Лето шестидесятое

Александр Горностаев

…Древние, наши предки, вообще обозначали словом «лето» не одну из четырёх составляющих года, а временной отрезок, имевший значение завершенного годичного цикла. Поэтому оно как-то особенно совпадает с замыслом избранного.

В земной атмосфере событий

(ЦИКЛ)

ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВО

Я шёл до света солнца на работу,

на освещённый вещевой базар

фонариками утренней заботы, —

мне вывозили грузчики товар.

Был мир доходов чрезвычайно зыбким,

как утра блики на вершинах крыш,

Но продавщиц молоденьких улыбки

я принимал, как за упорный труд барыш.

И если в ясных их глазах светила

как солнце, нежность — в сполохах ума,

мне вечерами нравилось в тиши интима

желаний девичьих причуды принимать.

Пока вставало солнце над базаром

я мог остановиться, отдохнуть,

и возникал, как призрак пред глазами,

текущей жизни непонятный путь.

В судьбу смешную местного торговца

предназначенья истинного свет

не проник, как из-за тучи — солнце,

и был деяний слишком узок спектр.

Как утром — зябким, призрачно-пустынным,—

был сумеречен мир в моей душе.

И восхожденье чувств как бы застыло

на грани дня, на тёмном рубеже…

***

В мою судьбу сквозь ночи мрак гнетущий

вольется луч — и трепетен, и тих —

и, как рассвет, за окнами встающий,

забрезжит, новых мыслей полон, стих.

(из ранних стихов)

Я всё же смог в облаве бедствий сдюжить,

не умереть от боли, потеряв любовь.

Но чтоб сильней не ранить чью-то душу,

не напишу об этом я стихов.

Изыдют вон мои печали — мысли,

лишь приоткроет двери утра рань.

И свет иных неистребимых истин

вольётся в душу, вместо тьмы утрат.

Глаза вещей разбудятся в квартире,

придет покой, как мудрый пилигрим,

и вспомню я про счастье в этом мире,

про яркость дней, про зарево зари.

Я выйду в мир, в пространства улиц, в город,

избавленный от тяжких дум плохих,

и вот тогда почувствую, как голод,

желанье жить, влюбляться, сочинять стихи.

***

Стоит как недруг у порога старость…

Ей двери бы совсем не открывать,

но крепость дней так просто не оставит,

как подступивший к стенам сильный враг.

Крепись же, крепни, молодости Троя!

Врагам сдаваться — рано через чур.

Ещё подходит сердцу роль героя,

и мужественен глаз моих прищур…

НАД БЕЗМОЛВЬЕМ СНА

Горький знак последствия аварий,

как напоминанье о тщете земной,

мертвый пёс лежит на тротуаре,

н не обойти нам стороной.

Перед нами медленные листья

омывают светлый контур пса.

Почему-то думается: лица

обращать друг к другу нам нельзя.

В этом месте небольшого ветра

ощутимей кажется порыв.

Обнажаются отчетливей приметы

золотой погибельной поры.

Где-то в дебрях сердца вещий Ветер,

как листву. встревоживает нас.

Оттого и тяжелеют веки

проходящих над безмолвьем сна…

ОБЩИЙ ВАГОН

…Не отыщет средь прожитой жизни

глубже взгляда, пронзительней глаз

потянувшая скорые мысли,

уколовшая, память-игла.

В полусумрачном быте вагона.

смята воля, как сброшенный плащ,

среди платьев и плеч, снов и стонов,

и смешков, чуть похожих на плач.

Снедь старухи в узлах полушалков,

чемодан, оттянувший плечо, —

увели, отвлекли, помешали

сразу встретить девичье лицо.

В этом скопище плача и смеха

неожиданна близость души, —

как отчетливый шепот: уехать,

как прощальная мысль: не спешить.

Пассажиров встречают у станций.

И продлить эту близость нельзя.

И захочется крикнуть: останься,

и вокзал набежит на вокзал…

На запад солнца двигалась окружность

На запад солнца двигалась окружность.

Я выходил из дома. Оглядев восток,

вдруг понял я: нет времени, мне нужно

вновь догонять мгновенья, как фантом.

Забор из сорных трав за домом вырос,

пока себя держал я взаперти

переживаний, как напасть, как вирус,

в любви измены, в чувствах — карантин!

Я, выходя, перил коснулся сгнивших,

на выщербах ступеней рос пырей.

Как на корме, с пробитым в шторме днищем,

мне словно кто-то закричал: скорей!

Из прошлой жизни ничего не вышло,

и время в щели дома утекло.

Но, все-таки, за грустью наивысшей

почувствую в груди своей тепло.

И выходя на волю из простраций,

из бездны горя, из страстей игры,

я посылаю небу и пространству

своей души немыслимый порыв.

Это жилище темно и убого

Это жилище темно и убого:

хрупки перила и скрип у дверей.

Здесь пахнет прошлым, и глокая бокра

где-то живет у меня во дворе.

Спит на диване премудрая кошка,

делая всё, как всегда, по уму;

в бренную жизнь не вникая нисколько,

И не читая, к примеру, Камю…

Я же пытаюсь легко и красиво

тихую жизнь без друзей и любви

воспринимать, как работу Сизифа,

вкатывать на гору камень судьбы…

В САЛОНЕ АВТОБУСА

Толпа молчала и глазела.

В салоне женщина лежала.

Она вниманья не хотела.

Идей меньшинств не отражала.

С румянцем, словно после бани,

раскрыто спящая, как дома,

она посапывала пьяно —

лет двадцати, с лицом — Мадонны.

Я размышлял: среди рутины

разврата, лжи, расправ кровавых

она не так уж и противна,

как женщина она права ведь.

Я ей, поспавшей, подал руку,

помог подняться понемногу.

Она не будет в томной скуке

умело корчить недотрогу.

Она не станет, пряча похоть,

вести о нравственности речи.

Ей и от выпитого плохо

и на душе её не легче.

И оттого, что было мало

тепла в любви, устройства в быте

между грудей её вздыхала

щепотка придорожной пыли…

*****

Многолюдная улица после

на работе пропавшего дня.

Я вольюсь и почувствую просто

как поток увлекает меня.

В гуще лиц незаметною каплей

поплыву в русле времени я;

как вода, устремленная в Каспий,

мы впадём все в озера жилья.

И в большом многолюдном жилище

одиноко взывает душа.

Люди в людях отзывчивость ищут

и тогда никуда не спешат.

И тогда, когда в сердце пустынно,

что без близких не выжить почти,

неожиданно разум постигнет

мудрость тихую капли воды.

Спотыкаясь в толпе, в спины тычась,

презирая амбиций расчет,

плыть и плыть незаметно средь тысяч:

тысяч глаз, тысяч губ, тысяч щёк…