Орлы Наполеона

Александр Григорьевич Домовец, 2022

Император Александр Третий и президент Франции Карно весьма заинтересованы в заключении сугубо секретного союзнического договора между своими государствами. В Париж отправляется руководитель Российской академии художеств Сергей Белозёров – дабы представить свои работы, а ещё (о чём сам Белозёров и не подозревает) для выполнения весьма деликатной дипломатической миссии. Вот только во Франции уже много лет действует глубоко законспирированная организация бонапартистов, поклявшаяся отомстить России за крах своего кумира, да и в окружении самого художника находятся враги-завистники, готовые пойти на всё, лишь бы не позволить ему испытать очередной триумф… Новый роман лауреата Литературной премии «Во славу Отечества».

Глава третья

С высоты третьего яруса Эйфелевой башни Париж был невероятно красив и напоминал пирог, разрезанный на аккуратные ломти.

Одни ломоть, ближайший, — это Марсово поле. Другой — Триумфальная арка, от которой лучами разбегались прямые широкие улицы. Третий — дворец Трокадеро в окружении великолепных садов и фонтанов. Четвёртый, самый длинный, — Сена, пересечённая мостами, чью серо-зелёную гладь неторопливо бороздили речные пароходики и катера.

И мансарды, мансарды, мансарды жилых кварталов. Целое море мансард…

Голова у Сергея малость кружилась, и вовсе не из-за того, что между ним и землёй было триста метров. Ему говорили, что Париж великолепен, однако он и не представлял, — насколько. Спасибо столичному префекту Наполеона Третьего барону Осману, перестроившему средневековый Париж с его грязью и вонью в красивый чистый город с тщательно продуманной планировкой улиц и бульваров!

В новый облик удивительно хорошо вписались здания-памятники и прочие достопримечательности, чей возраст исчислялся столетиями. При виде огромного и вместе с тем ажурно-лёгкого собора Парижской Богоматери, грандиозного Лувра, величественно-сакрального Пантеона душа художника замирала от неизъяснимого восторга. И так уже третий день подряд, — как в сказке…

Марешаль легко тронул за локоть.

— Обратите внимание, мсье Белозёров… Видите вон тот холм? Это самая высокая точка Парижа. Там находится район Монмартр. Это у нас центр столичной богемы.

— В каком смысле?

— Там во множестве живут нищие живописцы, бедные литераторы и бродячие артисты. На холме лет пятнадцать назад затеяли строительство храма, но пока дело застряло. Холм весь изрыт каменоломнями, его надо хорошо укрепить…

По-русски мсье Марешаль говорил вполне сносно, как и полагается референту российского Департамента министерства иностранных дел. (Кстати, французскому языку Сергея он сделал комплимент, из чего следует, что покойная матушка была хорошей учительницей.) Невысокий, деликатного сложения, тщательно одетый молодой француз встретил Белозёрова со товарищи на вокзале в Париже и сопроводил в роскошную гостиницу «Лувр», расположенную рядом с музеем.

Назавтра все вместе поехали в Академию изящных искусств — старинный трёхэтажный дворец на рю Бонапарт, 14, куда уже доставили картины Белозёрова. Директор академии мсье Боннар церемонно приветствовал российского коллегу и повёл на второй этаж, в зал, предназначенный для выставки. Помещение было обширное, украшенное мраморными статуями античных богов. (Фалалеев, потирая руки, заметил, что соседство очень даже почтенное.) Открыть выставку намечали через три дня. Импресарио взял на себя присмотр за размещением полотен, в помощь ему остался немногословный Долгов, а Марешаль, пока суд да дело, повёз Сергея в упоительное путешествие по столице.

За эти три дня Сергей понял, что в Париже можно провести весь отпущенный богом срок — и не соскучиться. На улицах и бульварах, в бесчисленных кафе, магазинах и театрах кипела пёстрая, энергичная, шумная жизнь. Чувствовалось, что французы, независимо от сословия, умеют и любят развлекаться. Смех во весь голос и громкий разговор прохожих были делом обычным. (Какой контраст со степенным Санкт-Петербургом!) Марешаль, сидевший рядом в открытой коляске, живо комментировал уличные сценки, театральные афиши и дамские моды.

— Приезжать к нам лучше летом или ранней осенью, — авторитетно заявил он.

— Это почему же?

— Из-за жары дамы надевают лёгкие открытые туалеты. С декольте! — И добавил, игриво понизив голос: — Я вас уверяю, есть на что посмотреть!

Белозёров искренне согласился, что дамское декольте — дело хорошее. Как бывший гусар он был в этом просто уверен.

О серьёзном, впрочем, тоже говорили. За обедом в кафе на Елисейских Полях Марешаль подтвердил, что завтрашнее открытие выставки почтит присутствием министр культуры Франсуа Легат, — как и обещал. Приглашены репортёры из крупнейших парижских газет, придут коллеги-художники и зрители. В общем, всё будет на высшем уровне.

Что касается путешествия в провинцию на этюды, о котором просил мсье Белозёров, то никаких проблем. После открытия выставки можно ехать в долину реки Луары, где расположены десятки средневековых замков. Он, Марешаль, специально осмотрел часть из них и со всей ответственностью рекомендует замок Ла-Рош неподалёку от Орлеана.

— А чем интересен?

— Вот представьте: водохранилище Вильре на Луаре. Посреди чистой воды — маленький скалистый остров, а на нём стоит феодальный замок. Очень старый, его построили почти семь веков назад, и полуразрушенный. Камни от времени потемнели. Там, говорят, и привидения водятся. Рядом симпатичная деревушка Сен-При-Ла-Рош, всего-то сотня дворов. А вокруг лес, луга… В общем, прелестная, живописная глушь, — только рисуй. Уверен, что вам понравится.

— Судя по вашим словам, это то, что надо, — согласился Белозёров, представивший очаровательную картину. — Привидения, говорите?

Марешаль поставил бокал с вином на стол и развёл руками.

— Так утверждают местные жители… Можно было бы, конечно, рисовать знаменитые замки, — ну, там Шамбор, Шенонсо, Амбуаз. Но они все какие-то… — он замялся в поисках нужного слова, — официозные, заезженные. Да и перестраивали их не раз. От старины мало что осталось, и, конечно, много туристов, отвлекать будут.

— Это точно…

— А в Ла-Роше ощущаешь некую первозданность, аромат времени. Его знают мало, и приезжих почти нет. Работать можно без помех, уж за это ручаюсь!

Сергей благодарно отсалютовал бокалом.

— Спасибо, мсье Марешаль! Задал я вам хлопот со своими просьбами. И замок обеспечь, и местность красивую, и чтобы деревушка непременно маленькая да живописная… Привередливый нынче художник пошёл!

— Пустое, — возразил Марешаль, качая черноволосой головой с безукоризненным пробором. — Не забудьте, что все эти недели я буду вас сопровождать. Так что, считайте, красивую местность я выбирал и для себя тоже. Я, кстати, на всякий случай предварительно заказал комнаты для всех нас в местной гостинице. Называется «Галльский петух». — Чокнулся с Белозёровым. — За вашу успешную работу и наше общее приятное времяпровождение!

В другом конце небольшого зала сидели трое мужчин средних лет. Были они похожи однотонными тёмными костюмами, аккуратно подстриженными бородками, непроницаемым выражением лиц. Мужчины сосредоточенно кромсали поданные на больших тарелках бифштексы, что, впрочем, не мешало им искоса поглядывать в сторону Сергея с Марешалем.

— Вон тот, светловолосый, — наконец сказал один.

— Ну, вот и познакомились, — негромко откликнулся второй. — Типичная славянская рожа. Не ошибёшься.

В разговор вступил третий.

— А может, не будем ждать? — предложил он. — Давайте прямо здесь… Чего тянуть?

— Нет, — отрезал первый. — Не будем спешить. Решили завтра — значит, завтра.

Многочисленные анонсы в парижских газетах, расклеенные по всей столице афиши и свободный вход сделали своё дело — толпа на открытие выставки собралась изрядная. В первых рядах устроились репортёры с блокнотами, фотокамерами на треногах и вспышками. Сергей со вздохом подумал, что придётся нынче давать интервью, чего он делать решительно не любил. И скорее всего, не одно. Однако noblesse oblige^[6]…

— Вы, главное, не волнуйтесь, Сергей Васильевич, — заботливо приговаривал Фалалеев. — Первая выставка, что ли?

Сергей усмехнулся. Поправил белый галстук-бабочку, одёрнул рукава новой визитки, специально сшитой к поездке.

— Да я вроде и не волнуюсь, не барышня.

— И правильно. Всё, как обычно. Только люди вокруг говорят по-французски и до дома три тысячи вёрст киселя хлебать…

В зале стоял сдержанный гул. Ожидая открытия, люди переговаривались и с нетерпением разглядывали работы издалека (одна дама предусмотрительно захватила даже театральный бинокль). Между картинами на стенах и публикой поместили барьер — стойки с натянутой между ними ленточкой, торжественно разрезать которую предстояло министру и Белозёрову. Мраморных богов из помещения на время убрали.

Намётанным взглядом художника Сергей выхватывал из толпы отдельные лица. Вот солидный человек об руку с дамой, — хорошо одетые буржуа. Вряд ли ценители искусства, скорее, пришли поглазеть на русского живописца. Вот из-за спины репортёра с фотокамерой выглядывает молодой человек в потрёпанном костюме, но с цветком в петлице; лицом бледен, глаза горят интересом. (Возможно, и сам художник, — из тех, кто обитают на Монмартре.) Вот целая группа, трое крепких мужчин в невыразительных тёмно-серых пиджаках. Стоят плечом к плечу, терпеливо ожидая открытия выставки…

Распахнулась боковая дверь, и в зал вальяжной походкой вошёл осанистый человек с внушительным животом, упакованным в просторный чёрный фрак. Судя по тому, что следом почтительно семенил директор академии мсье Боннар, это и был долгожданный министр Легат. Сергей решительно пошёл навстречу. За ним следовали переводчики — Долгов и Марешаль.

Министр протянул Белозёрову руку и с чувством произнёс несколько фраз.

— Господин министр рад познакомиться с выдающимся русским художником господином Белозёровым и надеется, что его выставка в стенах прославленной академии пройдёт с успехом, — перевёл Марешаль.

— Я благодарю господина министра за добрые слова и в свою очередь надеюсь, что выставка моих работ послужит сближению наших народов, — отчеканил Сергей.

На этот раз перевёл Долгов — быстро и чётко.

Кивнув, министр подошёл к загодя установленному пюпитру (по бокам стали Боннар и Белозёров), положил на него небольшой лист бумаги и заговорил. Стоявший позади Сергея Марешаль тихо пояснял:

— Приветствует собравшихся любителей живописи… говорит о вас, дескать, крупный русский мастер, президент академии художеств… выставка символизирует стремление наших народов к дружбе и сближению… время диктует необходимость забыть о трудных страницах в истории взаимоотношений России и Франции… В общем, протокольная речь.

Закончив под шелест аплодисментов, министр отошёл к Боннару и жестом пригласил Белозёрова занять место за пюпитром. Сбоку стал Долгов.

— Я от души приветствую всех, кто сегодня участвует в открытии выставки современной русской живописи, — начал он переводить речь Сергея. — Отрадно, что она пройдёт именно здесь, в сердце Парижа, на улице Бонапарта, в знаменитой Академии изящных искусств…

И тут произошло неожиданное.

Из толпы раздался громкий возглас, перебивший Белозёрова. Резкий голос выкрикнул какие-то фразы, прозвучавшие зло и нетерпеливо. В зале ахнули, зашептались. Сергей в недоумении оглянулся на Долгова. Некоторые слова он разобрал, но в целом…

— Что случилось? — спросил негромко. — О чём крик?

Долгов помедлил.

— Говорит, что русскому нечего делать в сердце Парижа. Тем более на улице Бонапарта, — ответил сквозь зубы, чуть побледнев.

Кричавший выскочил из толпы и взмахом руки оборвал торжественную ленту. Это был один из серопиджачной троицы, замеченной Сергеем перед началом церемонии. Теперь он стоял лицом к лицу с художником. С ненавистью глядя на Белозёрова, процедил какие-то слова и замахнулся с явным желанием влепить пощёчину.

Но Долгов успел раньше.

С неожиданной быстротой он перехватил занесённую руку, рывком развернул обидчика к себе и сильным ударом в челюсть отправил на пол. Тот рухнул с болезненным воплем, однако, мигом вскочив на ноги, вновь замахнулся. И опять полетел на драгоценный паркет академического зала, получив на сей раз крепкий тычок основанием ладони в нос. Остался лежать со стоном.

«Ох, и больно же ему сейчас», — отстранённо подумал Сергей. Внутри всё клокотало. Сам он, внешне невозмутимый (только гатчинский шрам побелел), стоял со сложенными на груди руками, разрываясь между желанием пнуть нападавшего (за что, собственно, тот хотел дать оплеуху?) и пониманием, что делать этого не надо. Статус и миссия… Ну, невместно президенту русской академии бить француза у него в гостях, — не четырнадцатый же год. А так хочется…

— Не вмешивайтесь, Сергей Васильевич, — умоляюще произнёс ставший рядом Фалалеев, зорко поглядывая по сторонам. — Нельзя вам драться, уже не гусар, чай…

Краем глаза Сергей вдруг уловил некое движение. Сбоку набегали двое других мужчин из той же троицы. Судя по разгорячённым, свирепым лицам, — с тем же намерением, что и пострадавший товарищ. И Сергей понял, что драться всё же придётся.

Однако совершенно неожиданно в бой вступил Марешаль.

Быстрым движением он сильно ударил первого из нападавших носком ботинка в голень. И тут же, без передышки, точно пнул второго пяткой в пах. Всего несколько секунд — и оба, уже обезвреженные, валяются на полу, с воем держась за пострадавшие места… Сергей остолбенел. А Марешаль изящным движением поправил растрепавшиеся волосы и как ни в чём не бывало повернулся к нему.

— Боюсь, мсье Белозёров, открытие выставки получилось чересчур воинственным…

— Это точно, — процедил Сергей, переводя дух. (Словно сам дрался.) Бросил взгляд на пол, где мешками с мукой валялись молодчики, трудно приходившие в себя после сокрушительных побоев.

Невесть откуда вынырнувшие неприметные люди быстро подняли незадачливых драчунов, с профессиональной сноровкой завернули руки за спины и буквально выволокли из зала.

— Vive l'Empereur! — отчаянно выкрикнул один из молодчиков уже на пороге, и двое других нестройно повторили за ним эту короткую фразу.

Тут переводчик не требовался. И так ясно, что «Да здравствует император!» Толпа загудела — то ли осуждающе, то ли одобрительно. Не разобрать.

— Сюрте проснулась, — прокомментировал Марешаль, глядя вслед неприметным людям и кривя губы в недоброй улыбке. — Как это говорят в России… на готовенькое прибежали, вот. Пару минут назад они что-то не торопились…

Сергей с холодком в груди вспомнил Ефимова, сомневающегося, можно ли в полной мере доверять Сюрте, будет ли она лояльно сотрудничать с русскими или пойдёт на поводу у проникших в службу бонапартистов… Так ли, сяк ли, — эти мо́лодцы пресечь провокацию не спешили. И если бы не доблесть Долгова с Марешалем, всё могло бы закончиться намного хуже с его, Сергея, участием, — недопустимым.

Во время потасовки директор Боннар на всякий случай мужественно прикрывал своим тщедушным телом отскочившего подальше министра. Теперь Легат, отстранив директора, шагнул к Сергею и величественным жестом протянул ладонь.

— Браво, мсье Белозёров! Вы были неподражаемы, — быстро перевёл Марешаль.

— Я? Но я же ничего не сделал, — несколько растерянно откликнулся Сергей, простоявший всю драку со скрещёнными на груди руками.

— Вы сделали главное: сохранили мужество, спокойствие и выдержку, — решительно сказал министр. — Не дали себя втянуть в гнусную провокацию, остались невозмутимы и непоколебимы, как скала. Ещё раз браво! Эти бонапартисты вконец обнаглели… Мы все чтим императора, чёрт возьми, но это не повод для омерзительного политического хулиганства!

К ним подошёл немолодой худощавый человек, на высоколобом лице которого бросались в глаза длинные пушистые бакенбарды — по моде прошлого царствования. То был российский посол во Франции Артур Павлович Моренгейм, приехавший на открытие экспозиции и ставший свидетелем драки. (Сергей побывал у него в первый же день в Париже.)

— Совершенно согласен с вами, господин министр, — твёрдо произнёс посол с церемонным поклоном. — Иначе как политическое хулиганство трактовать сей инцидент не могу. Боюсь, я буду вынужден сделать соответствующее представление в Министерство иностранных дел.

Легат развёл руками.

— Понимаю вас, господин Моренгейм… От лица правительства приношу все возможные извинения. А с молодчиками, смею уверить, Сюрте разберётся. — Неожиданно глаза его весело прищурились. — Однако заметьте, что сорвать открытие выставки этим негодяям не удалось.

— Да уж какая теперь выставка-то после такого скандала, — обречённо сказал Сергей.

— То есть как это какая? Ваша! Картины целы, — и слава богу. Вы же видите, — люди не расходятся, ждут.

С этими словами Легат повернулся к публике. По знаку Боннара подошла миловидная девушка-брюнетка с бархатной подушечкой в руках. На подушечке уютно лежали две пары позолоченных церемониальных ножниц.

— Дамы и господа, прошу извинить за мерзкий инцидент, свидетелями которого мы все только что стали! — энергично заговорил министр. — Но теперь, когда он исчерпан, ничто не мешает нам открыть долгожданную выставку и насладиться искусством мсье Белозёрова, не так ли?

Публика нетерпеливо зааплодировала.

После того как ленточка была вновь натянута и торжественно разрезана, и зрители устремились к полотнам, Сергей отвёл в сторону Долгова.

— Борис Афанасьевич, а что сказал тот тип, прежде чем вы его приголубили? Он что-то говорил, а я не разобрал…

Долгов замялся.

— Да я, знаете, во французских ругательствах не силён. У меня язык больше классический.

— Ну, хотя бы приблизительно?

— Приблизительно он послал вас по матери, — нехотя пояснил Долгов, скривившись. — Мол, засунь выставку себе в задницу и проваливай в свою дикую Россию, к царю-медведю…

На следующий день после завтрака собрались в номере у Сергея: он сам, Фалалеев, Долгов и Марешаль. Француз явился с пачкой свежих газет.

— Поздравляю, господа! — провозгласил он с порога, энергично бросая их на стол. — Все без исключения газеты поместили отличные рецензии. «Матен» и «Нувель де Пари» опубликовали интервью с мсье Белозёровым. Интерес к нему и картинам огромный.

— Ещё бы! После мордобоя-то, — проворчал Фалалеев.

— Почему бы и нет? Скандал тоже реклама. Кстати, газеты отмечают хладнокровие и достоинство, которые мсье Белозёров проявил, не поддавшись на провокацию бонапартистов.

— Старею, — сокрушённо сказал Сергей. — Лет пять назад непременно поддался бы. Хотя, зачем самому лезть с такими-то телохранителями?

Поочерёдно окинул взглядом Долгова и Марешаля.

Вчера, припоминая скандальную сцену, он вдруг запоздало поразился ловкости и быстроте, с которыми чиновники — француз и русский — одолели бонапартистов. И если от крепкого, длиннорукого Долгова подобной прыти ещё худо-бедно можно было ожидать, то субтильный Марешаль приятно удивил. Наверно, о том же подумал и Фалалеев.

— Где ж вы, батенька, выучились этак вот ногами махать? — спросил с интересом.

— О, это целая история, — ответил француз, принимая таинственный вид.

— Ну, не томите, поведайте…

Марешаль белозубо улыбнулся.

— Это был сават, — пояснил он. — Есть во Франции такое искусство… кто говорит — борьбы, кто — драки… неважно. Его лет двести назад придумали. Главное оружие — ноги и, конечно, знание болевых точек туловища. Попади в такую, и противник гарантированно побеждён. Вчера вы это могли видеть собственными глазами.

— Видели, видели…

— Вообще сават — это борьба нищих, — с увлечением продолжал Марешаль. — Он и родился-то в парижских трущобах. Оружия у простолюдинов не было, а защищаться от врагов как-то надо. Вот кто-то и додумался драться ногами. Они сильнее и длиннее рук, тем и хороши. Конечно, требуются навыки и ловкость. Но если вы овладели саватом, то помилуй бог ваших недругов…

— Интересно, — задумчиво сказал Сергей. — А вы-то где овладели? Не в министерстве же? Если не секрет, конечно…

Опустив глаза, Марешаль выдержал паузу.

— Да, в общем, не секрет, — произнёс наконец. — Я ведь и сам родом из рабочего квартала. Отец плотник, мать прачка. В трущобах без савата выжить трудно, особенно такому хилому мальчишке, как я. Так что драться я научился раньше, чем читать и писать. Себя защищал, сестёр. — Помолчал. С лёгкой усмешкой потёр кривоватый нос. — А потом… потом отцу с неба упало небольшое наследство, и я смог получить образование. Школу закончил, университет с отличием. В итоге меня рекомендовали в министерство. И с тех пор всё складывается неплохо.

Последнюю фразу он произнёс с оттенком горечи. Понятно… Сергей знал подобных людей. Такие пробиваются в жизни исключительно собственным горбом и подчас достигают многого. Марешалю едва ли больше тридцати, — даст бог, всё у него сложится. Но уйдёт ли память о нищем детстве и трудной юности?

Голос подал Долгов.

— Ноги ногами, а по мне, так лучше английского бокса не придумано, — заявил он не без вызова. (Марешаль слегка улыбнулся.) — Я в спортивном кружке пять лет занимаюсь, вчера вот и пригодилось. Плохо ли?

— Воистину пригодилось, — подтвердил Фалалеев, уважительно глядя на чиновника.

Сергей неожиданно развеселился. В каких только передрягах не довелось побывать… и жизнь порой висела на волоске… и всегда надеяться приходилось только на себя. А теперь вдруг рядом оказались боевые искусники, способные защитить от недругов, — один руками, другой ногами. Жить да радоваться…

Ладно.

Завтра предстоял выезд в провинцию. Марешаль изложил план путешествия. Поездом доберутся до города Орлеана — это примерно семьдесят вёрст от Парижа. Оттуда экипажем поедут в коммуну Сен-При-Ла-Рош. Это ещё сорок вёрст. К вечеру приедут, а там и за работу. Как и просил мсье Белозёров, пребывание разрешено в пределах трёх недель. «Понадобится больше, — продлим…» В Париже, суд да дело, всё это время будет работать выставка.

— Не увязались бы за нами вчерашние молодчики, — с усмешкой обронил Долгов. Вроде в шутку, но, если разобраться, вполне серьёзно.

Марешаль покачал головой.

— Молодчики сидят в кутузке и сегодня-завтра поедут в суд. А там получат месяца два-три за нарушение общественного порядка. Забудьте.

— Что, и сотоварищей нет? Я слышал, бонапартистов во Франции воз и маленькая тележка. И все к России неровно дышат…

— Это правда, — задумчиво подтвердил Марешаль. — Однако мало кто из них способен на решительные действия. Поговорить, покричать — это да… Главное же, выставку как публичное межгосударственное мероприятие им сорвать не удалось. А поездка мсье Белозёрова en plein air^[7] является делом приватным, никому не интересным. В провинциальной глуши бонапартистам делать просто нечего.

— Ну, дай бог…

На том пока и расстались. Фалалеев с Долговым отправились в банк менять рубли на франки, а Белозёров с Марешалем поехали на выставку.

Была у Сергея привычка приходить инкогнито на собственные экспозиции и неузнанным бродить по залу, наблюдая, как откликаются люди на его работы. Несолидно, забавно даже, но вот поди ж ты… Так хочется увидеть вдруг застывшего у картины зрителя, взгляд которого прикован к твоему полотну. Ощутить его интерес, его сопереживание… Есть ли большее счастье и награда для художника?

В этом смысле Сергей вернулся с выставки вполне вознаграждённым. И зрителей было много, и картины разглядывали увлечённо, и книга отзывов полнилась добрыми записями.

В просторном кабинете с задёрнутыми шторами, под уютный треск поленьев в большом камине, как и две недели назад, беседовали двое хорошо одетых мужчин.

— Что за инцидент произошёл на открытии выставки русской живописи? — сухо осведомился тот, кто постарше.

— Кучка оголтелых бонапартистов попыталась сорвать церемонию, — невозмутимо ответил тот, кто помладше, сидевший в почтительной позе на краешке кресла. — Выкрикивали оскорбления в адрес России, славили императора… К счастью, их вовремя скрутили, и открытие состоялась.

— Боже, какие идиоты…

— Совершенно с вами согласен.

Старший раздражённо пожевал сухими узкими губами.

— Надеюсь, наш друг господин Белозёров не пострадал?

— Никоим образом.

— Ну, слава богу… Необходимо обеспечить его безопасность. Полнейшую. Чтобы ни один волос не упал с головы, слышите?

Младший уверенно кивнул.

— Не беспокойтесь. Завтра Белозёров уезжает в глухую провинцию на этюды. Там он будет в полной безопасности. Мы позаботимся.

— Полагаюсь на вас. — Старший откинулся в кресле и задумчиво посмотрел на пламя камина, жарко освещавшее комнату. — Он нам нужен, очень нужен…

Интерлюдия (27 июля 1830 года)

Древний дворец французских королей Сен-Клу знаменитому Версалю сильно уступал. Не тот масштаб, не та пышность, не то величие. И всё же Карл Десятый своей резиденцией сделал именно его. Выстроенный в итальянском стиле, небольшой дворец был уютен и красив. К тому же его окружали восхитительные сады и парки, созданные гением Ленотра^[8]. Одного взгляда на прелесть цветов и деревьев, на сочную зелень газонов, на ажурные струи фонтанов было довольно, чтобы понять и оценить выбор монарха.

Именно здесь, в Сен-Клу, Карл Десятый второго дня подписал четыре ордонанса^[9]. Введение цензуры, роспуск недавно избранной палаты депутатов, ограничение избирательного права — таково было содержание документов, призванных укрепить королевскую власть, чья сила была изрядно подорвана дерзостью парламента и свободолюбием народа. Вчера указы появились в газетах. И сегодня Карл, скрывая волнение, принимал у себя в кабинете доклад о реакции общества на ордонансы. Докладывал министр внутренних дел граф Лабурдоннэ.

— Увы, ваше величество, события развиваются так, как и следовало ожидать, то есть наихудшим образом, — бесстрастно говорил граф, застывший в почтительной позе.

Одному богу известно, чего стоило это внешнее спокойствие. Больше всего министру сейчас хотелось ударить кулаком по столу и заорать, что он предупреждал, что он был против этих ордонансов, что закручивание политических гаек — прямой путь к новой революции, когда и старая-то с её ужасами не забыта.

— Я жду подробностей, — решительно сказал Карл.

— Слушаюсь, ваше величество… С утра, после выхода газет с документами, в центре Парижа начал толпиться народ. Студенты Сорбонны в количестве нескольких сотен человек устроили демонстрацию протеста против ордонансов. Сейчас город фактически во власти возмущённых парижан. Лувр и Тюильри блокированы. Приехать к вам я смог лишь с трудом. Да и, откровенно говоря, разъезжать сейчас по Парижу небезопасно. Люди вооружаются. Появились первые баррикады.

Карл стиснул зубы — до желваков, до скрежета.

— О, французы! Когда же вы набунтуетесь? — пробормотал еле слышно. И уже громко спросил: — Что Полиньяк^[10]? Каковы его действия?

Лабурдоннэ помедлил. Предстояло сообщить самое неприятное… нет, не так: самое плохое. Опасное.

— Герцог действовал решительно, — сказал нехотя. — По его приказу на улицы вывели войска с приказом рассеять бунтовщиков. Однако народ сопротивляется, и сопротивляется яростно. Фактически в городе начались бои. С обеих сторон есть убитые и раненые. И что хуже всего…

— Ну, говорите же!

— Мои агенты докладывают, что в некоторых районах Парижа солдаты братаются с бунтовщиками и переходят на их сторону. Таких случаев уже много.

Не веря собственными ушам, король приподнялся.

— Что? — придушенно вскрикнул он. — Мои войска мне изменяют? После всего, что я сделал для армии? Этого не может быть!

— Но это так, ваше величество. Боюсь, вы переоценили верность армии.

Карл упал в кресло и закрыл лицо руками.

Министр, не спавший всю ночь, чувствовал себя разбитым. Каково же сейчас королю?.. Каково ощущать, что под тобой зашатался трон, доставшийся на излёте лет ценой тяжких испытаний?

Свою бурную юность, отмеченную попойками, многочисленными интрижками и карточными долгами, Карл (в ту пору граф д’Артуа) провёл в Версале, под нестрогой рукой старшего брата — Людовика Шестнадцатого. С первыми раскатами революционного грома аристократы начали покидать Францию, и граф был одним из них. Впереди его ожидали долгие годы эмиграции.

Зрелость будущего Карла Десятого прошла в скитаниях по европейским дворам, в усилиях по сколачиванию внешних антиреволюционных коалиций, в организации внутренних мятежей и восстаний против Робеспьера^[11] и его якобинской^[12] шайки. И лишь спустя четверть века, уже после падения Наполеона, Бурбоны^[13] смогли вернуться во Францию. Престол под именем Людовика Восемнадцатого занял старший из них, граф Прованский. После его смерти, уже на пороге старости, Карл наконец-то был коронован. Случилось это шесть лет назад. И вот теперь… А, собственно, что теперь?

Со смятением Карл справился быстро. Его часто упрекали в ограниченности, в слепом желании вернуть Францию к старым порядкам, но никто не мог отказать королю в энергии и решительности — слишком хорошую школу прошёл бывший граф д’Артуа за десятилетия борьбы.

— Непостижимо, — негромко сказал он, хмурясь. — Как получилось, что мятеж разгорелся с такой быстротой? Кто зачинщики?

— Их надо искать в рядах либеральной оппозиции, ваше величество. Это если говорить формально.

— А если по существу?

— Есть на этот счёт кое-какие соображения, сир^[14]. Готов поделиться, хотя за верность догадок не ручаюсь. Слишком мало сведений.

— Вы меня заинтриговали, — мрачно произнёс Карл. — Говорите же.

Лабурдоннэ выдержал паузу, собираясь с мыслями.

— Как вы знаете, два месяца назад начала выходить оппозиционная газета «Националь», — заговорил он, тщательно подбирая слова. — Яростные нападки на правительство и двор, разнузданная критика внутренней и внешней политики вашего величества… ну, и всё в этом духе. Заметьте, начало выпуска совпало с роспуском парламента. Словно чей-то ответ на ваше решение разогнать этих крикунов.

— Помню, помню. Совершенно гнусный листок. Дальше!

— Месяц я присматривался, а потом приказал арестовать издателя, некого Эжена Доре. Меня интересовало, кто стои́т за этой газетой, на чьи деньги она издаётся. Как я и ожидал, Доре здесь фигура чисто техническая. Ему платят, он печатает, и только. Деньги на выпуск и готовые материалы привозит некто Арман Дюбуа. Взяли и его. Не хотел ничего говорить, но мы припугнули… словом, признался. И знаете, от кого этот каналья получал деньги и статьи для газеты?

— От кого же?

— От генерала Гурго, сир, — значительно произнёс министр.

Карл с недоумением посмотрел на графа.

— Постойте… Это ведь, кажется, бывший адъютант Бонапарта?

— Точно так. У вашего величества прекрасная память.

— Какого же чёрта он на старости лет полез в политику?

— К вопросу о политике мы ещё вернёмся. А пока я задам другой вопрос: откуда у Гурго деньги на издание массовой газеты? По всем наведённым справкам, он не настолько богат. И тем не менее… Опять-таки не ясно, почему он действует через посредника, а не напрямую. Впечатление, что конспирируется.

— Издание антиправительственной газеты — это уже не политика. Это прямой подрыв устоев. Почему вы его не арестовали?

— Увы, сир, для этого не было никаких оснований. Хочу напомнить, что до принятия вами позавчерашних ордонансов издание оппозиционной газеты преступлением не являлось. Издателя я велел арестовать на свой страх и риск. Но то мелкий, никому не известный человечек. Заслуженный генерал — дело другое. Тут скандала не оберёшься.

— Ну, предположим, — прорычал Карл, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. — Что вы предприняли дальше?

— Я сразу установил за Гурго негласное плотное наблюдение. Выяснилось, что генерал поддерживает тесные отношения с двумя другими наполеоновскими генералами — Бертраном и Монтолоном. Они переписываются, иногда встречаются.

— Очень интересно! Если не ошибаюсь, все трое были адъютантами узурпатора и приняли его последний вздох на острове Святой Елены?

— Совершенно верно, сир. За ними также установили наблюдение. Выяснилось, что все трое ведут частную жизнь и вроде бы ни во что не вмешиваются. Но, с другой стороны, все они активно, из года в год, разъезжают по стране, много встречаются с людьми…

— Что за люди?

— Главным образом бывшие офицеры и чиновники Наполеона, пострадавшие от его падения. Есть также коммерсанты и финансисты, сделавшие состояние на поставках для армии узурпатора. Такой, знаете, избранный круг отъявленных бонапартистов, сир. Но не только. Мои агенты установили, что два месяца назад гостями Монтолона стали несколько оппозиционеров — либеральных депутатов распущенного парламента. А Гурго и Бертран не раз общались с действующими офицерами вашей армии.

— Вот как? О чём же генералы беседуют на этих встречах?

— Таких сведений получить пока не удалось. А сейчас, в связи с наступившими событиями, уже и не до этого. Но меня, сир, не оставляет одна мысль… Вернее, предположение…

Министр замолчал, словно не решаясь высказать анонсированную идею.

— Смелее, граф, — подбодрил король. — Я весь внимание.

— Вы совершенно правы, сир, восстание развернулось чрезвычайно быстро, — негромко произнёс Лабурдоннэ. — Больше того: ощущение, что оно хорошо спланировано и кем-то управляется. Словно за спиной простолюдинов на баррикадах стоя́т стратеги, знающие толк в военных операциях. И кто-то ведь надоумил наших солдат переходить на сторону народа…

— Делайте же ваш вывод!

— Определённого вывода нет, сир. Но разве нельзя предположить, — с долей фантазии, конечно, — что трое ближайших сподвижников Наполеона, фанатично преданных и бывших с ним до конца, увезли со Святой Елены ненависть и неистребимую жажду мести? И теперь они приняли живейшее участие в мятеже, цель которого очевидна, — свержение династии Бурбонов? (Лицо Карла болезненно скривилось.) Более того, сами его и готовили, опираясь на многочисленных бонапартистов? Но если так, то им оставалось лишь дождаться, пока власть даст повод для народного возмущения. И власть его дала…

— Вы имеете в виду…

— Да, ваше величество. Злосчастные ордонансы. — Неожиданно Лабурдоннэ упал на колени. Вскрикнул: — Заклинаю всем святым, сир, отзовите их! Может быть, ещё не поздно! Может быть, нам удастся успокоить народ! Неужели ужас восемьдесят девятого года изгладился из вашей памяти?

От усталости и отчаяния бледного министра била нервная дрожь. Карл силой заставил его подняться и усадил на стул. Налил фужер вина.

— Выпейте залпом. Вот так! И посидите спокойно.

Сев за стол, король принялся что-то быстро писать на собственном именном бланке. Лабурдоннэ отрешённо смотрел на Карла. В эту минуту красивое удлинённое лицо монарха с упрямым подбородком было исполнено решительности, большие глаза прищурены, густая прядь поседевших волос энергично пересекла высокий лоб… Таким и запомнил министр своего короля, которого, — о том знать он не мог, — видел в последний раз.

Закончив писать, Карл тщательно сложил и запечатал бланк.

— Отвезите это Полиньяку, — сказал отрывисто, протягивая графу письмо. — Пусть он стягивает верные части к Сен-Клу.

— Но как же, сир…

— А ваш совет насчёт ордонансов я обдумаю.

«Господи, когда он собирается думать? Времени уже ни на что нет…»

— И ещё…

Карл подошёл вплотную и, понизив голос, произнёс:

— Всё, что вы сказали насчёт бывших адъютантов Наполеона, звучит убедительно. Так это или не так, сейчас разбираться некогда. Но вы мне их головы доставьте. И чтобы не позднее завтрашнего дня. Вам ясно, граф?

— В каком смысле, головы? — глупо переспросил Лабурдоннэ.

— Можно в прямом.

И, словно смягчая жестокую шутку, Карл широко улыбнулся.

«Ещё шутит! Тут бы свои уберечь… Или не шутит?»

Лабурдоннэ склонился в почтительном поклоне и, с трудом передвигая ноги, направился к выходу. Выполнять приказ монарха он вовсе не собирался.

Через пять дней Карл Десятый под давлением оппозиции и народа отрёкся от престола. На этом правление династии французских Бурбонов завершилось. Навсегда.

Лабурдоннэ вместе с другими членами правительства Полиньяка арестовали. Он так никогда и не узнал, что природу восстания, в общем-то, угадал верно. Однако даже проницательный министр не мог представить всей правды…

Примечания

6

Noblesse oblige (фр.) — положение обязывает.

7

En plein air (фр.) — дословно: на открытом воздухе. Выражение, означающее выезд художника на природу рисовать этюды.

8

Ленотр Андре (1613–1700) — выдающийся французский архитектор, мастер садово-паркового искусства.

9

Ордонансы — королевские указы во Франции и Англии, имевшие силу государственных законов.

10

Герцог де Полиньяк (1780–1847) — председатель государственного совета (премьер-министр) при Карле Десятом. Ультрароялист, автор ордонансов, ставших причиной Второй французской революции.

11

Робеспьер (1758–1794) — выдающийся французский революционер, фактический руководитель революционного правительства Франции в 1793–1794 гг.

12

Якобинцы — наиболее радикальные революционеры в годы Великой французской революции. Такое название получили потому, что свои заседания проводили в библиотечном зале парижского монастыря Св. Якова.

13

Бурбоны — королевская династия, правившая во Франции с 1589 по 1792 г. и с 1814 по 1830 г. К ней, в частности, принадлежали казнённый в годы революции Людовик Шестнадцатый и его братья — Людовик Восемнадцатый и Карл Десятый.

14

Сир — форма обращения к монарху. Соответствует русскому «Ваше величество», «Государь».