«Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах
Монография, написанная большей частью на основании впервые вводимых в научный оборот архивных источников, посвящена малоизученной теме – особенностям массового сознания советского общества в 20–30-е годы; сюжетам, связанным с «закрытостью» СССР; ожиданиями будущей войны; образам врага и союзника и т. п. Работа может представлять интерес как для специалистов, так и для всех интересующихся историей нашей страны.
Оглавление
- «Вовремя подмечать и улавливать потребности и настроения»: Попытка введения
- Глава 1. «Окно в мир можно закрыть газетой»: Каналы получения информации о внешнем мире
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
«Окно в мир можно закрыть газетой»: Каналы получения информации о внешнем мире
В данной главе мы рассмотрим, по каким каналам проникала в советское общество информация о внешнем мире. Очевидно, что речь должна идти и об обмене информацией как таковой, и о личных контактах[54].
В публикациях последних лет советское общество, особенно применительно к периоду 1930–1950-х гг., часто определяется как «закрытое»[55]. Одни авторы формулируют это достаточно безапелляционно. «Информационная блокада явилась частью общей блокады сферы духовной жизни народа… С начала 1930-х гг. можно говорить о полной информационной блокаде в СССР», — утверждает, например, И. В. Павлова[56]. Другие подчеркивают, что «административно-чиновничья система особые старания прилагала для изоляции общества от событий и явлений, происходивших в зарубежном мире»[57]. Третьи отмечают лишь создание предпосылок «закрытого общества»[58]. Но одновременно само применение данного термина вызывает у части исследователей советского общества явное отторжение. Нередко в этой связи встречаются упоминания о пролетарском интернационализме, об обостренном интересе к внешнему миру у молодежи, особенно в связи с ожиданиями мировой революции, о «всемирной отзывчивости» русской культуры и т. д.
Конечно, вряд ли можно точно измерить степень «закрытости» того или иного общества от внешнего мира. Тем не менее вопрос о том, какая именно тенденция, на «закрытость» или «всемирность», в эти годы преобладала, заслуживает специального рассмотрения.
Прежде всего, необходимо развести два понятия, «государство» и «общество». История знает действительно закрытые государства (классический пример — Япония эпохи сегуната), однако СССР в те годы поддерживал дипломатические, торговые, культурные отношения со многими странами, советские граждане выезжали за рубеж, в СССР существовала достаточно многочисленная иностранная колония. Более того, господствующая идеология претендовала на «всемирность», особенно в первые послереволюционные годы. Впрочем, и накануне второй мировой войны в официальной пропаганде подчеркивалась перспектива превращения СССР в «мировую республику»[59]. Существовала развернутая инфраструктура, специально предназначенная как для революционной деятельности и пропаганды (помимо Коммунистического (Третьего) интернационала существовали Коммунистический интернационал молодежи (КИМ), Красный интернационал профсоюзов (Профинтерн), Международный крестьянский совет (Крестинтерн), Красный спортивный интернационал (Спортинтерн), Интернационал инвалидов, Интернационал пролетарских свободомыслящих и т. п.), так и для расширения официальных культурных, научных и общественных связей с заграницей[60]. Нет особой необходимости доказывать, что эти структуры лишь формально могли считаться общественными, фактически же выполняли функции, возложенные на них государством, создавались и финансировались им. С другой стороны, на Западе многие интеллектуалы левого толка воспринимали СССР именно как прообраз «новой цивилизации», могущий служить образцом для всего мира. Так, книга видных английских социологов С. и Б. Вебб, вышедшая впервые в 1935 г., называлась «Советский Союз — новая цивилизация?», причем вопросительный знак, содержавшийся в заглавии, снимался всем содержанием книги[61]. Подобные представления активно поддерживались советской пропагандой. Уже поэтому определение «закрытое» в отношении государства представляется преувеличением.
С другой стороны, «закрытым» может считаться общество, замкнутое по отношению к иным социумам, убежденное в превосходстве собственной культуры, религии, образе жизни; черты такого общества можно найти, скажем, в той же Японии, средневековом Китае, и даже, в некоторой степени, в Московской Руси. Однако динамика развития внешнеполитических стереотипов советского общества была достаточно сложной.
Тем не менее, тенденция, направленная на «закрытость» если не государства (заинтересованного, в частности, в сохранении и расширении сферы политического и экономического влияния, в получении из-за границы современного оборудования и новейших технологий), то, по крайней мере, общества, в политике советского руководства тех лет прослеживается вполне явственно. Это проявлялось в стремлении контролировать и ограничивать как получение достоверной информации о жизни за рубежом, так и всевозможные личные (т. е. существующие помимо официальных) контакты советских граждан с иностранцами.
Исследователи уже неоднократно отмечали, что советское общество 1930-х годов «находилось в плену недавно пережитых войн и продолжало оставаться в состоянии «взведенного курка», ощетинившегося на весь мир и на себя самое»[62]. В полной мере это относилось и к психологии политической элиты[63]. Характеризуя ее, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений М. И. Калинина в ноябре 1934 г.: «Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму»[64].
Несоизмеримо выросший объем информации в современном обществе привел к появлению (в основном уже в ХХ в.) различных технологий, связанных с ограничением доступа к ней, регулирования, дозирования ее и соответствующей обработки, особенно в условиях, так называемых, тоталитарных режимов. Не составляла исключения и информация о внешнем мире.
Представления о внешнем мире складываются на основе нескольких информационных блоков[65]. Один из них, историософский, составляют сведения об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной информации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышедшая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность представлений об истории, политических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала переводная художественная литература.
Второй важнейший блок, политико-информационный, составляет информация о политической, социальной, культурной современной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в создании адекватной картины мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким политико-идеологическим контролем. Как иронически отмечал Станислав Ежи Лец, «Окно в мир можно закрыть газетой». Впрочем, не менее удачный образ нашел известный литератор М. А. Кузмин, который записал в дневнике в августе 1934 г., во время работы Первого съезда советских писателей: «Запад сквозь правительственные очки…»[66]
В историографии иногда встречается утверждение, что информация о жизни зарубежных стран свободно поступала в СССР. «Самоизоляция СССР всегда была весьма относительной. Благодаря книгам, фильмам заинтересованные советские граждане могли ознакомиться с бытом других народов» — пишет современный российский исследователь[67]. Однако книги или фильмы о жизни и быте других стран подвергались тщательному отбору, часто переводились или дублировались со значительными купюрами. Это относилось и к изобразительному искусству, и даже к музыке. «Наше искусство искусственно и насильственно оторвано от развития искусства во всем мире. Мы не видели современного [курсив документа, — авт.] искусства Европы и Америки вот уже сорок лет» — записал в дневнике в июне 1956 г. историк С. С. Дмитриев[68].
Пожалуй, наиболее образно охарактеризовал ситуацию в июле 1929 г. М. М. Пришвин: «Наша республика похожа на фотографическую темную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри все освещено красным фонариком…»[69]
Основным источником информации о внешнем мире служили советская пресса и радио. В материалах так называемого «Гарвардского проекта»[70] есть данные о том, что газеты служили основным источником информации для 59 % служащих, 47 % представителей интеллигенции, 30–35 % рабочих и 18 % колхозников. На втором месте стояла устная информация — проще говоря, слухи, которые служили основным источником информации для 60 % колхозников, 34 % представителей интеллигенции, 43 % рабочих (для квалифицированных рабочих этот показатель составлял 26 %). На третьем месте стояло радио — его в качестве основного источника указывали от 9 до 22 % опрошенных[71]. Правда, для школьников, как было установлено одним из обследований 1920-х годов, важнейшим источником социально-политических представлений являлись как раз слухи, домашние или уличные разговоры и т. п. (этот источник назвало свыше 20 % опрошенных); соответственно, занятия по политграмоте и чтение газет и другой политической литературы заняли второе и третье место[72]. Однако необходимо учитывать, что применительно к информации о внешнем мире, слухи появлялись преимущественно на основании газетных публикаций[73].
Особенное значение газеты приобретали в кризисных ситуациях — и, как правило, тогда-то их и не хватало. Так, в только что освобожденной Литве в июне 1945 г. работники «Союзпечати» спекулировали газетами, перепродавая их по завышенным ценам, причем особой популярностью пользовалась «Советская Литва» и столичные газеты («Правда», «Известия», «Пионерская правда» и пр.), а для любителей предлагались и антисоветские издания[74].
При этом уже в 1920-е годы наблюдатели отмечали как рост интереса в массах, в деревне в том числе, к газетным материалам, так и умение читать их. Как записал в своем дневнике в январе 1929 г. М. М. Пришвин, «многие за последнее время простые люди привыкли газеты читать, и им легко вспомнить, как странно казалось им в газете при первоначальном неумении выбирать нужное, встречать один за другим разнородные, несвязанные между собой факты»[75].
Интерес не только города, но и деревни к внешнему миру можно проиллюстрировать материалами обследований, проводившихся в середине 1920-х годов. В одну из волостей Тверской губернии накануне первой мировой войны поступало за год 31 тыс. экземпляров газет. К 1923 г., когда подписка подорожала, количество газет упало до 2 тыс. экземпляров. Но уже в 1924 году волость получила почти 25 тыс. экземпляров, в 1925 г. около 60 тыс., в 1926 г. больше 100 тыс. При этом, в отличие от 1913 г., когда газеты выписывала сельская интеллигенция и зажиточные крестьяне только для себя, в 1920-е годы одна газета читалась, как правило, в 3–4 дворах[76]. При этом именно международные известия (в первую очередь связанные с ожиданиями войны) вызывали особый интерес.
Конечно, на огромной российской территории встречались районы и города, куда даже слухи не доходили. Так, в январе 1925 г. участник 1-го Всесоюзного учительского съезда И. Я. Пейсель из Обдорска[77] писал в ответе на анкету: «Во всем городе получаются лишь 12 [видимо, экземпляров, — авт.] газет и журналов. По приезде в Москву и выслушании съездовских докладов, мы сразу почувствовали себя выросшими, так как узнали многое из того, что не доходило в Обдорск, даже в форме слухов. Я возвращаюсь со съезда, так сказать, начиненный знаниями и знакомством с политической обстановкой не только в нашей стране, но и на Западе»[78].
Альтернативных каналов получения информации почти не существовало. Большинство советских граждан, в том числе и большинство политической элиты 1920-х, а особенно 30-х годов, не владело в достаточной степени иностранными языками и, следовательно, не могло использовать западную прессу или сообщения иностранного радио.
Впрочем, поступление иностранной прессы в СССР было очень ограниченным: списки допущенных и запрещенных изданий пересматривались и утверждались на Политбюро. Но и к «допущенной» прессе даже в столицах доступ имели немногие, что же касается провинции — ограничимся цитатами из отчетов Омского обллита. И в годовом отчете за 1923 г., и в полугодовом за вторую половину 1925 г. содержатся похожие фразы: «Иностранных газет и журналов через гублит в пределах Омска и губернии не распространялось» (1923); «через Омский Окрлит иностранные газеты не проходили и не проходят» (1925)[79].
Как отмечал в отчетном докладе за 1926 г. начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский, «ввоз иностранной непериодической литературы советскими книжными фирмами уменьшился вдвое по сравнению с 1925 г. В 1925 г. — 8816 названий, в 1926 г. — 4449 названий. Периодика: 1925 г. — 83890 номеров, в 1926-м — 8017. Из общего количества непериодической литературы на иностранных языках пропущено[80] 13 % и на русском 3. Причины недопущения: антимарксистское и антисоветское содержание, религиозная агитация и чуждая идеология (в детской литературе)»[81].
В 20-е годы иностранные источники в какой-то степени заменяла эмигрантская пресса, издающаяся на русском языке. В апреле 1921 г. президиум ВЦИК принял постановление о выписке 20 экз. каждой из ведущих эмигрантских газет. В апреле 1922 г. в связи с подготовкой процесса правых эсеров, Политбюро приняло решение о снабжении эсеровской газетой «Голос России» и меньшевистским журналом «Социалистический вестник» губкомов РКП(б) и утвердило смету на выписку 20 экземпляров каждого издания[82]. Однако эти издания предназначались лишь для относительно узкого круга, прежде всего партийной элиты.
Одновременно, как только по окончании гражданской войны была восстановлена почтовая связь с заграницей, среди руководства оживились опасения, связанные с проникновением таким путем иностранной (в том числе эмигрантской) периодики. Уже в январе 1922 г. нарком иностранных дел Г. В. Чичерин выразил озабоченность тем, что «по почте уже посылаются газеты частным лицам. Допускать это значит восстановить возможность печатной агитации против нас. По Москве будут ходить какие-нибудь ярко агитационные номера белогвардейской печати». Признавая, однако, «что неудобно просто декретировать воспрещение ввоза газет из заграницы», Чичерин предложил создать комиссию для рассмотрения этих вопросов из представителей Политбюро, ВЧК и НКИД[83].
Опасения советского руководства отнюдь не были беспочвенными: только на московском почтамте в 1925 г. в месяц задерживали до 5000 экземпляров эмигрантских газет и от нескольких сотен до полутора тысяч различных листовок и воззваний[84]. В апреле 1925 г. информационный отдел ОГПУ сообщал: «Необходимо отдельно отметить рассылку воззваний различных монархических групп (в частности, она налажена по Ленинградской губернии, откуда письма получаются в ряде губерний)»[85].
Различными, иногда довольно экзотическими, путями (например, через сплавщиков леса из Псковской губернии, которые возвращались из Латвии в СССР[86]) подобная почта доходила до адресата, и при этом попадала не только в крупные промышленные центры, но и в деревню. Так, в сентябре 1925 г. секретарь Александровского сельсовета Луганского округа (Украина), «разбирая прибывшую почту, обнаружил заграничную белогвардейскую газету «Парижский вестник», присланную одним эмигрантом своему родственнику Калиниченко и прочтя газету заявил присутствующим крестьянам: «вот где действительно свобода слова, печати, а у нас бойся рот раскрыть не то напечатать или что-нибудь сказать»[87].
В результате в марте 1930 г. появился секретный циркуляр спецотдела ОГПУ, в котором утверждалось, что «наблюдаются случаи присылки в СССР из заграницы разной белогвардейской литературы и всевозможных контрреволюционных листовок. Зачастую эта литература и листовки вкладываются в почту или пересылаются с разного рода грузами, идущими из заграницы в адрес наших советских и хозяйственных учреждений и предприятий. Попадая в руки сотрудников учреждений и предприятий, эта литература затем нелегально распространяется среди населения нашего Союза»[88]. ОГПУ предложило простой до гениальности выход, возможный, впрочем, только в СССР: отныне вся иностранная корреспонденция поступала в секретные части соответствующих учреждений и лишь после проверки выдавалась адресатам, все грузы также принимались только сотрудниками секретных частей.
С середины 1920-х гг. круг людей, имевших доступ к иностранной прессе и другим альтернативным источникам информации постепенно сокращается. В 1925 г. резко сужается круг получателей «контрреволюционной литературы»[89]. Если в 1922–1923 гг. чтение подобной литературы разрешалось, например, всем сотрудникам «Правды», то в 1924–1925 гг. для этого требовалось уже специальное разрешение ответственного секретаря редакции М. И. Ульяновой[90]. В марте 1925 г. отдел печати ЦК определил «список враждебных эмигрантских издательств, книги коих, независимо от их содержания, не пропускаются в пределы СССР»[91].
Как вспоминает учившийся в 20-е годы на 2-месячных курсах групповодов в Коммунистическом университете им. Свердлова В. И. Васильев, слушатели курсов были допущены в библиотеку ЦК партии. Но при этом «в библиотеке отбирали входной билет, и давали читать иностранные [очевидно, эмигрантские, — авт.] газеты без права выписывать что-либо в свою тетрадь»[92].
Подобная практика вызывала недовольство не только среди интеллигенции, в том числе партийной, но и в массах. Так, на беспартийной конференции в августе 1925 г. в Иваново-Вознесенской губернии была подана записка, в которой помимо прочего спрашивалось: «Почему у нас в Республике нет свободной печати и почему в Губкоме можно читать заграничные эмигрантские газеты только членам Губкома и Укома, а рабочим нельзя — где же тут собака зарыта. Если у вас все чисто, то и нечего бояться, чтобы не давать»[93]
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- «Вовремя подмечать и улавливать потребности и настроения»: Попытка введения
- Глава 1. «Окно в мир можно закрыть газетой»: Каналы получения информации о внешнем мире
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
54
Рассматривая процесс проникновения информации как вариант взаимодействия культур, А. Ю. Саран в качестве областей такого взаимодействия выделяет «обмен идеями; обмен материальными предметами и технологиями; перемещения людей, представляющих разные культуры, в ареалы иной культуры». См.: Саран А. Ю. Государственные и общественные институты как каналы взаимодействия культур на рубеже 1920–30-х гг. // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 2. М., 2002. С. 267. Для нашего анализа, однако, нет необходимости разграничивать сферы обмена идеями и сферу обмена технологиями и/или материальными предметами. Ясно, что речь в обоих случаях идет прежде всего об обмене информацией.
55
Подробней см.: Голубев А. В. «Мировая республика» или «закрытое общество»? (СССР в 1920–30-е годы) // Россия и современный мир. 2003. № 3. С. 123–147; Он же. «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен»: к вопросу о закрытости межвоенного советского общества // Отечественная история. 2004. № 4. С. 32–53.
56
Павлова И. В. Становление советской системы информационной блокады // Культура и интеллигенция сибирской провинции в ХХ веке: теория, история, практика. Новосибирск, 2000. С. 40, 45.
58
См., напр.: Шишкин В. А. Россия в годы «великого перелома» в восприятии иностранного дипломата (1925–1931 гг.) СПб., 1999. С. 101.
59
Россия и Запад. Формирование внешнеполитических стереотипов в сознании российского общества первой половины ХХ века. М., 1998. С. 90.
60
Об инфраструктуре, предназначенной для развития культурных и общественных связей, см.: Голубев А. В. Советская культурная дипломатия 1920–1930-х годов // Россия и мировая цивилизация. М., 2000. С. 339–354.
61
Подробнее см.: Голубев А. В. «Взгляд на землю обетованную»: из истории советской культурной дипломатии. М., 2004. С. 176–177.
62
Сенявская Е. С. Человек на войне: опыт историко-психологической характеристики российского комбатанта // Отечественная история. 1995. № 3. С. 8.
63
Подробнее см.: Голубев А. В. Запад глазами советского руководства в 1930-е годы // Россия ХХI. 1997. № 11–12. С. 114–132.
64
РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 1. Д. 508. Л. 11. Образ осажденной крепости был близок не только советскому руководству, но и многим достаточно критически настроенным гражданам. Так, М. М. Пришвин уже в ноябре 1930 г. так характеризовал ситуацию в стране: «Ближе всего к жизни в осажденной крепости, когда очень мало остается запасов, и все начинают ссориться между собой из-за продовольствия и думать постоянно: «поскорей бы конец». В то же время начальники, вопреки общему упадку, малодушию, ропоту, вопреки собственному домашнему неверию, на людях вслух гораздо громче, чем раньше, твердят о возможности достижений в недалеком будущем…» На первый взгляд, в данном случае речь идет в первую очередь о внутреннем положении в стране, которое, однако, о чем Пришвин писал неоднократно, было обусловлено в том числе и внешними факторами, в частности, военной опасностью. См.: Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. Книга седьмая. СПб., 2006. С. 278.
65
Высочина Т. Е. К проблеме диалога культур и роли искусства в этом процессе // Искусство и искусствознание на пути преодоления мифов и стереотипов. М., 1990. С. 96–97.
70
В 1950–1951 гг. сотрудники Гарвардского университета опросили несколько тысяч т. н. «перемещенных лиц». Материалы этих опросов легли в основу многих социологических и политологических работ о сталинском обществе, изданных в США в 1950–60-е годы.
72
Бернштейн М., Гельмонт А. Наша современность и дети: Педологическое исследование о социальных представлениях современных школьников. М.; Л., 1926. С. 174.
73
Примеры этому см.: Голубев А. В. Формирование образа внешнего мира в СССР. 30-е годы // Российская ментальность: методы и проблемы изучения. М., 1999. С. 178–208; Он же. «Весь мир против нас»: Запад глазами советского общества 1930-х годов // Труды Института российской истории РАН. 1997–1998. Выпуск 2. М., 2000. С. 286–323; Он же. «В осажденной крепости» (к вопросу о предпосылках «холодной войны») // Советское общество: будни холодной войны. М.: Арзамас, 2000. С. 40–56; Он же. «Царь Китаю не верит…» Союзники в представлении российского общества 1914–1945 гг. // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 1. М., 2000. С. 317–355; Он же. «Призраки войны» и реальность // Знание — сила. 2001. № 7. С. 12–22; и др.
82
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 289. Л. 5; Цакунов С. В. Нэп: эволюция режима и рождение национал-большевизма // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира. М., 1997. С. 88.
91
Зеленов М. В. Спецхран и историческая наука в Советской России в 1920–1930-е годы // Отечественная история. 2000. № 2. С. 131.
