всё получалось довольно быстро, и на удивлённые расспросы моих новых друзей я отвечал: «Если человек талантлив, то он талантлив во всём».

К Анри была приставлена женщина по имени Луиза, вдовушка из дальних домов. Хозяйства у неё не было, и она перебивалась различной работёнкой, а тут как раз у нас «инвалид» образовался, вот она за небольшую плату и ухаживала за ним. Ну, в общем, как водится, доухаживалась: однажды, вернувшись с реки с уловом, я застал её сидящей и стонущей на Анри, а он лежал, широко раскинув руки в «гипсах», и кряхтел от удовольствия, закрыв глаза. Я вылетел как ошпаренный, слава Богу, они меня не заметили. Попросив хозяев, я переехал в чулан в доме, сказав Анри, что так будет лучше. Он покраснел, но ничего не ответил.

Через месяц с небольшим я снял с его рук свои изобретения. Руки помыли, от них ужасно воняло. Я научил Луизу массажу, и она с удовольствием проводила сеансы моему другу. Моё же мастерство росло, и я очень гордился собой. Я плотничал, научился плести корзины из лозы и даже доить коз.

Анри по вечерам обучал местных детей грамоте, сам наделал перьев и из сажи намешал чернил. Правда, местный padre смотрел на нас косо, и я боялся, что на нас кому-нибудь донесут, но этого не происходило, наверное, потому что по вечерам мы громко пели псалмы, а я делал это громче всех.

Так мы тут жировали полгода, и когда я увидел, что руки Анри почти зажили, мы, переговорив, решили, что пришла пора уходить.

— Анри, на днях уходит обоз с вином и сыром в Рим, уходим с ними, а то как бы ты тут не женился! — сказал я, когда мы сидели на берегу.

Все засмеялись.

— Да, мой друг, пора! — ответил Анри, кряхтя.

Он встал и ушёл, а я остался сидеть, глядя на течение реки. Я сидел и думал о доме, только почему-то без слёз, видимо, потому что я стал человеком уже не того времени и не той истории. Я уже и не мечтал встретить старость в объятиях родных мне людей. Проведя столько времени на чужбине, я невольно начинал ловить себя на мысли, что считаю это место своим новым домом, хотя дома-то у меня здесь и не было.

Прощались все со слезами. Я долго и крепко стоял и жал руку хозяину дома, а Мелайора и Мариус громко выли. Анри и Луиза долго обнимались, все понимали, что монашество, обеты там, но с жизнью не поспоришь. Я достал из глубокого кармана две собственноручно сделанные дудочки и дал детям, иных подарков у меня не было.

— Я знаю значение имён ваших детей, а вот вас так и не спросил! — сказал я Двейну и Карин.

Карин сказала, что она светловолосая, и её имя означает «целомудренная, чистая и белая», а так как Двейн тёмный и черноглазый, то он «тьма, чернота». Мы рассмеялись и попрощались, обещаясь когда-нибудь встретиться. Я и Анри договорились не оборачиваться и быстро зашагали. Двейн пошёл нас проводить. Шли мы километров пять и успели вскочить в последнюю большую повозку практически на ходу.

— Grazie fratello! — закричал я, и мы помахали руками.

Двейн прокричал те же слова и скрылся в пыли дороги.

Вот и в путь, и что ждёт нас там впереди — никто не знает. Я приобнял старого друга и запел негромко: «Сказала мать, бывает всё, сынок, быть может, ты устанешь от дорог…»