Древо прошлой жизни. Том III. Часть 3. Эмблема Создателя

Александр Гельманов

Герою приключенческого романа, молодому историку Александру предстоит составить необычное генеалогическое дерево своей семьи.Длинная цепь загадочных событий приводит его к обнаружению доказательств прежнего воплощения на Земле, встрече с возлюбленной по прошлой жизни и обретению огромных сокровищ.

* * *

— Откуда происходят отличительные характеры, замечаемые у каждого народа?

«Духи образуют семейства — на основании сходства своих склонностей, более или менее чистых, смотря по их развитию. Таким образом, народ есть большое семейство, составившееся из воплотившихся симпатизирующих Духов. Стремление членов этих семейств к взаимному соединению есть причина сходства, составляющего отличительный характер каждого народа. Неужели ты думаешь, что добрые и человеколюбивые Духи будут желать воплощаться среди народа грубого и жестокого?»

Книга Духов

* * *

На третий день приезда наступило долгожданное утро. Я находился в неуправляемой эйфории и суетливо укладывал чистую одежду.

— Рюкзак-то тебе зачем? — спросил Марк.

— Часть привычки выходить из дома. Присядем на дорожку? По немецкому обычаю.

Мы уселись на пуфах.

— Ты только в подъезде от возбуждения не закричи — в шесть утра не прилично.

— А у нас не прилично спускаться за почтой в белых носках, — парировал я, вспомнив соседа Марка с нижнего этажа. — Нам далеко ехать?

— До Кобленца — часа три или меньше, а от него до твоего замка напрямую километров тридцать. Туда неудобно добираться, без машины — никак.

— Тогда в путь!

Мы спустились вниз и по холодку направились к «опелю». Я нёс в руках рюкзак и шляпу, приятель — сумку с бутербродами в пластиковых контейнерах и термосом. Он не догадывался, что в Дортмунд вернётся без меня. Чёрт!

Вскоре мы выехали из Хомбруха, района, где жил Марк, и оставили позади его южные окраины. И получаса не прошло, как за стеклом промелькнули указатели Хагена, первого города на пути в Кобленц. Мы неслись по автобану на скорости 220 километров в час, во всяком случае, так мне никогда ездить не приходилось. Скорость в машине не чувствовалась, но разбиться в лепёшку можно и на скорости километров в шестьдесят.

— Ты что, собрался запрашивать разрешение на взлёт? — взмолился я.

— Здесь все так ездят, — успокоил Марк.

— Ну да. Какой немец не любит быстрой езды? А вот докатится ли колесо до этого… Мистерфаундленда — вопрос.

— Мюнстермайфелда, — поправил Марк. — Докатится.

У меня складывалось впечатление, что территория страны — сплошные дороги, развязки, мосты и скоростные магистрали. Огромные скорости на автобанах — до 240 километров в час, и удалённость скоростных трасс от городов создавали картину географической безбрежности. Грузопоток в обоих направлениях был столь интенсивен, что какая-нибудь авария могла создать пробки на несколько часов. Радио в машине Марка постоянно передавало погоду и обстановку на дорогах.

— Как насчёт погоды?

— 20—22 градуса, ночью 11—13, без осадков. Нормальная погода начала сентября. Обещают ещё теплее. Пробок бы избежать.

Через два с лишним часа мы подъезжали к пригородам Кобленца.

— Город был римской колонией с VIII века до Рождества Христова, а позднее здесь располагалась западная резиденция германского ордена крестоносцев, — прокомментировал Марк.

— Чем славен ещё?

— «Немецким треугольником». Сейчас проедем по одному из мостов через Райн в основную часть города. В этом месте с Райном сливается Мозель и образуется острый угол, на котором стоит памятник кайзеру Вильгельму I на коне. 37 метров!

— Ого. Слушай, если Мозель течёт к городу с юга, куда течёт Райн?

— В Голландию. Главная река. Как Волга.

— Волга, Марк, течёт только в одной и по одной стране.

С моста через Райн открывался красивый вид: в месте соединения рек, на громадном постаменте, больше похожем на мавзолей, сидел всадник, обращённый к острию мыса. Раскинувшийся по берегам рек город дышал седым величием и опрятной стариной.

— Впечатляет, да?

— О да, — ответил я. — Тридцать семь метров бронзы. У нас на Дзержинского меньше ушло. Припоминаю, что во времена вашего императора Германией фактически управлял милитарист Бисмарк, который прославился декларацией о бесполезности войны с Россией. Потомки проигнорировали его через каких-то полтора десятка лет после смерти, причём дважды. А где памятник князю и первому рейхсканцлеру Бисмарку?

— Не знаю. Да ну тебя.

— До замка далеко?

— По Мозелю от места слияния рек — километров 35, хотя он крупно петляет — везде горы.

— Кобленц покидали по 49-му шоссе, но скоро пересекли Мозель и помчались на юг по шоссе 416 в сторону Лёфа. Вдоль левого берега, выше нас, пролегали железнодорожные пути, по которым тепловоз тащил пять вагонов красного цвета, навстречу ему так же бесшумно шёл товарный состав.

— Смотри, — указал на прибрежные дома впереди Марк, — это Виннинген, через пару километров проедем под самым высоким мостом в Европе.

Мост, действительно, отличался головокружительной высотой — сотни полторы метров над рекой, опирался на тонкие сваи и имел длину около километра. Он соединял пологий берег с распаханными полями и более крутой, покрытый виноградниками. Казалось, безупречную гладь Мозеля и тишину над водной ширью не нарушали, будто стоявшие на месте прогулочные суда и баржи. Иногда река делала очередной поворот, и тогда череда открывшихся взору пологих прибрежных гор уходила далеко за горизонт. Берега были очень живописны, различной высоты и пологости. Четырёхполосное шоссе вдоль левого берега отделял от реки каменный парапет, с другой стороны тянулись бесконечные городки с кафе, магазинами и легко различимыми остроконечными кирхами. Дома, как правило, были невысоки — в два-три этажа, преимущественно бурых, коричневых и белых цветов под тёмно-серыми черепицами. Они спускались к шоссе, а дальние постройки прятались на склонах в сочных тёмно-зелёных лесах и кустарниках, ещё не тронутых золотом осени; ещё выше лесистые склоны переходили в плоскогорья, где тянулись бесконечные сельскохозяйственные поля. И всё же цветовая гамма вокруг по сравнению с Францией была иной, особенно, это касалось строений, — они выглядели более строгими и менее яркими. По обеим сторонам реки на пологих склонах или ступенчатых террасах более крутых холмов там и сям зеленели выстроенные во фрунт, словно расчерченные, виноградники. Городки на Мозеле занимались виноделием. На краях гор или чуть дальше от береговой линии над рекой с обеих сторон высились громады замков, — таких величественных и древних сооружений, построенных в одном месте, мне не доводилось видеть ещё никогда. Иногда казалось, начинаются пригороды какого-то крупного населённого пункта, однако это были небольшие прибрежные городки. Они так и наползали друг на друга, что лишь увеличивало бесконечность простора.

— Это что за городок, Марк?

— Коберг.

На склоне холма, выше шоссе, я заметил железнодорожную станцию, к которой беззвучно подползала серебристая электричка. Мы продолжали ехать на юг вдоль левого берега. Через несколько минут я не вытерпел:

— Эй, водила, сколько ещё Мандорфов, Фрайдорфов и Бергдорфов осталось?

— А что?

— Жду, когда сотрётся грань между городом и деревней.

— Потерпи. Ещё парочка левендорфов, и мы у цели. Лучше посмотри налево, балабол. На том берегу, напротив нас, замок Турант, XII век. Мы могли бы в него зайти, если бы поехали правым берегом по 49-му шоссе. Три с полтиной за вход.

Впереди и слева за Мозелем в нескольких сотнях метров от берега, на невысоком холме стоял замок с двумя круглыми башнями из мрачного буро-коричневого камня.

— Там очень смешные туалеты. Обычные деревянные двери деревенского клозета находятся в верхнем ярусе, внутри крепостной стены, а через очко где-то внизу, у подножия замка, виднеется зелёная трава. Канализация сверху вниз.

— «Сверху вниз» — единственная достопримечательность? — я слегка расстроился: а вдруг в моём замке такие же туалеты? Спали в доспехах и не мылись месяцами…

— Видишь башню? Там наверху круглая площадка — часовой сообщал дымом костра о приближении врагов к другим дружественным замкам. Строили на совесть — для скрепления камней подмешивали белок, а налоги платили яйцами. Из конюшни рыцаря с лошади снимал подъёмный механизм и пересаживал его прямо в обеденный зал, правда, он разрушен Наполеоном.

— Круто. Пинту виски! Смешать, но не взбалтывать! А сколько весили доспехи?

— 40—50 кило.

— Офигеть! Мешок сахара таскать на себе. И что там сохранилось?

— Почти всё, хотя в XIII веке целых два года замок осаждали архиепископы Кёльна и Трира.

— Ну, с отделением Церкви от государства у вас явно затянули. Не надо было связываться с плохими парнями из Ватикана.

— С XVII века и до сих пор, — продолжил Марк, — замок в частном владении. Есть помещение суда, охотничий домик с оружием, колодец и винный подвал. В одной из башен собраны гербы всех родов, которые там жили. Сохранились даже каменные солнечные часы и часовня с подставкой для Библии ручной работы. Ещё есть темница и яма с костями узников на дне. Опозоренных женщин выставляли в кованой клетке на шесте за край стены, чтобы все крестьяне могли видеть. Остались даже колесо для ломания конечностей и орудия пыток.

— Тогда на хрена в часовне подставка для Библии?

— Люди верующие были, и, если ломали кости, то не за «дай закурить», а атеизм, ересь и нарушения заповедей. Была там ещё беседка для рыцарей, вроде курилки, но её Наполеон тоже разрушил.

— И тут нагадил! Слушай, а что, в замке Эльзы похожие клозеты?

— Вряд ли. Говорят, само великолепие. От туристов отбоя нет, разрушениям никогда не подвергался.

— Ты что-нибудь знаешь про него?

— Не много. Увидишь сам. Всё, что я знаю, замок расположен примерно в пяти-шести километрах от Мюнстермайфелда. Он стоит на скале, огибаемой с трёх сторон речушкой Эльзенбах, которая впадает в Мозель.

— Тогда сначала в городок, ты говорил, там большая церковь.

— Как скажете, маэстро. Кстати, впереди справа — Лёф, за ним железнодорожная станция. Осталось проехать Хатценпорт, потом резко уйдём вправо, — сказал Марк.

Мы повернули с набережной на запад перед железнодорожной станцией. Вскоре жилые дома остались позади, мы оказались на лесной дороге между густо поросшими пригорками.

— Что за шоссе?

— Второстепенное, кажется, L113. Мы едем по земле Рейнланд-Пфальц, юго-западу Германии. Здесь горы средней высоты, холмистая местность. Край замков — только от Кобленца до столицы земли Майнца их более ста, и это не считая сухопутных.

— Помню, ты говорил.

— Вообще, на Мозеле замки мало подвергались бомбардировкам.

— Союзнички предпочли долбить по культурным центрам типа Дрездена. Скажи, земля эта… Пфальц… большая?

— Федеральная земля Рейнланд-Пфальц граничит с Францией — ты же проезжал границу возле Трира. Образована из Баварского Пфальца, прусских прирейнских провинций Кобленц и Трир, четырёх округов бывшей прусской провинции Гессен-Нассау и леворейнской части Гессена в 1946 году. Здесь полно туристов, хотя где их только нет…

— Большая земля… И везде замки?

— Везде. По всей стране.

Мы ехали среди пашни. Впереди показалась деревенька — я едва успел прочесть дорожный указатель — Меттерних. И опять по обе стороны не было ничего, кроме полей, между которыми пролегали аккуратные асфальтированные дорожки. Через несколько минут мы уже въезжали в Мюнстермайфелд, значит, от поворота у реки до него было километров семь, отсилы восемь. Загородное шоссе переходило в Айфельштрассе, ведущую через пригороды к центру. Мы доехали до перекрёстка, образованного тремя улицами и, почти не меняя направления, въехали на Оберторштрассе. Марк был сосредоточен, а я старался запомнить схему улиц. Затем он свернул направо, на узкую Борнштрассе, и метров через двести мы упёрлись в небольшую, словно игрушечную, мощёную площадь Мюнстерплац, за которой стоял собор.

— Это и есть главная кирха святых Мартина и Северуса. Куда теперь?

— Паркуйся, в ногах правды нет, — я мучительно думал, как сказать другу, что решил здесь остаться, но поступить иначе не мог. Нам не часто удаётся вернуться туда, где проходила и обрывалась наша жизнь.

Марк развернулся и поставил «опель» на краю площади, почти напротив входа в церковь. Стрелки квадратного циферблата часов на церковной башне показывали 10 часов 27 минут.

— Ну, что надумал?

— Бутербродик-то дай. С сыром, с колбаской и с лососиной. И с кофе.

— Пора бы. Щас, — Марк потянулся за сумкой, — бери, я пока кофе налью.

— То, что я надумал, тебе не понравится. Этот городок меня очаровал, хочу, не торопясь его обойти, потом наведаюсь в замок. Тебе же надо на работу.

— Наведаюсь! Ну, ты даёшь. Имей в виду, тут автобусы между райцентрами и деревнями, как в России, не ходят, а до замка придётся шлёпать пёхом, и отеля при нём нет.

— Попрошусь на постой к какой-нибудь старой одинокой фрау, которая будет рада прибавке к пенсии и уложит на кровати времён Бисмарка. Вечерком она покажет мне пожелтевшие фотографии брата из гитлерюгенда и жениха в форме штурмовика СС, погибшего под Сталинградом, и вспомнит, как в 45-м подошли с запада освободители-американцы. А утром сварит крепкий кофе и прослезится от того, что я напомнил ей сына.

— Фантазёр. Не смеши меня.

— А что смешного? Знаешь, как запричитали наши деревенские бабы, завидев в глубинке щеголеватых немцев в грязи по щиколотку? «Сынки, заходите, мы же с вами воевали!»

— Мне Людмила за тебя разнос устроит. Как я мог гостя сюда одного отправить? Что я ей скажу?

— Скажи, что я большой мальчик и дня через два вернусь в Дортмунд. А тебе было некогда исполнять капризы какого-то придурка, который по-немецки знает только одно слово «danke», но не может выразить, за что. Обещаю в полицию не попадать. Усёк?

— Ладно, шут с тобой. Благодаря тебе, заеду к дальним родственникам в Нойвид, давно проведать хотел.

— Где это?

— По пути. Дальше Кобленца, километров пятьдесят отсюда. Давай, хоть в замок тебя отвезу.

— Сам дойду. Сколько до него?

— Километров шесть, — Марк взял карту. — Из города выходи по прямой, не сворачивай, — вот отсюда. Посередине пути будет Wierchem, пройдёшь прямо через него, увидишь дорогу направо, на Keldung, — туда не ходи, продолжай двигаться прямо по шоссе. Ну а там у кого-нибудь спросишь или заметишь дорожный знак.

— Найду, не беспокойся. Вот сюда добраться я бы без тебя не смог, — я допил обжигающий напиток. — Руку!

Марк протянул руку, мы попрощались. Обижаться он не умел, и за это я тоже его ценил. Я вылез из кабины, стряхнул крошки со штанов и сощурился от солнца.

— Чудак ты — с транспортом здесь проблемы, даже автостанции нет, — ответил он и повернул ключ зажигания.

— Что, совсем ничего?

— Только школьный автобус, который развозит детей. У всех же личный транспорт.

В ответ я на прощанье махнул рукой. Паликовский развернулся и уехал, а я остался стоять на булыжниках посреди площади с рюкзаком в руке. Настроение было мистическим. Мне не только предстояло осмыслить нечто, но и, возможно, раскрыть некую тайну, от которой зависела дальнейшая судьба. Но зря вы подумали, что я не испытывал в этот момент чувства растерянности и холодка пониже спины, — я не знал, в какую сторону и зачем идти, и в довершение всего, городок словно вымер, кругом ни души, в прямом и переносном смысле — средневековая глухомань.

Мюнстерплац была невелика — не более шагов ста на сорок, и примерно столько же занимала высокая, жёлтого камня, церковь. Вокруг всё вылизано почище, чем казарменный нужник зубной щёткой, — и дома, и тротуары, и каждый уличный булыжник. Храм по архитектуре был не прост: две круглые башни, двускатная и многоскатная крыши, узкая колокольня и ряд пристроек. Вход находился со стороны площади слева, под арочным, в готическом духе, сводом. Справа от площади стояло трёхэтажное белое здание с крупными буквами наверху — «Maifelder Hof», напротив церкви — сберегательная касса и музей, у которых припарковались легковые авто. С левой стороны площадь ограничивалась выходившей к ней Борнштрассе, по которой я приехал, а на углу этой улицы, наискосок, шагах в двадцати от входа в церковь, расположилось трёхэтажное здание с зелёными буквами на белой вывеске — кафе «Vulkan». Перед ним под большими зонтами были выставлены пять прямоугольных столов с плетёными креслами. С левого торца церковь была огорожена забором из неровных камней, к нему примыкала автостоянка, граничившая к кафе.

Я подошёл к церкви и прочёл на стене: «Stiftskirche St. Martinus und St. Severus» и годы — «1225—1322». Святые служили здесь задолго до рождения моего духовного предка, до официального учреждения Инквизиции. Справа от входа на камне фундамента была выдолблена цифра: 662.

«Густав фон Рот мог бы доскакать на коне до церкви из своего замка за четверть часа», — подумал я и поднялся по ступеням к дубовым дверям, собираясь увидеть то, на что мог смотреть мой предок по Духу, — в этом я нисколько не сомневался.

Внутри царили тишина и полумрак, высоко над головой сквозь цветные витражи окон пробивался тусклый свет. Слева от входа располагался орган в богатом золотом убранстве с изящными фигурками нимф и капелла, направо, в дальнем конце — древний золотой алтарь с изображением сцен религиозной жизни. По обе стороны центрального прохода к алтарю тянулись длинные тёмные скамьи с пюпитрами. Справа от входа — скульптурная группа — лежащий на возвышении Христос в окружении близких; рядом стояли фигуры святых в католических одеяниях — Святой Мартин в островерхом католическом уборе и Святой Северус в золочёной одежде, поднимающий руку с чашей. Здесь же, вдоль правой стены, в полу из серых плит, почти вровень с ним, я разглядел несколько каменных надгробий с рельефом погребённых, орнаментом и латинскими надписями по периметру, а на одном из них прочёл цифру — «669», означавшую, вероятно, год. Мне стало грустно: тот факт, что в наших церквах принято многочасовое выстаивание в тесноте и духоте с выслушиванием песнопений на непонятном старославянском языке, никак ни объяснялся ни отсутствием «метража», где «поставить лавки», ни исторической демагогией об «исконных корнях». Для кого-то поповское «лучше хорошо стоять (как православные), чем плохо сидеть (как католики)», — исчерпывающий ответ, для меня — нет, потому что звучит, как продуманное хамство во избежание лишних вопросов. В тесной церкви на Руси хватало места крестить на веру, чтобы воспитать раба Божьего послушником власти, но сделать Россию сильной своею правдой, в ней места не хватило, потому что в ногах правды нет. Распространитель христианства и креститель Руси князь Владимир вряд ли не ведал, что римские попы подменили реинкарнацию вечным адом, и не мог не понимать, что «реинкарнирующего» раба Божьего труднее подчинить власти, и идеи реинкарнации раннего христианства в качестве инструмента скорого обретения власти на огромных территориях не пригодны. Что ни говори, угроза потери первой и последней жизни во все времена — аргумент веский. Церковное извращение древнего постулата веры «Всякая власть от Бога» было удобно любой власти, поскольку в основе извращения лежал «запрет на перевоплощение душ», которое превращало орудие власти в её тяжкую ношу. То, что всякая власть — от Всевышнего, утверждают и законы реинкарнации, однако трактуют данный постулат абсолютно иначе. Книга Духов появилась в тот момент, когда люди могли бы более осознанно избегать деспотии, революций и социальной несправедливости, да разве Церковь её поддержит? Христос принёс людям Великое учение — Его распяли. Апостолы понесли Учение дальше — были зверски убиты почти все. Могло ли христианство дойти до нас в изначальном виде? Нет, не могло — оно и дошло до нас лишь потому, что распятие Спасителя римской властью оставило память, а власть многократно переиначивала текст Библии «под себя», чтобы было легче управлять людьми. В конце концов, Католицизм в своём лицемерном стремлении к власти и изуверстве «святой нечисти» докатился до абсурда: сожжения живьём за мысли о повторном рождении и те же идеи, которые ранее проповедовались. Ядро учения Христа вытравили, душегубы Ватикана добились своего, религия распространилась по странам и континентам. При этом за христианскую эпоху насильственной смертью погибли сотни миллионов людей, и впервые за всю историю возникла угроза самоуничтожения человечества. Хороши святые отцы, вразумили! А сами-то чего вечного пламени ада не убоялись, когда из «Фонда Всепрощения Христа» свои акции-индульгенции по всему Шенгену лохам впаривали да на площадях со спичками играли? Кто талдычит нам до сих пор, что Христос пострадал за нас и искупил наши грехи? И отчего сложилось мнение, что покаяние в каком угодно грехе — безусловный пропуск в райскую вечность?

Перспектива гореть в вечном аду устроителей ада земного не смущала — «концепция» Отцов Церкви об одноразовом явлении души во плоти и бессрочной преисподней не мешала оправдать самый тяжкий грех. Святые отцы и сами не представляли отдалённых исторических последствий того, что их богохульное учение натворит с потомками. Над созданием «имиджа» Бога, отворяющего врата вечного ада и указующего наместникам сжигать грешников на земле, «поработали» не офисные придурки, а имиджмейкеры-креативщики и пиар-технологи с амбициями на мировое господство. Перевёрнутая вверх тормашками картина мира развоплощённых душ через сложнейшие трансформации земного сознания закономерно поставит с ног на голову отношения между Богом и человеком в мире людей. Лживый догмат о вечной каре исподволь утвердит церковное средневековое мышление на столетия и причудливо сформирует мировоззрение всякого, будь он равнодушный к Высшим Силам агностик, адобоязненный завсегдатай исповеди или воинствующий безбожник, низвергающий колокола и кресты. Учёных-утопистов, пытавшихся вне Божьих законов придумать или построить общество благоденствия, подобно доктору Сальватору, — на дне океана, и не счесть, вот только место истины давно занято и не хотят его освобождать. Но если России уготована роль будущей «империи духа», «источника свободы и силы», зачем ей цепляться за богохульные догмы и бредовые предания мракобесов отмирающей западной цивилизации? Ведь Церкви всё известно — там читали пророчества святых старцев. Вот такое «исконное христианство» с «изюминкой» глобального миропонимания сущего и начали «внедрять» на Руси.

А о сущности власти, её носителей и о том, как и чем перевоплощение вечной души мешает любой власти, особенно, «распространяющей христианство», в Книге Духов написано столько, что «теоретический» вопрос о церковных скамейках отпадает сам по себе, как очевидный. Сами прикиньте, до того ли в X веке было, чтобы рассаживать вчерашних язычников по лавкам с пюпитрами для Псалмов и разъяснять, как буйные тираны перерождаются в затюканных презренных рабов? Нашли дураков! Русское рабство, сверстник Православия, отменил православный царь Александр II аж в XIX Серебряном веке, «остатки рабства» — безбожник Хрущёв в «космическом» XX-ом, и оба никак не сподобились взять в толк, что какой-то Салтычихе маячило перевоплощение в дворовую девку с судьбой быть забитой кнутом на скотном дворе. А новообращённая из католичек в «исконную веру» Екатерина Великая в Золотом веке «закрутила гайки» так, что если «не повезло» засечь крепостную девку до смерти, жаловаться выжившей запрещало специальное высочайшее повеление православной императрицы. Так что «вытрясти душу» на православной Руси умели не хуже, чем в застенках католической Инквизиции, не опасаясь ни ада вечного, ни чёрта лысого. А как же — знай, «всякая власть от Бога», покаешься — простят. Не простят — закон реинкарнации не даст, хоть трижды себя православным назови, — маховик кармы расплющит, и станешь, как под трамваем пятак. Тут ничего нового — православная страна та, в которой православие царит за папертью. Ведь вы же не станете возражать, что требования светской и религиозной власти и Законов Творца совсем не одно и то же, и, мягко говоря, не совсем совпадают? Согласитесь, что душе, которую мы начинаем признавать в себе, не безразлично, раз или много раз приходить на планету, которую иначе, чем рукотворным адом назвать нельзя. И тогда у нас, как существ разумных, появляются естественные вопросы, которые исстари не принято задавать в церквах, — почему и зачем мы возвращаемся в разные тела вновь и вновь? Из-за невежества в этих вопросах, на которые уже две тысячи лет бессмысленно ждать ответы Церкви, человечество и уничтожало само себя. А теперь, завалив отходами потребления свою планету и не научившись сосуществовать друг с другом, подумывает, на какую бы перебраться. А хватит бабла на билет, и, самое главное, — зачем? Или всё не так?

Я покинул церковь с благоговейным трепетом, думая, на самом деле, о том, чем закончится этот необычный день, и, минуя кафе «Вулкан», направился от площади по Борнштрассе. Улица шла немного под уклон, и в конце квартала, на той же стороне, я приметил двери туристического офиса. Подобных учреждений в Германии, как и во Франции, множество, и в нём мог получить информацию об окрестностях любой свободно путешествующий иностранец. В крохотном бюро за стойкой сидела пожилая немка. На полках и стендах было разложено множество туристических проспектов и буклетов, в том числе, бесплатных, однако без знания языка я не мог ими воспользоваться, и, как можно вежливее поздоровавшись, спросил по-английски:

— Не найдётся ли схемы вашего города? Ещё мне нужен план окрестностей.

Мне протянули то и другое.

— Спасибо. Извините, рядом с вами есть какой-нибудь отель? Не дорогой, — добавил я.

Женщина провела незаточенным карандашом линию по схеме городка — от офиса до гостиницы, названия которой я не расслышал.

Я поблагодарил и вышел на тротуар. Местность, в которую я попал, согласно рекламному проспекту, называлась Майфелдом, наиболее крупные городки — Охтендунг на севере и Мюнстемайфелд на юге. К северо-западу от последнего находился Польх, на запад — Пиллиг, на восток — Мёрц, на юго-восток — Лассерг. Все эти городки-деревни были разбросаны неподалёку — в радиусе 3—5 километров. Дорога до замка Эльзы пролегала довольно прямо и слегка на юго-запад от городка, через деревню Виршем, которую упоминал Марк. При этом до Виршема было около двух с половиной километров, а от него до замка ещё примерно три с половиной. С учётом неровности дороги, такое расстояние можно было пройти часа за полтора. Я полистал разноцветную книжечку и нашёл три снимка замка в разных ракурсах, на всех он был как бы в природной котловине, причём, на возвышении и на фоне лесных склонов. Замок был построен в безлюдной лесной местности, вне больших дорог, и только в нескольких километрах южнее проходили железнодорожные пути, соединяющие населённые пункты Карден, Мюден и Мозелькерн, вроде тех, что я проезжал берегом Мозеля.

Указанный мне отель находился поблизости, в одном из переулков между параллельными Северусштрассе и Борнштрассе, поэтому я тут же свернул с перекрёстка вправо на Унтерторштрассе, а затем налево. «Kronberg Hotel» занимал старинный трёхэтажный дом с выступом окна на скате черепицы и тремя окнами на каждом этаже фасада. К зданию вплотную примыкали похожие дома. Я вошёл в небольшой вестибюль прямо с тротуара и, увидев за стойкой импозантного мужчину с окладистой бородой, улыбнулся, протянув паспорт.

— Пожалуйста, пока на три дня, — бодро по-английски произнёс я и показал три пальца. — Номер на одного, и не очень дорогой.

— Хорошо, сэр, — ответил он и порылся в своих записях.

Сумма меня полностью устроила, и я, торжествуя оттого, что быстро устроился на ночлег, чуть было не забыв взять ключ, ринулся по крутой лестнице на третий этаж. Номер оказался в конце коридора, под самой крышей, и с окном, выходящим на соседнюю улицу. В маленькой комнате было всё необходимое, включая телевизор и стол с лампой, правда, помещение казалось несколько мрачноватым — шторы, покрывало, мебель, двери — всё тёмного цвета, но интерьер со средневековым уличным пейзажем за окном мне понравились. Я сразу выложил часть вещей из рюкзака, решив взять его с собой, и переложил бинокль в сумку. Потом, даже не умывшись, помчался, нахлобучивая шляпу, вниз, кивнув на бегу бородатому портье, слегка удивлённо посмотревшему вслед.

Гостиница была небольшой, номеров на двадцать, без ресторана, но в номере у меня остались две банки тушёнки, кофе и пачка сухарей, так что за ужин я не беспокоился, а в радиусе метров ста я насчитал на плане города шесть продуктовых магазинов и несколько кафе. Мои часы показывали около полудня. Долгожданный момент наступил, и я опять поймал себя на мысли, что за все эти долгие месяцы мне было не с кем поделиться ни своей тайной, ни своими переживаниями. Фактически, все, кто мне помогал, в истинные обстоятельства не посвящался, — я не мог рассказать правду никому, и здесь, снова оказавшись один, на помощников не рассчитывал. Да и мог ли я ожидать помощи, не понимая по-немецки ни бе ни ме? О-о, если бы знать, как сложится мой туристический вояж!

Мюнстермайфелд — городишко компактный, не крупнее нашего обычного райцентра — пройдёшь меньше, чем за час. В отличие от «лимонно-абрикосовой» Франции, большинство домов, включая черепичные крыши, представали здесь в каких-то тёмно-коричневых, тёмно-бурых, чёрно-серых тонах, но среди них не найти и двух одинаковых. Встречалось немало зданий белого цвета, а также со стенами, выложенными под старину из плоского неправильной формы камня либо кирпича, тоньше нашего. Постройки, как правило, имели два-три этажа, без архитектурных излишеств, со строгими рамами окон. У многих из них были эркеры и окна, выступающие на скате крыш. Некоторые дома выходили на улицу торцевой стороной с одним-двумя оконцами, другие смотрели на улицу фасадом, украшенным цветами, стены нередко покрывал плющ. Каменные терраски пестрели яркими цветами, перед входом росли южные кусты и деревья, которые можно увидеть разве что в дендрарии. Как известно, внешний порядок воинского подразделения оценивают не по четырёхбальной шкале, как бывает в студенческом общежитии, а эталоном, известным любому командиру, и сказать, что городок был прибран — значит не сказать ничего. Как во многих городах Германии, тут использовался способ строительства «фахверкхойзер». Когда не хватало камня, из деревянных балок сооружали каркас, «клетку», и заполняли стены глиной, навозом и прочим материалом. Потолки в средневековых жилищах сравнительно низки, однако подобный кров был устойчив, доступен и отличался дешевизной и теплом. Так строят и теперь, хотя это, скорее, дань традиции, а традиции объединяют в неуловимую идею национальный и архитектурный стиль. Островерхие коньки черепичных крыш с фахверковыми фронтонами или стенами домов попадались на каждом шагу. Центр города застраивался более хаотично, иногда узкая мощёная улица упиралась в дом, объехать который можно было, немного повернув за угол. Местечко смахивало на картинку средневекового королевства, незнамо как воплощённую из сказочных представлений детства.

Мне следовало выйти из города по Оберторштрассе и, дойдя до знакомого перекрестка, свернуть на улицу курфюрста Балдуина, — её направление указывало дорогу на Виршем. День был в разгаре, работали учреждения и магазины, но прохожие почти не встречались. Я быстро дошагал до окраины, и на газоне у проезжей части увидел декоративную белокаменную глыбу, рядом с которой на столбике была стрелка-указатель:

BURG ELSAS

Замок Эльзы! В этот миг я испытал то же самое, что и месяц назад, разглядев с горы придорожный знак французского городка Шато-конти. Скоро я вышел на загородную трассу, обозначенную как шоссе с номером 37, и миновал правый поворот на Пиллиг. Двухполосная асфальтированная дорога со столбиками по обочинам проходила среди ухоженных полей. Впереди начинались дома бауэров, впрочем, мало отличавшихся от построенных в городской черте, — никаких сеновалов, мычавших коров и силосных ям. Я оглянулся назад — церковь, в которой я побывал, величественно поднималась над крышами игрушечных домов, за городом, вдалеке, полосой, синел лес. Виршем растянулся на несколько сот метров, но едва я ступил на Паппельштрассе — улицу, делившую его надвое, в кармане жилета затренькал телефон, и я от неожиданности застыл на обочине. Вряд ли звонил Марк.

— Аллё, аллё. Да… да, я, — из Шато-конти звонил Мишу. — Как вы там?

— Мы — в порядке, беспокоимся за вас. Куда занесло вас на этот раз?

— Я у друга. В одной немецкой деревеньке — хорошо в краю родном — чаши полные вином.

— Саша, послушайте меня внимательно. У меня не очень хорошие новости.

— Начните с не очень плохой.

— Сегодня в 10 утра позвонил Кулешов. Он заявил, что перестал контролировать своих людей, — двое его помощников угнали «мерседес» и исчезли.

— Что это значит?

— Насколько я понял, речь идёт о начальнике его службы безопасности Борунове и каком-то блатном.

— Да, знаю — по кличке «Совок». Может, наш олигарх врёт? — спросил я.

— Маловероятно. Борунов сказал, что найдёт вас, чего бы ни стоило, и Кулешов пытался его урезонить.

— Вы ему верите?

— Я пригрозил ему, что если с вас упадёт, хоть волос, он попрощается с бизнесом и присоединится в Лондоне к своим беглым землякам. Думаю, верить нужно, но шансы остановить охоту на вас у него минимальны. Местонахождение тех двоих неизвестно, связи с ними нет.

— Где сейчас остальные люди Кулешова?

— Под арестом трое, ждут суда. Но вы напрасно разозлили этих двух, — ими движет личное — банальная месть.

— Что же делать?

— Задействую свои связи в полиции, думаю, повод для их задержания найдётся. Кулешов обещал мне предпринять кое-что — он заинтересован в вашей безопасности и поэтому позвонил сам. А вам лучше всего сейчас вернуться в Москву и ждать разрешения формальностей с наследством. С этими побрякушками Эльзы много всякой возни, эксперты ещё не завершили оценку стоимости.

— Говорят, на том свете ничего не пригодится.

— Заверяю вас, сделаю всё, что смогу.

— Хорошо, я всё понял. Привет Констанции.

— Само собой. Уж не знаю, чем вы приворожили нашу Клотильду, — ждёт не дождётся, чтобы испечь для вас пирожков. Не забывайте, теперь вы должны быть осторожны и при малейшей опасности сразу звонить мне. В любое время суток.

Я обещал, мы попрощались.

Ладно, — подумал я, — этому лагерному ушлёпку Совку с рождения на киче хозяин прогулы ставил, и, не отправь я его на койку, меня бы между закатом и рассветом закопали под клумбой с розами. У него есть причина гоняться за мной. А этому, ублюдку лубянскому, Борунову, ему чего неймётся? Мог бы вещать на встречах с детишками о силе духа и духовной любви к родине — его бы слушали. Ну, оставил я его в дураках несколько раз, колёса на «мерсе» в тридцатиградусную жару заставил менять, но разве этого гэбэшного выродка проигрывать не обучали? Или учили только не проигрывать? Или из него гордыню не до конца инструктора-профессора выбили? И всё-таки надежда на то, что олигарх одёрнет его, у меня оставалась, — судя по всему, Кулич в ряды невъездных столпов российской экономики не торопился. Во-первых, легче зарабатывать миллиарды на своём народе в России, во-вторых, зарабатывать каждый последующий миллиард — процесс увлекательный, — попробуйте отнять миску у кота, а, в-третьих, не все «ярды» ещё заработаны, отмыты и выведены, — вот-вот до финансовой амнистии дойдёт, и тогда какая разница, сколько бизнес-конкурентов в лесах подмосковных закопал. И ещё я был озабочен тем, что начиналась вторая декада сентября, а дома меня ждала работа. Тайна сокровищ Эльзы была открыта, вторая тайна — «своих потомков», как писала в стихах моя прабабушка, — оставалась неразгаданной. И скажите-ка на милость, кому интересны средневековые заморочки какого-то «фона» в чужих краях, да ещё пятьсот без малого лет назад? Никому, кроме меня, потому что я и есть тот самый фон — Густав фон Рот, который не обошёлся не без потомков, не без того, чтобы через несколько веков заморочить мне голову. Выходит, я заморочил голову сам себе — в назидание быть разумнее в следующий раз, и этот следующий раз неотвратимо наступил. Главное, не попасть в наследнички во второй раз — мало ли во что успел вляпаться сдуру этот фон, то есть я. Вон, Карл Коддль аж через пять веков руками Кулешова меня достал. Но уж лучше знать, что в своих неприятностях виноват сам, а не неисповедимая сила, сыгравшая с тобой в лотерею. Человеку свойственно перекладывать ответственность за невзгоды и проступки с себя на внешние обстоятельства (не мы такие — жизнь такая), а поповская доктрина разовой земной жизни широко этому потворствует, и потому порочна и недальновидна. Ложью нельзя наставить на всеобщее соблюдение Заповедей, это иллюзия. Грешник, не убоявшийся вечности ада, ищет виноватых в своих несчастьях вокруг себя и воздаёт миру злом, становясь ещё большим грешником. Ему слишком очевидна земная несправедливость в отношении него, поэтому он не верит Церкви, что слепо вытянул фантик своей несправедливой судьбы, уготованной без его участия. И зависть неудачников к баловням судьбы — тоже некое «производное» от церковной доктрины. Ложь всегда порождает новую ложь. Церковники насаждали свои правила во времена расширения господства над душами людей, и над «побочным планетарным эффектом» лжи, отсроченным на столетия, не задумывались. Факт есть факт: многовековая иллюстрация «свойства вечности» адского пламени кострами Инквизиции не давала усомниться ни в святости, ни в милосердии, ни в психическом здоровье Отцов Церкви. Критерием истины Церкви являлись собственные догмы, критерием истины материалистов позднее станут догмы «классиков», которые приведут к уничтожению миллионов. Трудновато поверить в вечность ада, когда многие в него так стремятся. А нет вечности ада — незачем ходить в храм. Нельзя проторять тропинку в церковь с помощью лжи — не поможет. Правду не могут заменить рассказы о красивых религиозных обрядах и славных вехах крещёной Руси — у Веры всегда есть суть — Вселенский Закон, а не фуфло.

Я ускорил шаг, поравнявшись с иглой деревенской кирхи, и уже приближался к выезду из Виршема, но спросить дорогу было не у кого. На краю деревни у одного из последних кирпичных особняков блондинка лет сорока выгуливала собаку. Подойдя к ней, я по-английски спросил, дойду ли этой дорогой до замка Эльзы. На лице её отразилось воспоминание подходящих слов, которые помогли ей указать название улицы на соседнем доме — Бург Эльзасштрассе, и она махнула рукой в сторону выезда. Я поблагодарил её и спросил, не в школе ли она учила английский. Она утвердительно кивнула, заулыбалась, желая что-то сказать, но поводок натянулся, и дама с собакой исчезли в кустах. Явно не та блондинка, которую мне нагадала цыганка, — глаза у неё были не зелёные, а карие, жаль.

Улица замка Эльзы за домами перешла в шоссе. Слева на некотором расстоянии от него стеной вставал лес, справа до рощи раскинулось убранное поле, а ещё дальше темнели пологие горы, уходившие за горизонт. На полях — ни одного стога сена, — вон оно, в плотных прямоугольных брикетах лежит — не броситься на него в истоме, не вдохнуть пряный аромат, не зарыться с головой на ночь, хоть в шалаш складывай. Прагматики извели романтиков и даже альпинистов отправили в мойщики окон, покорять элитные небоскрёбы. На смену мужественным и задушевным романтикам с песнями Визбора и Высоцкого явилось незнакомое племя «джамперов», ныряющих на канате вниз головой с мостов, «руферов», скачущих с крыши на крышу, ночных самоубийц «стритрейсеров» и «зацеперов», вцепившихся в электричку. Весь этот неокончательный список «шалостей» можно было бы считать «недоработкой семьи и школы», если бы вполне взрослые, респектабельные и вменяемые особи не изощрялись в более затратных, рисковых и циничных развлечениях. Но в сухой остаток давно известной «адреналиновой эго-философии жизни» выпадает лишь один адреналин. Воплощённый Дух, придя на землю с определённой миссией, может изощрять себя риском утраты тела в целях самопожертвования и самопознания своей вечной природы, но для этого необязательно застилать земное сознание мировосприятием неандертальца. Можно ли осознать сопричастность души с вечностью, если чужая физическая жизнь цениться всё меньше, а своё бабло всё больше? Кулешовы, боруновы и хрули оказались в своей стихии, потому что основы государства закладывались людьми с аналогичным мышлением, а не потому, что они ошиблись, — в истории по-другому не бывает. Тем не менее, каждая смена строя или власти сопровождается аллилуйщиной и соответствующим историческим витком. Поскольку народу невдомёк, куда заводят историю те, кому он рукоплещет, историки, в отличие от летописцев, кропают свои учебники ретроспективно, хотя писанное даже задним числом не спасает от неоднократного переписывания. То, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым, разрешено говорить вслух не так и давно. К чему призывает исконное «Всякая власть от Бога»? Конечно, к аплодисментам. Каким аплодируют — таких и пришлют, — закон реинкарнации, ничего личного. Получается по-исконному — ожидание доброго царя с приличной челядью. И дождались — последнего православного радетеля, расстрелявшего народ с хоругвями в руках, сменили большевики, запретившие хоругви. Тоже аплодировали, причём, долго, столько, сколько предсказывал Нострадамус. Надоело. Решили осмотреться, кому бы ещё поаплодировать. Нашли — дело не хитрое, выбор невелик. Заодно начали возрождать Веру и страну без царя в голове, авось, кривая вывезет. Хлопать в ладоши перестали — уже не до того, да и зачем — как ни крути, всякая власть от Бога, а реинкарнация, как исстари заведено, от беса — с церковной колокольни видней. Казалось бы, философия Высших Сил, ставшая достоянием человечества, объясняла всё — роль власти, суть прогресса, путь души, но разгадка загробной тайны смысла земной жизни осталась невостребованной. Потому что «исконным богохульством» — вечностью ада, продолжают морочить голову с тем же маниакальным упорством, как семнадцать веков назад.

Я был классическим странником, тем, кто идёт из одной страны в другую, и обе мне не принадлежали. Странник не может позволить себе нести ничего тяжёлого, он не похож на жителей страны, через которую идёт, не перенимает ни их образ жизни, ни привычки, ни формы поклонения. Он живёт в их мире, но он не от этого мира и никогда не примет чужие нравы, обычаи и ценности. Он даже не может подружиться с этим миром — иначе, изменит делу своей жизни. Знание, надежда и вера, что он всё ближе к своему эльдорадо, придаёт новые силы, и он знает, что, достигнув своей настоящей цели, скоро забудет все тяготы и опасности долгого пути к ней, но обретёт то, чем никогда не обладал прежде. Вот кем на самом деле был я — всего лишь одним из странников бескрайнего мира. Много лет назад, задолго до моего рождения, мне предрекли разыскивать то, что противоречит общепринятым привычкам и обычаям этого мира, что не только опровергает устоявшиеся нравы и ценности, но и удостоверяет для меня то, что по Замыслу Творца, в своё время, преобразит лик человечества. Перед образом пророческого Будущего меркнет и тщета тысячелетних спекуляций корыстолюбивых глашатаев на страхе перед бренностью земной жизни, и суетность обуреваемых бесплодной жаждой наслаждений простых смертных. Похоже, наш мир выглядит с небес неким театром абсурда: разноликое самозваное и самодовольное меньшинство всё рьянее выводит из мифа одноразовой телесной жизни бессмертной души жёсткие и взаимоисключающие правила для большинства, а нам и дела нет, сколько раз, почему и с какой целью вечная душа временно надела на себя своё тело, чтобы придти на одну из самых суровых планет. Мне почему-то вспомнилось, как две гламурные куклы-домохозяйки в шмотках, олицетворяющих Средневековье и детсадовский возраст, обсуждали у кабинета доктора личные финансовые и эротические проблемы, неврастенично покручивая ключиками от «мерседесов», и я улыбнулся. Прав Игорь Львович — человек обречён искать реальность, даже далёкую и призрачную, и может искать её годы, как рыцарь искал мифическое Эльдорадо.

Я всмотрелся в горизонт, где высились едва заметные очертания гор, и подумал, что, наверное, с тех склонов в день своей смерти и прискакал домой с охоты предок моего Духа, рыцарь Густав фон Рот. Но разве мог он, мой духовный предок, суетно искать в той далёкой жизни нечто иное, чем рыцарь Эдгара По, пока не нашёл под камнем приют с любимой:

Между гор и долин

Едет рыцарь один,

Никого ему в мире не надо.

Он всё едет вперёд,

Он всё песню поёт,

Он замыслил найти Эльдорадо.

Но в скитаньях — один

Дожил он до седин,

И погасла былая отрада.

Ездил рыцарь везде,

Но не встретил нигде,

Не нашёл он нигде Эльдорадо.

И когда он устал,

Пред скитальцем предстал,

Странный призрак — и шепчет: «Что надо?»

Тотчас рыцарь ему:

«Расскажи, не пойму,

Укажи, где страна Эльдорадо?»

И ответила Тень:

«Где рождается день,

Лунных Гор где чуть зрима громада.

Через ад, через рай,

Всё вперёд поезжай,

Если хочешь найти Эльдорадо!»

И-э-э-х, прабабушка моя, как же ты сумела сложить рифмы, позвавшие в дорогу правнука, которого тогда ещё на свете и в помине не было? — я накинул рюкзак на второе плечо и пошёл, не оборачиваясь, вперёд. Потому что был обязан дойти до начала проволоки, на которой балансировал седьмой месяц. «Отыщи всему начало, и ты многое поймёшь», — точно сказано, будто про меня, и неоднократно подтверждено — остаётся проверить на себе. И опять о моём местонахождении не будет знать ни одна живая душа.

Я и представить не мог, что ожидало меня впереди: ни сегодня, ни завтра, ни спустя месяц. Одна незадача — тот самый 1536 год, в котором трагически погиб Густав-Справедливый, фактически, определял меня, потомка Духа, прошедшего в трансе через сцену той смерти, в его ровесники. Но не может же утомлённый суеверный дервиш в обносках посещать места былых воплощений ежегодно — как гламурная паломница парижскую распродажу. А тут, понимаете ли, пахнет не столько пешим историко-географическим экскурсом, сколько неподконтрольными меньшинству духовными исканиями, за которые оно беспощадно взыщет. Шутка ли — греховное вероотступничество от буквы Священного Писания и сомнения в Незыблемой Вечности Ада и Неугасимости его Пламени? За такие отклонения процесса в коре головного мозга, выраженные в «мыслительном злодеянии», тысячи еретиков были удостоены «теологами» не адовым пламенем — реальным, и кто знает, сколько ещё их, подмешав церковных специй в котлы на площадях, принародно сварили? При этом, главная суть крамолы, исстари «вредившей Господу нашему» и «Святой Церкви», без зазрения от Имени Христа порицавшей грешников огнём пылающих костров, до сего дня сводится к предельно ясной и круглому дураку альтернативе: один или не один раз, придя на землю, живёт душа. Тем, кто в мирской суете ещё не заметил в том особой разницы, лишь отмечу, что подобной «мелочи» достаточно, чтобы сбить с панталыку большинство населения планеты Земля. Чудовищная, беспрецедентная по глобальному размаху за всю Всемирную Историю Человечества ложь «наместников Божьих» была убедительна, проста, как легенда шпиона, и пряма, как столб с несчастным на охапке дров. И ныне, преступив порог третьего тысячелетия, та же ложь, огрызаясь с прежним рвением и изобретательностью, защищает корпоративную монополию на историческую приверженность тем же лжегуманным, лжеисконным и лжепатриотичным корням, приписанным Спасителю. Мне не известно в истории ни одного случая, когда кто-то бы публично, добровольно и чистосердечно признался в мракобесии. Одно только утверждение о вечности наказания адом, наряду с отрицанием многочисленности наших телесных существований, и, стало быть, истинного предназначения природы человеческой души, есть неприкрытый вызов непоругаемой Благости Божьей и откровенное богохульство. Или вы заподозрили Отцов Церкви в недомыслии, какого «создателя» им для паствы придумать и какие указания от его имени «местным органам» Инквизиции разослать? А некоторые мракобесы из когорты атеистов, тоже попривыкшие жить на планете как в первый и последний раз и насовсем застрявшие рассудком в прошлых веках, за самостоятельность «духовных происков» и в текущем столетии готовы меня четвертовать, поскольку побочной стороной этого увлекательного дела явилось напророченное французскими предками обнаружение вполне материальных и вдруг сразу нужных многим старинных вещиц, — раритетных сундуков с ювелирным приданым Эльзы, в девичестве жившей в считанных от меня теперь километрах. И тот факт, что по фамильному преданию, несметные сокровища некогда были прокляты давно почившей ведьмой, и приближается двухсотлетний юбилей со дня рождения легендарной немецкой родственницы-бесприданницы, в неотвратимости расправы никакой роли не сыграет. Недаром же специально для слабозрячих на майке одного из моих преследователей во весь могучий торс писано аж крупнее верхней строки таблицы Сивцева, что «Бабло побеждает зло». Не станем мелочиться во второстепенном, — сколько колёс на «мерсах» охотников за лакомым куском я продырявил, сколько раз незаконно их прослушал и сколько раз и в каких странах от них из-под носа улизнул, — сами видите, недовольных вокруг меня — хоть пруд пруди. Пока докапывался почти до половины своей родословной, академиков от истории и философии за фокусы с первичностью материи на чём свет стоит глумливо высмеял, неизводимых революционеров и широкие круги чиновников-«клептоманов» с олигархами-плутократами огульно и без разбора в реестр врагов народа занёс, над журналюгами и шпиономанами всех асоциальных мастей, как мог, надругался, да ещё от генеральной поповской доктрины всех времён и народов камня на камне не оставил. А кроме того, — чуть не забыл, — попутно выяснил, откуда берутся «дураки и дороги», как построить сортир в собственной голове, и сам себе ответил на пару-тройку извечных русских вопросов: «Кто виноват?», «Что делать?» и «Когда же придёт настоящий день?» Вообще-то, не совсем сам, — куда уж мне, — прочёл обо всём в Книге Духов, потому что нигде больше ни о чём таком не писалось, причём, всю тернистую дорогу к горькой правде обозлённый своей упущенной выгодой и моей фигой в кармане криминалитет на каблуки ботинок, вконец изношенных, наступает. Хорош, нечего сказать! Даже звёздный бомонд из лимузинов с новорусской элитой, которым невзрачный планктон офисный, обыкновенный, и в подмётки не годится, ниже деклассированного люмпена опустил, поскольку от последнего и потравы обществу меньше, и к паперти он ближе, как ни крути. Чего бы с такого куража, братья и сёстры, ещё отчебучить ради отгадки «тайны миллениума», пока жив? А то ведь и самому незнамо-неведомо, какой и зачем день вчерашний искать иду, а если и уверен в чём-то, так в той общедоступной безделице, что в долгожданное розовое будущее Человечеству сподручней вступать вопреки обыкновению, — не на голове. Вот вам лично приспичило бы отыскивать по белу свету такое сомнительное Эльдорадо или тьфу — чёрт с ним, — уж лучше на «свой Челси», предлагаемый каждому отечественной рекламой, монет наскрести? То-то и оно, что тьфу, — нашли, мол, деревенского простачка! Хотя вам-то, с такой безупречной «кредитной историей», какая разница, где без тени сожаления и причитаний вдовы, без намёка на бугорок с эпитафией закопают вашего покорного, безропотного слугу, — под раскидистой оливой на берегах Средиземноморья или прямо здесь, в прирейнской провинции фатерланда…

Внезапно я осёкся — после нежданного и тревожного звонка Мишу из Франции в Мюнстермайфелд я и значения не придал, насколько опасна угроза от людей олигарха. Ведь если во время нападения его бандитов на поместье в Шато-конти они и забрали со стола мою записку с адресом и названием замка, они найдут меня и там. А замок, где жили Густав и Флора, судя по карте, находился уже в часе ходьбы. Умирать в том же возрасте и в тех же краях, так и не успев встретить воплощение своей любимой, не хотелось: чувствовал — основная часть миссии на эту жизнь ещё впереди. Значит — вперёд. Не мог я когда-то, никак не мог, всуе, походя, написать строчки, глубоко запавшие в мою душу. Это был взгляд из Вечности:

Но где-то есть камень могильный.

Там плещет речная волна

И ветер гуляет всесильный,

На камне остались слова.

У этого камня большого,

Где времени слов не стереть,

Цветы появляются снова

И хочется плакать и петь!

…где-то здесь…

Шоссе, между тем, пересекала скоростная трасса, перед которой синел щит указателя AUSFAHRT — съезд в сторону, но сворачивать я не стал. Теперь меня с двух сторон обступали деревья, увитые плющом. Густой лес с кустарником, — а тут росли ясень, бук, дуб и ель, загораживали местность, и поначалу я растерялся. Метров через триста дорога под прямым углом сворачивала направо. Однако вблизи этот поворот оказался перекрёстком — влево и прямо от него уходили более широкие шоссе, а неподалеку стоял указатель — RASTHOF-2 km. Чёрт бы побрал эти знаки, — кажется, так обозначалась стоянка с заправкой. Я сориентировался по солнцу и, свернув вправо, пошёл тем же путём. Через полкилометра я миновал правую развилку и вышел к двухполосной асфальтированной дороге между рядами высаженных деревьев. На аллее меня обогнала группа велосипедистов, навстречу мне, размеренно и дружно, как и подобает немцам, переставляла палки для скандинавской ходьбы гурьба пенсионеров. Неожиданно аллея кончилась, и я вновь оказался среди леса. Через несколько десятков метров я разглядел автостоянку. Справа находилась будка-вагончик на колёсах, на подножке у входа в неё стоял охранник-контролёр, а наверху красовалась вывеска: Burg Elsas Parkplatz, и я с облегчением выдохнул. По обе стороны стоянки располагалось множество транспорта — автобусы, легковушки, мотоциклы, а вокруг сновали люди — группы туристов, посетители, молодые ребята с рюкзаками на роликовых коньках. Автопарковка растянулась метров на двести, после чего дорога пошла под уклон. Путь с обеих сторон окружал лес. Я свернул направо, затем налево, пройдя около двухсот метров, и ещё столько же шёл вдоль левого взгорка, покрытого лесом. Если я правильно понимал, низина, в которой находился замок, окружённый рекой, была совсем рядом. Это означало только одно — где-то здесь, в этом месте, Густав и Флора, покинувшие замок в тот жаркий июньский день, поднимались по крутой тропе наверх, и там, наверху, было рукой подать до обрывистого берега петляющей реки, где завершилась их жизнь. У меня сильно забилось сердце — это место являлось мне в сновидениях и гипнотическом трансе, и я знал, что не ошибаюсь. Потому что тот злосчастный обрыв, на который Густав фон Рот взглянул из окна своих покоев в последний раз, и замок, в котором он жил, находились на одном и том же левом берегу петляющей реки Эльзенбах. И до лесной чащи, где в хижине дровосека ожидал верный Тидо, Густав и Флора не дошли, — дорогу туда им отрезал Коддль со своей шайкой.

Под ногами шуршала опавшая листва, но лес был ещё по-летнему свеж. Было тепло, солнце светило вовсю — на небе ни облачка. Впереди открылся левый поворот. На углу стояла постройка вроде будки высотой метров пять с большим решётчатым окном и заострённой черепичной крышей. Возможно, это был пост охраны, откуда она по специальной трубе передавала в замок сообщения о приближении званых и не очень званых гостей. За каменным парапетом, перед которым и следовало повернуть, находился крутой обрыв в глубокую низину, поросший кустарником. Видимо, ограждение предназначалось для того, чтобы карета при заносе не угодила вниз. Я свернул и, держась за поручни ограждения с правой стороны, оглядел лощину и её дальний лесистый склон, — где-то там, внизу, текла река Эльзенбах, а замок должен был быть ещё правее. С левой стороны деревья росли на невысоких обрывистых срезах каменистой породы, поднимаясь по склону выше. Дорога вдруг сделала острый и резкий крюк обратно, уходя ещё ниже, и теперь ущелье и её обрывистый склон были по левую руку. Кое-где по пути встречались небольшие, примерно в рост, прямоугольные сооружения, примыкающие к срезу горной породы, с барельефами сцен средневековой жизни, обрамлёнными красным кирпичом, — стиль одежды изображённых персонажей относился ко времени жизни Густава и Флоры. Другие строения представляли собой кирпичные будки с двускатной крышей и деревянным ставнем с фасадной стороны, — эти могли быть использованы для сигнализации об опасности, грозящей замку.

Дорога опускалась всё ниже, проходя по склону низины, — правее неё он поднимался ещё выше, а склон слева обрывом уходил вниз. И вдруг взору открылся он! Замок стоял на дне глубокой природной котловины, правда, не совсем на дне — естественном возвышении скалы, ставшей для него фундаментом, склоны которого поросли травой и кустарником. Узкая лощина служила поймой речной петли, обнимавшей замок с трёх сторон, и была достаточной, чтобы всё это архитектурное чудо, высотой более десятиэтажного дома, со всех сторон было окружено глубокими оврагами. Мой путь, делая впереди крутой изгиб влево, под прямым углом подходил к каменному мосту, ведущему к замку с юга.

Замок, как образ его запомнился мне в трансе и по старинной картине лунной ночи, представлял собой устремлённое ввысь нагромождение башен разных форм и размеров, будто стиснутых так, что казалось, внутри его не найдётся ни пяди свободного пространства. Верхняя часть всего сооружения в целом являла конгломерат круглых остроконечных башенок, двускатных крыш, прямоугольных печных труб, и всё это великолепие беспорядочной смеси бессчётных архитектурных элементов, в основном, находилось на одной высоте, однако значительно ниже вершин лесистых холмов, обступивших долину, где стоял замок. Он был виден весь — от основания до коньков крыш, заострённых шпилей и флюгеров.

Отсюда, с юго-запада от замка, с высоты птичьего полёта можно было разглядеть всё, как на ладони, и я даже смог определить примерный ракурс, с которого неизвестный художник набрасывал эскиз замка для своего полотна. На фоне окружающих холмов, покрытых густым лесом, замок в своей естественной впадине казался игрушечным и загадочным, но, тем не менее, грозным и неприступным.

От автопарковки до места, где я остановился, был пройден приблизительно километр, до замка оставалось около трёхсот метров. Я вынул бинокль и начал рассматривать окрестности. С западной стороны замок был ограждён крепостной стеной, переходящей в пологий склон — спуск в низину, где в нескольких десятках метров текла река. С этой же стороны, рядом с западной стеной замка, возвышалось необычное прямоугольное здание высотой в треть замка, сложенное из бурых камней, с очень крутой крышей, и напоминающее прибалтийский амбар.

Вход к замку располагался сразу за каменной аркой, к которой вёл каменный мост с низким парапетом по краям. За замком плотной стеной по довольно крутому склону поднимался выше его лес, образующий как бы живописный фон всей картины. Возможно, за многие столетия местность вокруг несколько изменилась, рельеф сгладился, но сомнений не было, — пейзаж тот же, везде те же зелёные холмы, превосходящие высоту башен. Некогда глубоководная река стала мельче и уже, слева от замка появилась отмель, а вода в затопляемой пойме отступила и освободила берега сочной траве и белой каменной россыпи. Окружающие холмы были покрыты смешанным лесом, кое-где пестрели бордовые, красноватые и слегка желтоватые оттенки, но осенней листвы почти не было. Осень придёт сюда позже, ближе к октябрю количество золота заметно прибавится, и деревья сбросят листву только в ноябре. Жаль, что я не увижу всей этой красоты.

Я вновь навёл бинокль на замок, — он удивлял меня своей компактностью, и был вытянут с юга на север не менее, чем на сто двадцать-сто пятьдесят метров в длину и составлял метров шестьдесят-восемьдесят в ширину. Я перевёл окуляры на верхнюю часть здания. Отсюда хорошо просматривались фахверковые башенки, шпили и коньки крыш. Но что это? Это же та самая молельня в центре западной стены! Узкий белый выступ её с остроконечной крышей снаружи, как бы прилепленные к зданию наподобие эркера, находились примерно в середине стены. В гипнотическом трансе я видел, как стремительно шагаю длинным коридором, поправляя на поясе короткий меч, и прохожу мимо уступа молельни и небольшой открытой террасы, которые хорошо видны издали. Отсюда я мог разглядеть даже плющ, сползающий на крохотные оконца молельни, и стал рассматривать три остроконечные бело-красного цвета фахверковые башенки, венчавшие самый верх массивной башни прямоугольной формы, в следующее мгновенье осознав всё! Крайняя левая башенка находилась на самом углу здания — как раз над угловым помещением последнего этажа, где и жил Густав фон Рот, а если ещё точнее, ему принадлежала одна из комнат в северо-западной части башни — вон с тем одним или двумя окнами от угла. Спальня, куда Густав заходил, покинув это помещение, скорее всего, располагалась дальше — за углом, где проходила северная стена. Я был готов, сломя голову, мчаться вниз, как во Франции, когда увидал сверху шоссе у подножия горы и дорожный знак городка Шато-конти, снившегося мне ещё до того, как прошёл по его улочкам. И если вы не романтик, никогда не поймёте, почему мне хотелось распилить на части простой дорожный указатель и взять его с собой. Я убрал бинокль в сумку и пошёл вперёд. Ветер шумел так, будто полоскал тяжёлые стяги, — вот оно, это место, — подумал я, припомнив строчки о могильном камне:

Но где-то есть камень могильный.

Там плещет речная волна

И ветер гуляет всесильный,

На камне остались слова.

Дорога полукругом опустилась до уровня моста — нет, не через Эльзенбах, а глубокий овраг, за которым стоял замок. Мост завершался прямоугольной каменной аркой с двускатной черепичной крышей, через неё мог впритирку проехать небольшой грузовичок. Не доходя моста, в метрах семидесяти от этой арки, вправо в неизвестном направлении уходила асфальтированная дорога. С этой развилки до парковки, от которой я шёл, курсировал белый восьмиместный «фольксваген», а я-то не сразу сообразил, почему мне навстречу никто не попадался, — идти в гору никто не хотел. Проезд стоил недорого — полтора евро, но в месяц запросто набегало тысяч пять. Вот уж точно, чтобы мало зарабатывать, надо много учиться.

Мост с невысоким парапетом по краям был вымощен камнем, внизу имелись сводчатые пустоты, через которые когда-то текла вода — шум бурлящего потока запечатлелся мной в гипнотическом состоянии, однако каких-либо следов рва и подъёмного механизма поблизости не сохранилось. В этом месте по обе стороны от моста сходилось и расходилось в противоположные стороны русло реки, огибающей дальнюю северную оконечность замка. Справа от моста, примерно в трёхстах метрах на юго-восток от замка, на склоне холма в низину, смахивая на обломок гнилого зуба, торчали остатки небольшой полуразрушенной крепости. Перпендикуляр, проведённый от неё к середине моста мог указывать на то, что она предназначалась для контроля за въездом в замок, причём, крепость и замок находились на разных берегах речной петли. Едва ступив на мост, через несколько шагов я увидел слева каменную лестницу, ведущую прямо с него в низину. Спустившись по ней, можно было подойти к берегу и мостику через реку с западной стороны от замка.

Замок отстоял от арки на десяток шагов. Справа находилось ближайшее строение в виде прямоугольной башни, левее — невысокое каменное ограждение, за которым на площадке нижнего уровня возвышался дом с крутой амбарной крышей, замеченный мной издалека. С левой стороны от этого дома располагались столики кафе с опущенными перевязанными зонтами, вниз к нему вела лестница. Замок можно было обойти с левой стороны — между этим каменным амбаром и западной стеной, но я взял немного правее и, пройдя упомянутую прямоугольную башню, упёрся в торец следующей постройки, примыкавшей к основному архитектурному ансамблю, и встал как вкопанный. Стены здания, сложенные из бурых камней, переходили в твёрдую скальную породу, служившую фундаментом. Высота породы была не велика — около метра, однако к поверхности земли она спускалась овалом, создавая уклон, на который можно присесть. Это было то место, где поскользнулся и упал мой брат Лепольдт. Находясь в состоянии гипнотического транса, я неплохо запомнил, как помог ему подняться, и в какую сторону затем мы ушли. Я сделал несколько шагов влево и увидел, что за углом этого здания находится крыльцо магазина сувениров, и подумал, что обязательно зайду туда позже. Для начала я решил обойти замок справа — вдоль выступающего скального фундамента, переходящего в стену с многочисленными оконцами наверху. Проход, по которому я шёл, был шириной метра три, справа от него тянулось ограждение крепостной стены, за которой был обрыв в низину с окружающими холмами. Восточный склон, возле которого я находился, был довольно крут и порос кустарником до самой реки, через которую был переброшен узкий мостик. Эта сторона замка состояла из выступающих стен прямоугольных построек и полукруглых башен, уходящих ввысь. Через несколько шагов я упёрся в выступ здания с круглой белой башенкой наверху и прошёл под неширокой аркой. За ней я попал в узкий дворик, откуда, поднявшись сначала по одной, затем по другой лесенке, можно было оказаться на площадке, где примостилось небольшое кафе со столиками и зонтами. Дворик был окружён фахверковыми башенками, стенами, увитыми плющом и украшенными старинными коваными фонарями. Фахверк белых башенок переходил в сложенные из неровных камней либо гладко оштукатуренные стены, повсюду виднелись прямоугольные трубы, тянущиеся до самых коньков крыш, — видимо, камины имелись во многих жилых помещениях. Описать хаотичную архитектуру замка невозможно. Уникальное строительное разнообразие составляли многочисленные дубовые и металлические двери, проходы и коридоры, арки и лестницы, лестничные спуски в полуподвалы и крохотные площадки из каменных плит, заставленные цветами, окна разных форм и размеров со ставнями и без них, сероватая черепица и трубы отопительных печей. Осмотрев здесь всё, я решил повторить тот же манёвр, но с левой, западной стороны замка. Из этого дворика, вероятно, можно перейти в соседний, а потом и в следующий, но лучше было не рисковать и вернуться туда, где начал, а начал я там, где пятьсот лет назад поскользнулся и упал мой младший брат по имени Лепольдт. Интересно, заинтересует ли сей факт моего настоящего братца? Что-то он не звонит, наверное, занят. Ну и ладно, слесарю — слесарево.

С левой стороны от замка, в отличие от правой, был более пологий склон в долину, поросшую сочной травой и кустарником. Расстояние от реки до западной крепостной стены составляло около сорока метров. Крепостная стена доходила до склона как раз с той площадки, где стоял необычный дом с островерхой черепичной крышей. Проход вдоль западной башни находился несколько выше уровня площадки и отделялся от неё невысоким каменным парапетом. Оказавшись под выступом молельни, я задрал голову и попытался рассмотреть те крайние слева два окна под фахверковыми башенками, которые определил, как «окна Густава». Нижние окна западной башни были довольно высоко, но если начинать счёт с них, молельня находилась на уровне третьего этажа, а покои Густава — на пятом, то есть примерно на высоте десятиэтажного дома. Башня была прямоугольной и словно влитой в общий комплекс притёртых друг к другу сооружений одной высоты, что не оставляло предположений в том, что внутри этого каменного нагромождения найдётся хоть какое-то незанятое пространство. Основанием стен здания служила первозданная скальная, очень твёрдая и грубо оттёсанная по вертикали порода. Срезы её доходили до пояса, кое-где — до плеч, а то и были выше моего роста, переходя в тщательно подогнанный строительный камень того же бурого оттенка.

Обойти замок вокруг мне не удалось: впереди через проход была растянута цепочка, справа перед которой я заметил каменную лестницу. Поднявшись по ней, я увидел наверху ещё одно кафе — больше предыдущего, и мне пришлось миновать ещё две лестницы.

Заведение находилось во дворике, вымощенном булыжником. Прилавок разместился под маркизой пристройки к основному зданию, покрытому черепицей и имеющему двускатный фахверковый фронтон. Сбоку от него выходила печная труба и висела красная овальная вывеска заведения, а на стенах соседних строений — старинные фонари. Противоположный конец кафе упирался в стену с куполообразной дверью и лестницу, по которой я поднялся. Сказочный вид придавали круглая башенка, увитая плющом, квадратные оконца с разноцветными ставенками и загадочные, ведущие в никуда, каменные ступени. «Чёрт побери! — неужели, моя, такая далёкая и близкая „пра-пра“ Эльза, вот так запросто, поддерживая юбки, шляндала по этому каменному мешку каких-то полтора с небольшим века назад, запинаясь о те же самые камни? — подумал я, помахивая от жары шляпой, и, приметив дверь ватерклозета, решил выпить большую чашку кофе. — Да что там Эльза, когда сам Густав фон Рот, сдвинув на затылок свой баррет с пером, каждый день ходил по этим лестницам и знал тут каждый камень!» Теперь кости этого парня тлеют где-то поблизости, а я — вот он — слегка изменил фасон своей шляпы, и ломаю голову, почему люди не успевают стать святыми до своих похорон, а в церкви всё так же врут.

Посетителей было немного, и все они что-то оживлённо обсуждали, — вероятно, архитектурные излишества и внутреннее убранство замка; счастливые — их наверняка ожидал на парковке автомобиль. Я взял двойной эспрессо, бутылку холодной воды с бело-зелёной этикеткой «Volvic» и присел на скамью за один из шести длинных деревянных столов под большим квадратным зонтом. С моего места был прекрасный вид на Эльзенбах — я сидел почти напротив узкого мостика, перекинутого на некоторой высоте над водой, и любовался склонами зелёных холмов, которые обступали речную пойму со всех сторон. Как это часто бывает, нам всегда и везде нужно куда-нибудь спешить, хотя однажды, ещё во Франции, я заставил себя просидеть несколько часов в одиночестве в уличном кафе. Мне было любопытно, чем там могут заниматься самые беззаботные в мире посетители забегаловок — французы, просиживая столько времен за одним стаканом какой-нибудь разноцветной, как их кино, бурды. Ничем особенным — бухтят потихоньку про свою разноцветную французскую жизнь, затем к ним за столики подсаживаются улыбчивые знакомые, которые проходили мимо, и тогда они радушно приветствуют друг друга, обнимаются и целуются. То же самое излияние чувств наблюдается спустя часа два, три или четыре, когда напротив недопитого стакана или чашки освобождается место для других проходящих мимо знакомых, — и так с утра до позднего вечера. Комментировать различия в менталитете, определяемые разницей бытия, можно до бесконечности, однако поводом к использованию социологического метода «включенного наблюдения» послужила очередная телебрехня какой-то гламурной золоторуной овцы — среднестатистической дуры, вознесённой на пене эпохи перемен и назвавшейся в передаче про культ еды ресторанным критиком. На всю расхристанную Россиянию, обстоятельно и словно для неучей, она наставляла, что всякий человек может судить о том, состоялся ли он в своей жизни, по тому, позволяет ли его кошелёк систематически отобедать и отужинать в ресторане или нет. Изречённое служило подходящей иллюстрацией к регулярным теленовостям о мультимиллиардных хищениях бюджетных средств, статистике находящихся за чертой бедности и разрыве доходов между богатыми и нищими. Богу потребны и убогие, однако краткий курс лекций о сущности цинизма с идиотизмом, взятых в пропорции один к одному, согнанным в одно место кремлёвским чиновникам, плотоядным телевизионщикам и ресторанным критикам, не помешал бы. Потому что мерилом личного духовного успеха, впрочем, как и процветания общества, не являются ни качество съеденного в ресторане за один присест или месяц, ни всепобеждающее насаждение порочными душонками образа жизни, при котором жрать, пить и совокупляться означает «состояться в жизни». И каждый, будь он безмозглой овцой или первым чиновником, обязан понимать, что за такие широкоформатные агитки «общества потребления» ответствен перед всеми, поскольку идеологическую надстройку над экономическим базисом ещё никто не отменял. А если смотреть на ставший идолом личный успех через достижения физиологии, «овце» не помешала бы «состояться в жизни» даже полная ампутация «овечьего» мозга, и посему она ухаживает не столько за мозгом, сколько стилист за золоторуной головой, которой она ест. «Безмозглая» философия чиновников, заначивших на чёрный день миллиард-другой, и бизнесменов, прикопавших конкурентов в загородном леске, или «уважаемых пацанов», облагающих данью одну седьмую часть суши, от философии «ресторанной овцы» оригинальностью не отличается, — их жизнь тоже «состоялась» и «удалась». Чревоугодников, сластолюбцев, казнокрадов и лихоимцев во все времена на Руси бывало хоть отбавляй, но в каком столетии видано, чтобы целый штат свихнувшихся на рейтингах телевизионных зазывал, стирающих грань между лишним и необходимым, вредным и полезным для души, переходил на полный пансион к сословию торгашей и спекулянтов? Испокон веку не слыхано, чтобы официальное заявление Церкви о том, что «государство насаждает и пропагандирует пороки», и «симметричную» позицию государства о всемерной поддержке исконной веры и духовных скреп общества, озвучивали согражданам между телерекламой намыленной задницы, пива и водки на берёзовых бруньках. Неужели, вы хотите ускакать в розовые дали на абсурде, который оседлал другой и погоняет третьим, — богохульством вечной преисподней за несколько минут земной слабости? Этот беспросветный абсурд под бодрым объединяющим кличем «Россия, вперёд!», по закону соответствия, объясняет наплевательское отношение к лицемерию государства и к вечной поповской преисподней, потому что алчным, быдловатым чиновникам, хранящим деньги в мешках из-под сахара, глубоко наплевать и на виртуальную адскую бесконечность, и на нашу плоть и кровь. В свете простых и понятных любому члену общества законов реинкарнации, всякая ложь, воровство, лицемерие и издевательство властей, настолько противоестественны, неуместны и немыслимы, насколько априори самоочевидны сами законы, и если бы государство и Церковь действительно, а не декларативно желали проявить волю в изменении судьбы своего народа, они бы, прежде всего, начали со слов правды — в начале, как известно, было Слово. Так ведь не дураки — не хотят от привычного отвыкать! Одни с патриотическим видом «пилят бюджет» электората, другие одухотворённо вещают пастве, «как хорошо с Господом», — и никаких лишних забот. Вы и представить не сможете, как после «отмены» Вечного Ада пахать придётся. Человек, осознавший законы реинкарнации, превращается в хозяина своих решений, ставит поступки под контроль совести и проявляет твёрдую позицию к тем, кто пытается сбить его с пути и жить за счёт других. С таким не оберёшься хлопот, ибо законы развития и предназначения Духа самоочевидны, ни с какой посмертной вечностью пассивного Божьего раба не связаны и никому не позволяют отлынивать и юлить. Но вот ведь какая незадача, — дело-то не только в том, что кто-то формирует мнение о Законе Реинкарнации, как о фикции, называет буддизм чуждой, «непатриотичной» религией, или буддистскую школу медиумов — приютом шарлатанов, а в том, что от Человечества скрывается то, от чего оно может в одночасье прозреть, и в его неизлечимой слепоте заинтересованы такие мощные силы, которые угрожают ему деградацией и уничтожением. Это только кажется, что неизбежность загробной вечности стимулирует самоизменение Духа в теле. Реальная духовная эволюция Вселенной, включая нравственный прогресс на Земле, обеспечивается непрерывностью выполнения задач в каждом нашем воплощении, а также подведением итогов проделанной работы, корректировкой дальнейшего «плана души» и продолжением обучения в Мире Душ, и этот процесс никогда не прекращается. Фикция, навязанная Церковью, пресекает духовный путь каждого, извращает Замысел Создателя и фактически дезориентирует Человечество, ограничивая потенциал его духовных возможностей. Сокрытие глобального закона, определяющего такой «мелкий нюанс», как количество телесных жизней Духа, прожитых даже индифферентным от запоя забулдыгой у пивного ларька, требует глобальной, изощрённой и монопольной лжи, а глобальная монопольная ложь свидетельствует о хронической патологической лживости и влечёт опасные глобальные тенденции. Человек родился, жил, состарился и умер, — ответ на вопрос, сколько раз душа облекается в тело, давно и окончательно дан за него, и потому нам и в голову не приходит, что между этой убогой поповской аксиомой и превращением планеты в кромешный ад, существует прямая связь. Я беседовал со многими монахами и священниками, — их совершенно не заботит проблема «сколько раз жить», и это более чем понятно, — они пришли к пониманию Бога не только умом, но и сердцем, что дай Бог каждому. Им, в известной мере, безразлично, насколько принятый ими фиктивный догмат Вечного Ада способен помешать и отвратить выбор духовного пути тем, кто в том нуждается. Судя по тому, что все ежедневно видят и слышат в новостях, в этом нуждается всё Человечество, и Церковь, к сожалению, на своем поприще не преуспевает. Мир в келье праведника не умещается, и неважно кто ты: атеист или верующий, принц или нищий, меценат или карманный вор с кругозором в парашное очко, — навязчивая церковная аксиома одноразовой жизни превратилась в обыденность, слившуюся с расхожей мирской поговоркой «после нас хоть потоп», и будет преследовать до последних дней. Безразличие и недальновидность Церкви заключаются в том, что она не желает видеть разницу между законом Божьим и своей ложной догмой, с которой почти всю христианскую эпоху не может расстаться, так что говорить о «высокой эффективности воцерковляющей деятельности» не приходится. Бог слишком заметен, чтобы освещать путь к Нему кострами инквизиции, слишком понятен, чтобы почти три десятка раз править Святое Писание, слишком терпелив, чтобы обязывать своих чад становиться святыми за одну бренную жизнь, и слишком милосерден, чтобы подвергать грешника вечному огню сковороды, и для обозначения того, чем занимались некоторые клерикалы в христианскую эпоху, можно подыскать, не впадая в грех осуждения, не одно точное наименование. Католические родственнички-евроклерикалы продрали в Писании такую зияющую дыру, что христианская Церковь столетиями продолжала залатывать её своими «преданиями» и после разделения на Западную и Восточную. А уж ведали ли сном или духом распространители и продолжатели христианства на Руси о том, сколько богохульства, ахинеи и мракобесия нагородили ушлые западные европопы, — вопрос, как говорится, хотя и интересный, но второй. Во всяком случае, за тысячу лет для души Божьих рабов, сохраняющей в потустороннем мире индивидуальность сознания, не было найдено ни одного глагола, свойственного любой сущности, подающей признаки жизни, в то время как в теории реинкарнации слов, определяющих активную жизнь души на Другой Стороне, более, чем достаточно. Оно и понятно: в великом и могучем русском языке нет ни одного глагола, от которого бы церковное мироустройство загробного ничегонеделания не затрещало по швам. Скрыть реинкарнацию возможно лишь при условии сокрытия всего, что происходит в Духовном Мире. Одним словом, нагадили крупно. Всю эту шитую белыми нитками верообразующую лабуду классики марксизма-ленинизма обозвали «опиумом для народа» и заменили его своим. Факт, что в мире XXI века происходят гонения на христианские общины со стороны экстремистов-мусульман, равно как и факт, что радикальные исламисты в надежде на немедленное обретение Вечного Рая, подрывают себя в толпе «неверных», носят вопиющий характер и имеют древние исторические корни, уходящие в вооружённое противостояние двух религий, когда менее всего исповедовалась безусловная любовь к Христу, Магомету и ближним. В данном случае, довольно заметить, что Учение Христа о перевоплощении душ, подменённое церковной верхушкой на «самопальное» Учение о Вечном Аде, абсолютно опровергает и действующий в христианстве постулат об однократности жизни души на Земле и скором достижении ею посмертной вечности, и несостоятельные надежды джихаддиста из нищего кишлака, уничтожившего себя вместе с невинными детьми ради Вечного Рая, обещанного имамом. В понимании премудрости, что Законы Реинкарнации по истечении жизни исключают ту или иную посмертную вечность, нет ничего трудного, однако целый сонм «независимых» экспертов, политологов и представителей международных и государственных организаций, «сплочённых» ужасами религиозного фанатизма, будут до изнеможения высиживать какие угодно первопричины религиозных войн, лишь бы не «ляпнуть по Фрейду» про указанную. Или вы считаете, что забитый террорист-смертник, не умеющий читать и писать, собирается в вожделенную «христианскую вечность» согласно законам реинкарнации? Фиктивные церковные посылки о вечности пассивного загробного созерцания допускают бесконечность вариантов поведения хозяина и раба; с Законом Создателя подобные фокусы не проходят: душа вновь облекается в тело, искупление и испытания, которые её ждут за содеянное в прошлой жизни, будут гораздо тяжелее и невыносимее, чем были в последний раз. Церковники выдумали быстронаступающую райскую вечность, а те, кто подстрекают смертников, ложью пользуются. За религиозным мракобесием стоят обыкновенные пороки Духа — ненависть и корысть, и потому в содержании основополагающей доктрины о Вечности Ада ничего святого нет. Если судить по множеству пророчеств, сделанным десятки, сотни и даже тысячи лет назад, крови и смерти по вине власть имущих, в том числе, вследствие религиозных извращений Законов Всевышнего, в третьем тысячелетии будет предостаточно, однако это только подтверждает слова древних: никто, кроме Бога, не смеет пользоваться на Земле монополией на знание абсолютной истины. И если Закон Создателя подменён верообразующим, то есть основополагающим корпоративным измышлением, подобное «боготворческое» верообразование западной поповщины, собственно, христианским не является. Корпоратив есть корпоратив, — очертив незыблемость корпоративных интересов индивидуальностью спасения от вечного адского пламени самого себя и сокрытием закона духовной эволюции и нравственного прогресса всех, он готов сражаться до последнего, «не поступаясь принципами», вплоть до исчезновения с лица Земли Человечества — про Апокалипсис от Иоанна слыхали все. «Апокалипсис» был записан в контексте Закона Реинкарнации и свободы воли, в качестве наихудшего сценария событий, однако в мире нет ничего такого, чего, проявив волю, нельзя было бы предотвратить. Я уже немало размышлял о том, почему глобальный закон Творца, осознание которого способно придать правильный вектор духовному прогрессу человечества, столько веков не может возобладать в умах сменяющих друг друга поколений современников, — в силу исторической монополии на истину, независимо от целей, мотивов и последствий содеянного Церковью, доминирующие причины лежат в религиозной плоскости. Логика подсказывает, что в основе вероисповедания и прогресса на Земле не могут быть разные законы, как было до сих пор, но существует одно пророчество. Согласно ему, во времена процветания России на престол взойдёт некий Правитель — сильный, чистый душой и помыслами. Вот ему и будет суждено приложить длань к обновлению веры и избавлению её от застарелого мракобесия прохладных и безразличных клириков, и важно, чтобы все люди совести приближали этот судьбоносный для России и Мира день истины и всеобщего прозрения, как могли. Бог дал людям Заповеди через Моисея во исполнение Своей Воли — Своего Закона, объясняющего человечеству смысл соблюдения норм нравственности; Святая Церковь сделала всё, чтобы Закон, изложенный Христом в самой читаемой Книге на Земле — Библии, навсегда был спрятан от глаз человеческих и заклеймён ересью. Спасибо, что перестали торговать справками об отсутствии грехов, иначе бы, Апокалипсис наступил ещё вчера…

Мне было пора отправляться из кафе в магазин сувениров и, наконец, разузнать, как попасть на экскурсию туда, где мой предок по Духу ел, пил и спал.

Вход в здание с невысокими ступенями, с торца которого я уже побывал, располагался под большой красной вывеской «Сувениры». В магазине было полно всякой всячины, и хотелось бы выбрать что-нибудь на память, однако первое, что обратило внимание на себя, — правая стена помещения. Из нижней части её выходил тот же отполированный скальный выступ, замеченный снаружи, который образовывал внутри невысокую декоративную глыбу, выступающую над полом. Думаю, этот камень не поддался бы удару со всего размаха тяжёлого молотка, и известное мне обстоятельство, связанное с фрагментом этой породы, означало, что Густав фон Рот в свою бытность знал о данном помещении и, конечно, мог в нём бывать. На поперечной жерди этой же стены было развешено несколько мечей, в основном не очень длинных, однако копию одного из них я узнал по форме рукояти и длине клинка и, не раздумывая, решил приобрести. Меч был длиной ровно полметра, похож на тот, что я наблюдал в трансе, когда отстегнул от пояса и оставил в своих покоях в день своей последней смерти, а это вам не баран чихнул, и уйти отсюда без него я не мог.

Справа от входа находилась круговая стойка со множеством цветных открыток с изображением замка и его интерьеров, по шестьдесят центов каждая, и, в конце концов, я выбрал штук тридцать. За прилавком напротив дверей на полках было расставлено много интересных вещиц — фигурки бронзовых рыцарей, тарелки, фужеры и кружки с видами замка, а также печатная продукция. В правом углу были выставлены копии рыцарских щитов, и висела кольчуга. В центре зала стояла прямоугольная витрина, внутри которой поместился макет объёмной копии замка, но, к сожалению, внутренние дворики в нём не просматривались. Дождавшись своей очереди, я купил меч, две пары кружек — себе и брату, набор открыток, и, отдав за всё чуть больше полтинника, засунул покупки в рюкзак. Оказалось, что билетик на экскурсию можно было приобрести тут же, в кассе. Брать его я пока не стал, и с большим трудом выяснил у продавщицы, где начинается экскурсия по замку, нимало не придав значения тому, что музейные гиды тоже не всегда говорят на том языке, на котором посетители обычно умеют слушать.

Выйдя из магазина, мне следовало пройти вдоль того же здания и перед стеной выступающей башни свернуть направо по неширокому лестничному пролёту. Я поднялся по нескольким ступеням, повернул налево и оказался во дворе замка, видимо, из наиболее просторных. С левой стороны между двумя мраморными колоннами был вход в то здание, с обратной стороны которого должна быть та самая молельня. Я прошёл вперёд мимо толпившихся людей, спустился по ступенькам в нижнюю часть дворика и оказался перед входной аркой с каменным барельефом родового герба. Он был овальной формы, с головой льва посередине, петухом и птицей слева и справа внизу и ветвями по краям. «Дом Роттердорф», «Окончание осмотра» — прочёл я на табличках. Правее — в поперёк стоящем здании, располагались ещё две арки — поуже, разделённые колонной, за которыми тоже были двери и выход наружу к северу с указателем AUSGANG, но я вернулся назад. Правая сторона от входа, через который я входил во двор, была образована двумя примыкающими друг к другу зданиями, а ближе к нему, за тремя каменными колоннами, находились две двери, — более широкая, деревянная и окованная, служила входом в музей, вторая — имела табличку TOURISTIKBÜRO.

Ещё до того, как я попал в это ограниченное древними стенами пространство и разглядел герб на стене, — пожалуй, с момента, когда шёл сюда по мосту, у меня возникло необычное ощущение того, что это место откуда-то мне знакомо. Тем не менее, описать окружающую архитектуру было сложно, хотя образ обстановки при закрытых глазах сохранялся хорошо. Слева и справа, опираясь на колонны, к стенам лепились пристройки с окнами, в иных местах — нечто похожее на эркеры; окна стен почему-то располагались не на всех и даже не на одном уровне; на разной высоте находились фахверковые башенки, двускатные крыши и круглые либо гранёные шпили, покрытые сероватой черепицей, а трубы отопительных печей были различной толщины и во многих местах выходили из крыш различной высоты. Одни части «Дома Роттердорфа» были сложены из бурого камня, другие — оштукатурены в белый цвет; стены зданий по другую сторону двора, где находился вход в музей, были жёлтокаменными, имели окна с ярко-красными ставнями, и больше таких вокруг не было. Здание, соединяющее противоположные стены в дальнем конце двора, я бы вообще описать затруднился. Внизу его — арочные своды, о которых я говорил, вверху справа — фахверковый угол стены с двумя несхожими башенками-шпилями на фоне крутого ската крыши, а окна разбросаны по стене так, будто каменщики пьянствовали в одной компании с плотником и стекольщиком. Всё, конечно, было построено со вкусом, выглядело ухоженным, включая цветы в каменных вазонах вдоль стен. Немцы — чего с них взять? У нас вон, некоторые барские усадьбы до сих пор в таком состоянии, в каком на них крестьяне, ещё не охваченные комбедом, продотрядом и колхозом, с вилами и кольями ходили, а здесь и через пятьсот лет на свой родной фамильный герб, как баран на новые ворота смотришь, не насмотришься. Представляете? Да уж, попы, «запретившие» душам под страхом экзекуции переселяться, дураками не были, — дураки бы целые народы и континенты под себя не подмяли. Дорогого стоит увидеть следы своей прошлой жизни на Земле, потому что после этого человек способен переосмыслить многое, а главное — смысл жизни, своё «я» и своё отношение к Богу, себе и ближним. Вселенский Закон, принесённый на Землю Иисусом, лишал поповщину титула вельможной святости, возможности помыкать беспрекословными рабами и проявлять глубинные низменные инстинкты, низводя до статуса презренных торговцев, которых плёткой из храма изгонял Христос. Современный обалдуй, отупевший от тыканья в кнопки гаджетов, клипового мышления и сиплого хита с рифмой «мой шанс — звёздный час», удивился бы, узнав из авторитетного источника, что интеллект подобных ему оболтусов не сгодился бы этим пронырливым святошам и в подмётки. Да что там обалдуй, когда академики никак в толк не возьмут, почему по одному и тому же объективному закону двух мировых религий — «накопления душ в загробной вечности», можно и оправдать, и осудить за злодеяние, предусмотренное международным правом, а третья мировая религия шельмуется за то, что её закон противоречит догматам обеих религий и их общему объективному закону. Видали такое на школьном дворе? Двое дерутся, а третий пытается их разнять и получает тумаков от обоих, которые не перестают дубасить друг друга. Факт, что те, кто тысячелетия развязывал войны, не переставая клясться в любви ко Всевышнему, остаётся незамеченным. А кто заметил, что святые инквизиторы имели дурацкую привычку цитировать Святое Писание, разжигая дрова под еретиком? Никто, кроме еретиков, отправленных на костёр. Общую картинку келейного миросозерцания грядущей райской вечности, кроткого и смиренного, вроде гранитной тверди, слегка портят мировой империализм, терроризм, катаклизм и эксгибиционистские откровения сынов и дочерей Тайного Мирового Правительства о сокращении землян до полумиллиарда, которое у всех на виду давно и успешно реализуется. А вы говорите, мировой прогресс, — вон, сколько обалдуев, которые верят в одноразовую жизнь, скорый рай и потоп после себя. При таком раскладе, как однажды заметил представитель агностиков, неистребимого племени интеллектуальных импотентов, единственным способом выживания человечества выступает не религия, а сохранение здравого смысла. Только где его взять, чтобы сохранить, — на каменной стелле с выбитыми словами о планах иезуитского сокращения земной популяции? Так что христианам или ещё кому-либо от этих иезуитских планов и прочих земных потрясений, в посмертной вечности не отсидеться — придётся реинкарнировать обратно в ад земной, делать, что должно, и будь, что будет. А не проще ли догадаться, что закон посмертной адской вечности — это лживый закон, келейно принятый Церковью в целях создания местечковой юрисдикции и помыкания людьми, а закон духовного прогресса Вселенной и построения рая на самой земле — это Божий Закон, к которому Церковь отношения не имеет, и более того — от людей спрятала? Что тут ещё комментировать — тысячелетнее хождение на голове? Приверженность исконным корням веры предков в то, в чём Иисус был оболган? Или клиническую неспособность отличать Божественное от богохульства, за которое от Имени Спасителя были готовы перегрызть глотки? Не за непоругаемость Создателя, не за абсолютную истину, данную всему человечеству, и не Христа ради, а во имя мракобесия и непоколебимости своего же собственного богохульства! Почему Учение Христа о переселении душ и Закон Реинкарнации составляют главную, верообразующую суть всего христианства? Потому что только Надземный Мир определяет смысл жизни всех существ во Вселенной и на Земле, а не ум земной, человеческий. Церковь не может не знать, что законы перевоплощения бессмертного Духа действовали всегда, и дискредитирует их, как умеет, но почему же она так не любит объясняться на эту тему? Потому что для того, чтобы бесследно выхолостить и подменить Надземный Закон, потребовался аналогичный верообразующему фиктивный эквивалент Мироздания, диктующий содержание смысла земной жизни по корпоративному усмотрению, и как только на это спустя семнадцать веков обращается внимание, всю кротость и смирение снимает, как рукой. Человеку свойственно воздерживаться от рефлексии на тему смерти, и поэтому представления, основанные на церковных догматах о пассивном загробном положении, конечности нравственного совершенствования Духа и необратимости утраты земных наслаждений одноразовой жизни, в сознании большинства стали доминирующими. Разве это не самое худшее из того, что в угоду своим интересам путём лжи добилась Церковь за двухтысячелетнюю историю Человечества? Тут есть что отрицать, чего стыдиться и от чего бурно реагировать, но лжец может винить только себя. Современные клирики оказались неспособны не переосмыслить то, что смертным не дано «отменять» или «принимать» Законы Творца, не извлечь уроки из того, что церковная самодеятельность сыграла с Человечеством злую шутку, и я думаю, что эта неспособность явилась прямым следствием исконного самоощущения себя в обществе. Для сохранения своего реноме Церковь выбрала сомнительное и негодное средство — не признание Божьего Закона, а его дискредитацию и длящуюся ложь. Да и как бы иначе стало возможным: подменить законы реинкарнации и наставления по духовному прогрессу вымыслом пустопорожнего прозябания в загробной вечности и находить истоки переизбытка общемирового зла в недостаточном воцерковлении? Лихо! А своё «святейшее соизволение» на загробный и последующий духовный рост, истинные цели и мотивы соблюдения Заповедей «не убий», «не укради» и так далее, проповедовать за пределами паперти не пробовали? Ну так попробуйте, раз уж Христос на землю для того приходил. Постоянные усилия Отцов Церкви по сокрытию от «рабов Божьих» картины потустороннего мира с целью выворачивания её с точностью наоборот слишком дорого обошлись человечеству, достаточно примера оболваненных смертников-террористов, поспешающих в райскую бесконечность, и кровопролитных геополитических притязаний римской поповщины ради Христа. Я говорю «достаточно», потому что этого с лихвой хватит для мотива всячески скрывать связь церковной доктрины с чудовищной фальсификацией и отрицать последнюю даже за давностью содеянного. Учение о Вечном Аде, в отличие от Учения Христа о переселении душ, позволяло Церкви воплощать любые амбиции и похоти, — полистайте Книгу Духов и убедитесь: вытравленный церковниками Закон Реинкарнации не допускает никаких туманных, альтернативных толкований, никакого поповского произвола и отсебятины. При этом надо понимать, что религиозная «аксиома одноразовой жизни», по которой Церковь исстари предписывает существовать творцам истории и придворным историографам, дурно сказывается на обоих. Первые всё время закладывают в свои надуманные прожекты разрушительный потенциал ненависти и злобы непримиримых сторонников и противников, вторые не могут извлечь пресловутые уроки истории из провальных экспериментов, и вынуждены к ним возвращаться и переписывать. Так было с националистическими и коммунистическими идеями, бесплодными «священными» войнами и социальными революциями и любым делением на «красных» и «белых», а причина в том, что смысл жизни определяет не чья-то неприкасаемая фиктивная аксиома и основанный на ней исторический произвол в «широком диапазоне», а закон нравственной эволюции в ходе воплощений Духа с жёсткими правилами, критериями и ограничениями. Так «методологически» нагадить, как «святые отцы», не смогли даже самые одиозные теоретики «всеобщего благоденствия», кровожадные воители, от которых мир зализывал раны десятилетиями, и ЦРУшники руками ельцинских приватизаторов. Неужели вы думаете, что управляемый дьяволом хаос на планете можно остановить, исходя из какого-то дремучего постулата одноразовой жизни, который если и внушает большинству некую персональную надежду, то лишь на то, что потоп случится после него? Иными словами, в основу своей религии Церковь положила то, что противоречит закону развития всех, поскольку по закону Кармы в следующей жизни все расхлёбывают кашу, которую сами же заваривали в «одноразовой». Наша судьба — это не случайный фантик одноразовой жизни, который можно использовать в качестве шанса на всё, что приспичит, а заслуженный итог прошлых жизней, и только такой подход обеспечивает общий прогресс. Церковь возвела в догму очень вредную своим многозначным толкованием ложь. Сквозь мутные очки одноразовой жизни трудно выбрать истинный путь, но они не мешали великим войти в слабоумные исторические буквари и заставить содрогаться современников и потомков. Рано или поздно, через кровь и страдания, историческая кривая куда-нибудь да вывозила, и всё повторялось сначала. Но кривая есть кривая — по ней можно бежать или ползти хоть до Апокалипсиса, Армагеддона. Вся наша жизнь порой зависит от того, на что в ней сделаны акценты: на гонке за пагубными страстями до бессмысленного заключения в загробной вечности, обещанной Церковью, или на длительной нравственной эволюции, не знающей отдыха ни после рождения, ни после смерти. Идея-фикс о скороспелой готовности к вечному раю игнорирует заведомую реальность того, что закон реинкарнации априори исключает любые попытки через него перепрыгнуть. Этого не удалось ни христианским инквизиторам-палачам с их мнимой святостью, ни лжегуманистам революционерам с горящими глазами, и можно не сомневаться, их душам ещё долго бродить по земле среди нас. Не потому ли на фасаде французских мэрий с тех пор, как во имя казавшегося близким призрачного благоденствия рубили тысячи голов, и сегодня можно прочесть лозунги о свободе, братстве и равенстве, которые остаются для всего человечества недосягаемой мечтой? В России уроки не извлекли и пролили ещё больше крови, уничтожили духовенство. Кто морально ответствен за эту несуразицу? Тот, кто из личных низменных побуждений, пользуясь своим положением, не выполнил заветы Спасителя, извратил и утаил путь и предназначение вечного Духа смертных, и не торопится признавать факт злодеяния.

А зачем клирикам вообще что-то признавать, если историки, спустя двадцать веков от Рождества Христова, сами догадались о контрпродуктивности революций? Есть ли какой-нибудь резон обременять себя признанием во лжи, законом переселения душ и глобальными проблемами неразумного человечества, если у Церкви имеются и свой разумный закон, и своя разумная паства, которую вполне устраивает быстродостижимая райская вечность? В Книге Духов уделено немало места тщете и бессмыслице революций, однако, дьявол, видимо, заранее позаботился о том, чтобы французские революционеры сделали заказ на массовое изготовление быстрощёлкающей гильотины, и их «передовой опыт» с изменениями и дополнениями имел бесконечные рецидивы и бесполезное извлечение уроков. В России, например, песню со словами «есть у революции начало, нет у революции конца» горланили на площадях и в школах вплоть до возвращения к свергнутому капитализму, и это безусловный показатель того, что за последние двадцать столетий человечество так и не постигло законов собственного исторического развития, в основу одного из которых положен закон Христа о переселении душ. Главной причиной появления за две тысячи лет самых сумасбродных, «альтернативных» христианскому учению глобальных философских концепций прогресса на Земле, является извращение и игнорирование церковниками законов, принесённых Христом всему человечеству, потому что монополии на бравирование «апостольской родней» больше ни у кого не было. «Идентичный натуральному» эквивалент Мироздания пришёлся по вкусу Церкви, а как быть с «натуральным» выживанием и спасением от самого себя человечества? В отсутствие калёных щипцов Инквизиции оно настолько распоясалось, что созрело для самоуничтожения и явно игнорирует призывы к сплочению вокруг порочной идеи «скоропостижного» самоопределения в райскую вечность, в то время как подлинный закон духовного прогресса замалчивается и осуждается. Какой бы привлекательной ни была ритуальная, обрядовая сторона богослужений, речь идёт об очень серьёзной подмене Вселенского Закона, и одна только правда может быть убедительной для всех, но от обсуждения с обществом данной темы Церковь вертляво уворачивается. Суждение «в христианстве реинкарнации нет», которое заученной скороговоркой, будто желая отделаться, произносят в ответ на недоумение по тому же поводу, несёт привкус скрытого лукавства, уводящего от сути. Всеобщий объективный закон многократности телесного бытия Духа и «самодельный» церковный закон о вечном местопребывании Духа в посмертном мире, как неком накопителе, вообще не могут сосуществовать во Вселенной параллельно и одновременно, абсолютно взаимоисключают друг друга и в качестве верообразующих антиподов легко взаимозаменяются, подобно симметричным категориям созидающей правды и деструктивной лжи. Поэтому велеречиво разъяснять пастве, что христианская вера свободна от ереси перевоплощения душ чуждых нам восточных религий (или Книги Духов), всё равно, что крупно писать на бутылках подсолнечного масла про отсутствие холестерина, которого там и так нет и быть не может. Эка невидаль — в сарае нету дров, потому как спёрли. Если ответ на элементарный вопрос «почему нет реинкарнации?» аргументируется нелепицей такого размаха, мы всё так же, как до Рождества Христова, далеки от того, чтобы открывать и использовать законы природы на общее благо всего человечества, и, что особенно удручает, сей вывод напрашивается не на основании древних трактатов и академических опусов, а подростковой логики. А безгрешная детская логика такова, что всё быстрое, выгодное и удобное для производителей подсолнечных масел и религий, не всегда и не вполне отвечает истине. По Книге Духов, честную прибыль быстро не стяжают, и вечного рая быстро не достигают, но что поделаешь, если кому-то это и удобно, и выгодно? В материальной природе, перефразируя Маркса, нет такой «данной нам в ощущениях» трёхсотпроцентной прибыли, ради которой производитель не пустился бы в любое злодеяние, а тут под ногами монопольная халява на эфемерное зазеркалье и виртуальный холестерин, — грех упускать. Приватизировано всё, вплоть до небесных обителей и приусадебных участков на Луне — неоткуда свалиться яблоку. Посмотрите на полотно Сурикова «Боярыня Морозова» и скажите, могли ли изображённые персонажи ослушаться Церковь. Дело ведь не только в том, что раскольников гноили в ямах и жгли живьём, а в том, насколько прочно вдолбили в голову «Божьим рабам» твердокаменное наследие римской поповщины, раскольником же звали того, кто крестился двумя перстами, считая три перста «щепоткой дьявола». Ничего, устаканилось — не привыкать, не впервой. Если подмена Закона Божьего на рукотворное фуфло остаётся для христиан несущественной мелочью, нужен ли им вообще реальный закон, открывающий всему человечеству принципиально иную картину Мироздания, и что тогда мелочью не является? Ведь это же чистый бред: скрыть от человечества закон Христа, по которому дано жить всем, и приучить христиан обходиться без него! Знаете, по какому закону живёт «невоцерковлённое» большинство? Согласно теории телесной эволюции Дарвина, страдающей необъяснимыми пробелами, а законы духовной эволюции Книги Духов не востребуются, поскольку распрощаться со «старым добрым» прикладным значением адской бесконечности ради истинного прогресса потомков обезьян, дураков нет. Дескать, полно вам морально спотыкаться и вставать, пожалуйте на вечную сковородку за земные проказы. Немудрено, что большинство студентов земного университета весело и легкомысленно прогуливают лекции ретроградов-профессоров, зная, что от экзамена не отвертятся: их просто не интересно слушать, как если бы два часа кряду уверяли, что вы ходите по плоской Земле. Вы бы и сами смылись с уроков, если бы курс о происхождении видов живого, предназначенного для пожизненного заточения душ, читал наш «очковтирающий» доцент Пискунов со своей вечной прибауткой «история не может быть другой». Помню, однажды я поднялся и сказал на весь зал: «И не будет!» Больше эту паразитирующую аксиому, распространяемую на прошлое, настоящее и будущее, мы не слышали, правда, на экзамене я схлопотал трояк потому, что полез в бутылку и успешно проделал то же самое с аксиомой противоположной, просклоняв в сослагательном наклонении. Длящуюся ложь можно оправдывать корпоративным ограничением на правду, сохранением заведённых корпоративных устоев и чем угодно, но в основе отрицания нагромождения безответственной лжи всегда лежит неопределённый, кое-как прикрытый демагогией стыд, иначе бы, не было нужды избегать общения на эту тему и заниматься словесной эквилибристикой. По крайней мере, клириков трудно заподозрить в неведении о безусловной многократности телесной жизни Духа, её незаменимой роли в духовном преображении человечества и огромном значении вытекающих из этой роли наставлений, а также о внутрикорпоративном самопровозглашении адской вечности, — вот этого им и не хочется признавать. Чтобы утаить духовную разносторонность и активность доземной и загробной жизней вечной души, Церкви, похоже, плевать на всё, что так «удобно» загораживает её устрашающая догма посмертной вечности. Долгожданная встреча с близкими душами, с которыми мы связаны неразрывными узами многие тысячи лет, по завершении земных дней ждёт каждого, и, если мы честно трудились на Земле, нас будут встречать, как победителя-праведника. Эти родные для нас души с такой же любовью, заботой и привязанностью, как и при жизни, переживают за нас и выполнение нами очередной задачи на суровой, сбивающей с толку Земле, где сокрытие загробной тайны смысла земной жизни превратилось в неотъемлемую составляющую церковной деятельности. Глубоко понимая связь со своим духовным родом, настоящим Отчим Домом и безграничностью нравственного пути, мы, находясь в грубом физическом теле, способны ради них преодолеть и постичь очень многое и, если нужно, признать ошибки, чтобы снова двигаться вперёд. Тяжкие проступки не сулят нам адовой вечности и конца духовного пути, но заставят невыносимо страдать в обоих мирах; раскаяние в содеянном не избавит нас от дальнейших воплощений в телах, но облегчит положение и в Мире Душ, и на Земле, и, усвоив эту простую истину, мы не можем потерпеть неудачу. В этом заложена великая суть прогресса, и многовековые потуги выдать под мантру «С Господом хорошо» правду за ложь и ложь за правду говорят сами за себя. Можно лишь сожалеть, что содержание таких широко известных христианам и неверующим суждений и понятий, как «у каждого свой крест», «Господь не даёт испытаний не по силам», «крепость веры» и «сила Духа», определяются скудоумием постулата одноразовой жизни и бессмысленной посмертной вечности, тогда как в Мире Духа они наполнены конкретным, чётким и вразумляющим смыслом, не раз переданным Человечеству. В конце концов, в утаивании Божественной истины, которая независимо от вероисповедания объединяет, и, в конечном счёте, объединит всех землян, кроется нечто заговорщическое и зловещее, но в свете мрачной истории Западной Церкви так оно и есть. Весьма, знаете ли, неадекватный способ научить Человечество любить Бога, земные воплощения своего духовного рода и себе подобных существ, которые возвращаются на планету ровно с теми же целями, что и вы, и, как и вы, лишены религиозной доктриной своего духовного прошлого и будущего. Это серьёзно дезориентирует, дезорганизует и разобщает Человечество, и я бы даже назвал богохульное Учение о Вечном Аде максимально неадекватным способом возлюбить Создателя, потому что за гранью богохульства, подменившего Закон Творца, находилась сопредельная грань разгула мракобесия, сатанизма и костров инквизиции. Допуская нелепое условное обособление себя от тех, кто старается праведно жить и посещать церковь, мы, будто во времена дремучего советского атеизма, по инерции называем их «верующими». При этом, нам и в голову не приходит, насколько нелепо считать, что законы реинкарнации действуют в отношении христиан, буддистов или ортодоксальных безбожников избирательно и зависят от избранной веры либо чьих-то земных хотений. Те из священнослужителей, которым мы доверяем всей душой, и которые верят в наши помыслы, как ни странно, не отрицают реинкарнацию и освещают христианский путь к Богу той правдой, какая она есть для всех. Чего ждём — когда на свет явится инкарнация невинного дитя и на всю ивановскую закричит про неглиже? И ведь ничего нового: внутрикорпоративные интересы выше внекорпоративных, несмотря на то, что речь идёт об истине, дарованной распятым Христом…

Между тем, время шло, и надо было что-то предпринимать — возвращаться в отель несолоно хлебавши и заваливаться на кровать в гробовой тишине не хотелось. Здесь, во дворике античного стиля, собралось не меньше полусотни людей, одни иностранцы, и никто не галдел и не наступал на ноги. Я осторожно просочился сквозь толпу ко входу в музей. Сбоку от дубовых дверей, за которыми начинался осмотр, гостей предупреждал запрещающий стикер перечёркнутого мобильника — забудь мобильник, всяк сюда входящий, а заодно пломбир и чемодан. Толпу отделяли от дверей три работника музея — мужчина лет тридцати и две девушки в униформе туристического бюро — синих теннисках и жилетах с бейджиками, мужчина был в чёрных брюках, девушки — в белых. Сотрудник, принимавший новую стихийно формируемую группу посетителей, замерших в ожидании, обратился ко всем:

— Attention please! The English speaking group of twenty persons is invited to enter the museum.¹

Немцев что ли не набралось? — подумал я и отошёл в сторону, чтобы подождать и вникнуть в обстановку. При таком разноязычии туристов сюда не так-то просто попасть. Я присмотрелся к одной из девушек в униформе, стоявшей у входа в музей. Это была изящная блондинка лет двадцати трёх — двадцати пяти. Где-то я читал, что в старину германские войны нередко возникали из-за женщин, которых враги похищали, насиловали и насильно выдавали замуж. Чтобы остановить кровопролитие, родоначальники древних кланов приказывали нещадно убивать красивых девочек в младенческом возрасте, например, сбрасывая их с обрыва. Можно долго говорить, что спасёт мир — красота, уродство, доброта или звериная мораль, но акции по искоренению европейского генофонда красавиц, правда, под иным предлогом, подхватила «святая христианская» Инквизиция. За «преступления против Господа» по обвинению в колдовстве и чёрт знает, в чём ещё, им просто рубили головы либо жгли за деревней, заткнув рот, и слали отчёты наверх. Не так уж и трудно поверить в версию некоторых конспирологов, что Западная Церковь выполняла особую миссию тёмных сил по управлению и контролю за Человечеством. Так что для немки эта девушка была слишком красива, да и по лицу её нельзя было сказать, что она немка. Миловидное лицо нашей русской девчонки, каких тысячи, разве что весьма привлекательное, с правильными чертами, — не мелкими, не крупными и не смазливо-кукольными. Некоторое время я незаметно наблюдал за служащими музея, поправляя рюкзак на плече и делая вид, что кого-то жду. Через 20—30 минут площадка заполнилась в основном немцами и, подсчитав их, я понял, что опять внутрь не попаду, да и вряд ли с рюкзаком туда пустят. Мысленно плюнув, я пошёл осматривать замок снаружи, а там, как и во дворе, народу было не протолкнуться, и все беспрерывно щёлкали фотоаппаратами и видеокамерами.

Первым делом я решил вернуться к исходной точке осмотра — арке у моста в замок, поскольку уже там обнаружил немало интересного. Сами понимаете, с местными достопримечательностями меня связывало нечто большее, чем восторженного зеваку. Разумеется, я досконально помнил детали, воспринятые в ходе погружения в гипнотический транс, к тому же, доктор снабдил меня аудиокассетой нашей беседы, но неуловимое интуитивное ощущение привычности знакомого места не покидало меня и сейчас. Узлы обстановки, запечатлённой моим сознанием в прошлой жизни и в течение гипноза, находились не только в замке, но и вне его, и поэтому неудача с экскурсией меня не расстроила.

Случаи, когда люди по разным причинам оказывались в местах своих прежних жизней, не раз происходили и ранее, однако мне предстояло реконструировать события и роль неизвестных персонажей далёкого прошлого, и здесь мог стать важным любой пустяк. Вы, конечно, можете выразить своё недоумение гомерическим хохотом тётки с одесского Привоза: «А тебе, малой, это надо?» А вы посадите в класс по десятку приходских батюшек, ведущих философов академических институтов и рядовых обывателей, отобранных по методе присяжных заседателей, да задайте испытуемым контрольную на полстраницы: «Что я думаю о загробных правилах и целях перевоплощения души в бренное тело?» Минут на пятнадцать — не больше, даже если какой шибко грамотный мирянин-сократ поворчит о нехватке времени и бумаги. Ничего, уложится — качество знаний великовозрастных учеников тоже замеряется точнее объёма жидкости. Соберите и обобщите задания обследуемых, а полученные модели представлений о принципах индивидуального бытия трансформируйте в стереотипы типичного поведения и больше не морочьте мне голову дурацким вопросом, — скорее всего, вам будет нечего обобщать. Потому что загробные правила и цели обретения плоти Духом, априори писанные для всякого постхристианского клирика, а также увешанного лаврами светоча науки о мудрости и прочих смертных, есть данность, устремлённая далеко за пределы лживой и заплесневелой церковной догмы, а наши представления о категориях добра и зла, жизни и смерти, витают в плоскости обыденного ума. Многие с детства помнят, что наши бабушки и дедушки «ушли на небо», откуда наблюдают за нами и «видят, как некрасиво мы кочевряжимся». Однако кочевряжиться перед тарелкой «противной каши» поутру и перед законом развития цивилизации тысячелетия напролёт — не одно и то же. Факт, что учёные до сих пор не вывели инкарнацию лабораторной крысы, не умаляет ответственность Церкви перед обществом, в деградации которого заинтересована клубно-масонская элита, тайно исповедующая культ Сатаны и реально правящая по всему миру. С одной стороны, хорошо организованная, структурированная и законспирированная сатанинская массовка вербует в свои ряды успешных людей из властных структур по всей планете, прекрасно разбирается в церковном учении о падших ангелах и силах тьмы, а также значении сокрытия Закона Реинкарнации от Человечества для победы над Силами Света. А с другой стороны, христианская Церковь дезавуирует сей Божий Закон, объявляет его несуществующим, а то и бесовским. Целью так называемого тайного мирового правительства является сокращение землян до полумиллиарда, и потребуется несколько страниц только для того, чтобы перечислить его достижения, — организация голода и эпидемий; стерилизация населения генной инженерией; инспирирование мирового терроризма, религиозного экстремизма и антихристианских свобод; перманентная дезинформация народов Земли и свёртывание просвещения; экспансия хаоса военным путём. Хватит? Или вы думаете, что каждую шестую минуту в мире ребёнок погибает от голода только потому, что в закромах прогрессивного человечества хоть шаром покати? Уместно ли посмеиваться над конспирологами и упрекать сатаниста в том, что он не захаживает в церковь, потому что «плохо там себя чувствует»?

Самую читаемую на планете книгу — Библию, издаваемую большую часть христианской эпохи на латыни, правили без удержу и без малого тридцать раз, а последней из бессчётных теорий общественного прогресса и благоденствия, взятой учёными светилами, как всегда, с потолка, был «научный коммунизм», который противоречил и Святому Писанию, и Законам Божьим, и вообще — естественной природе вещей, и, значит, здравому смыслу. Так какая же у нас страна — ностальгирующая по «красным временам», судя по опросам, или православная? Сегодня самой мощной державой, имеющей сотни военных баз по всему свету, являются США, которые без стеснения объявляют миру своими кровными интересами кровь и гибель тысяч людей и хаос в любом месте планеты, а единственной духовной силой, способной противостоять планетарному хаосу и нравственному упадку — Россия. Далеко не всем очевидно, что в то время, как американский бизнес под флагом лжесвободы и лжедемократии обогащается на крови, мы тратим на обороноспособность народные средства и слышим клевету в распространении мировой угрозы. Реальной американской геополитике двойных стандартов, прикрытой дежурной дипломатической мишурой, отвечает уровень духовной энергетики поколений её исполнителей, а степень духовности исполнителей определяется ступенькой в беспрерывной эволюции многих воплощений Духа и между ними, и потому политика двойных стандартов не должна удивлять, — для них это такая же норма, как и чужая кровь. Американцы тоже ходят в церковь, широко отмечают Рождество, а их президент клянётся на Библии, и что с того? На самом деле, Америка не «валяет дурака» от одного стандарта к другому, и стандартов у её верхушки не два, а один — неуклонное служение дьяволу. Наивно упрекать прародителя зла в патологической лживости, хроническом злословии и мании мирового господства, — у него один стандарт, просто у материалистов в глазах всегда что-то двоится. Стратегия борьбы Света и Тьмы основана на Вселенских Законах, включая Реинкарнацию, и наивно думать, что на земле можно бороться со злом и дьяволом, в том числе, основываясь на идеологии атеизма, материализма и антагонизма политических формаций, а тем более, не имея никакой идеологии, кроме личной выгоды и воровства. Это крайне жёсткая, зато точная оценка происходящего в мире, и было бы смешно хвалить атеизм за то, что атеисты запустили первого человека в космос. Дьявол стремится к мировой диктатуре, потомственные сатанисты на земле меняют местами понятия добра и зла, но это выше понимания атеистов, у которых от материализма двоится в глазах. Советские руководители так рассуждать не смели и не могли — они были дремучими атеистами, шарахались от церкви, как чёрт от ладана, и боялись обвинения в идеализме так же, как по 58 статье. Ограничивать индивидуальное духовное продвижение личности рамками однократного бытия Духа в теле и ожиданием Страшного Суда, значит, игнорировать основы общемирового нравственного прогресса и в итоге — искусственно тормозить процесс преодоления земного зла, совершаемый в условиях свободы воли. Остаётся добавить, что свобода воли, в свою очередь, проявляется в условиях идеологии, и вряд ли в качестве такой идеологии в России должен служить атеизм и материализм.

Церковный термин «крепость веры» мало что объясняет, зато много чего запутывает, тогда как крепость веры, обретаемая в ходе длительной эволюции реинкарнирующего Духа, стремящегося к нравственному совершенству, объясняет всё. И все святые прошли именно этот непомерно тяжкий путь. Пример этого пути, длиной в тысячи лет, для нас в тысячу раз убедительнее призыва к святости в свете доктрины одноразовой жизни, и это подтверждение того, что в школе нам не уставала повторять уже постаревшая учительница: всегда надо говорить правду. Вот и теперь, подменяя процесс духовного роста его результатом, всегда можно заявить пастве: вы, братья и сестры, слишком непослушны и неусердны, и не взлетаете с табуретки только потому, что не соблюдаете инструкций к полётам. В дидактике любой естественной науки подобное зовут мракобесием, а тут — «исконные корни веры». Чтобы «взлететь с табуретки» и больше на неё не садиться, необходимо довести параметры компонентов греха души до нулевых значений, и это не фигура речи, а объективные показатели «грехометра», который ещё не запущен в серийное производство. Посмотрите, — вокруг нас множество обычных и хороших людей, — успеют ли они до конца жизни стать святыми, даже начав с пелёнок? Церковь же, скрывая правду, в древности называла себя и свою омерзительную инквизицию априори святой. Чтобы стать святым, надо стремиться к святости, и даже стремясь к ней, по определению ещё нельзя считать себя святым, — в противном случае, вас бы, уже вознесённого с грешной Земли в вечную Благодать, «здесь не стояло». Вы бы были там, где святые, но вы ещё здесь, на Земле, и часто в окружении тех, кто слишком далёк от святости. Таков закон реинкарнации, и ему подчиняются ВСЕ. Очевидная недостижимость абсолютной святости за короткую земную жизнь порождает сомнения и преграды на пути к Богу, но такова реакция на неправду о святых, живших на Земле много раз. И всякий раз, как бы историки потом не озаглавили те эпохи, они, святые, ходили в костюмах того же покроя, что у нас, носили чемоданы того же фасона, что и мы, и плыли на тех же кораблях, как и мы, их современники. Спаситель не приносил на Землю Учение о Вечном Аде и не передавал его Апостолам, — его создал Запад по мотивам властолюбия, сребролюбия и ненависти, спекулируя на том, что земные «запретительные» и «разрешительные» правила вытекают из представлений о загробных наказаниях и наградах в Мире Духа. Западная Церковь ввела монополию на то и другое, огородила её «иммунитетом» святости и выдала ложь за первозданное христианство. Душа обязана трудиться день и ночь, покидая и обретая тело, — это долгий, медленный и трудный процесс, но когда-нибудь она станет святой и прекратит воплощаться. Видите, в каком искажённом мире мы живём? Ложь останавливает огромное количество заблуждающихся и колеблющихся на пути к вере, но именно этот потенциал большинства способен обуздать на Земле Силы Тьмы. Иного способа победить неисправимость, неистребимость и неуязвимость тёмных сил у людей нет. Нельзя врать. Не продуктивно. И не корректно при этом ссылаться на образ святых, Учение Спасителя, а тем более порочить Учение Будды. И нельзя твердить о вечности души, искажая и умалчивая правду о месте и пути души в вечности. При этом и Православие, и Католицизм исходят из положений Библии, в которой выхолощен всеобщий универсальный космический закон перевоплощения души — нашего вечного истинного «Я». Чем же радикальные исламисты мотивируют смертников-террористов на массовые убийства «неверных»? Тем самым немедленным наступлением райской посмертной вечности после бренной физической жизни. Но именно западная поповщина задолго до зарождения ислама, из низменных побуждений создала антихристианское учение о посмертной вечности, обманом и насилием подменила им Вселенский Закон множественности телесных существований нашего «Я», прозванного рабом, и теперь каждый приверженец «исконных корней веры» может наблюдать, как перед Человечеством встаёт глобальная угроза ползучего терроризма. Вы полагаете, что между посмертным небытием советского «научного атеизма», лжегуманным догматом о Вечном Аде римо-католической власти, державшейся на поте и крови рабов, и дьявольской западнёй райской бесконечности исламского экстремизма, толкающего на смерть ради смерти, нет ничего общего? «Приверженец корней» не станет забивать себе голову столь нечёткими множествами, — для него это заведомая ересь, но общее есть: дискредитация, извращение и ограничение Высшего «Я» человеческой личности, как частички Бога; сокрытие от человека истинного предназначения его Высшего «Я» для Вечности; длящееся богохульство непоругаемого и целеполагание власти над большинством. Только не надо сразу свистеть на весь клуб и гасить окурки, топая ногами, как в старом кино, — истории известно и не такое. Если наличие у нас бессмертной души начинают признавать даже «настоящие учёные», догмат о вечном заточении души в посмертном мире благополучно перекочевал в сознание современников. Чему удивляться, — «постановили», что смерть есть небытие, — и попробуй не верь, «постановили» бы рыть на том свете Беломорканал — включили бы кайло с лопатой в похоронные принадлежности. Ведь что такое переселение душ по законам Книги Духов? Это «всего-навсего» реальная, а не лицемерная презумпция Абсолютной Власти Создателя. Не влезть, не примазаться, не отнять, в какого наместника себя не ряди. В таком разе, на долю Церкви выпадает две важный функции: развитие законов реинкарнации и их разъяснение, но этому мешают «исконные корни», — ложные представления о Мире Душ. Интересно, как бы при таком раскладе могли править большевики и римские папы? Представьте: председатель затеял копать картошку, а вся колхозная паства с понаехавшей доцентурой схоронились в нирване за сараем и медитируют в позе лотоса — трактором не растолкать. Ништяк, соцреализм, — вокруг кипят стройки века, секретарь райкома трибуналом за саботаж грозит, а рядом, фу-ты, ну-ты, предаются разврату асоциального мозгоправства, как в буддистских монастырях. Ну, Ватикан — не трактор «Беларусь», хотя по тем временам в «колхозном приходе» римского «евросоюза» поголовно прописались миллионов шестьдесят Божьих рабов. Никто иной, как папа римский (ох уж эти римские паханы), натравливал паству, толкая её в Крестовые походы на арабский мир, и посему бессмысленно делить религии на «мирные» и «воинствующие», — существует единый Закон, и за его извращение в теории и практике и пастырям, и овцам рано или поздно приходится отвечать. Хорошенькое дело: непогрешимый папа, прослывший грубияном среди одесских биндюжников, считал себя верным Божьим рабом и преданным учеником Апостолов. А чего вы хотели — поповщина! Оболваненные души террористов-самоубийц, окрылённых вожделенной картинкой имама-экстремиста, торопятся в некогда провозглашённую святыми европейскими отцами вечность рая, ради которой христиане вырезали мусульман. А почему нет? Нажал кнопку за пазухой — и не успели соскрести со стенки мозги, а ты уже навсегда там, за пазухой у Творца! На том, что на самом деле скрывается за загробной чертой, спекулировали тысячи лет, и распродажи «сертификатов», гарантирующих местечко в райской вечности, были только цветочками. А вот когда вслед за сладострастными лохами средневековья, пытавшимися прошмыгнуть в Вечный Рай по сертификату от папы римского, перед Небесными Вратами с аналогичным «аусвайсом» объявились нахальные «мученики джихада», мир содрогнулся от религиозного фанатизма. Содрогнуться, впрочем, не значит прозреть, но таков уж западный менталитет, — повесил распятие над изголовьем, и спи сном праведника. В основе геополитических амбиций Святого Престола и уничтожения во Имя Христа мусульман на Ближнем Востоке тоже не лежала «религиозная фригидность», иначе бы, Ватикан не правил Священной Римской империей столько веков. Индульгенции, купленные у святых отцов во спасение души, и «пояс шахида» — это негодные средства достижения райской вечности, но они порождены сутью «запрета» Церкви на переселение душ, а души переселяются не для исполнения чьей-то злой воли, — у них на земле есть свой план, называемый «планом души». С позиций законов реинкарнации и Книги Духов, у «должностного» подлога святых отцов всего одно прилагательное — «глобальный», и с этих позиций всё сразу становится на свои места. Книга Духов — не Библия, её, как приспичит, не истолковать, приходится игнорировать. Глобальный подлог влечёт глобальные заблуждения и массу непредсказуемых и бесконтрольных последствий. Подлог удался, — иначе бы, «теоретические корни» «религиозных войн» узрели в порочности догмы о единовременной телесной жизни души и её вечном заточении, и не искали их в чём-то другом, поскольку теория реинкарнации проясняет всё, а во лжи не хочется признаваться. Кому — как, а обещание смертнику, что завтра-послезавтра его ждёт вечный рай, для него звучит убедительно. Настолько убедительно, что спецслужбы признают отсутствие эффективной методики убеждения его в обратном, а обратное и есть правда, извращённая Церковью, и это факт. Уникальность и универсальность поповской фикции состояли в подмене изначального смысла телесного и внетелесного существования души, что уже само по себе формально превращало выбор земных средств достижения качества загробного положения души в произвольный. В некоторых странах, где из религиозных побуждений до сих пор в наказание забивают камнями женщин, детей учат ещё со школы, что все христиане должны быть уничтожены до последнего, — потому-де, что за это обещан вечный рай. Ложь не просто превратилась в преступление, она стала длящимся и пока неискоренимым злодеянием. По сути, религиозная доктрина одноразовой жизни души в теле стала трансконтинентальной и заслонила собой всё: подлинные цели и законы развития Духа на Земле и содержательную сторону Мира Духа: общение со своим духовным родом и наставниками, работу над ошибками и продолжение обучения, подготовку и планирование следующих воплощений и многие иные аспекты, которые можно долго перечислять. Всё это не шутки — Церковь сама признаёт, что на Земле стало слишком много дьявола, и, значит, умалчивать о «плане души» — играть ему на руку.

Родиться во второй раз — не более удивительно, чем в первый, — отмечал Вольтер, имея в виду свободу парения духа между воплощениями, однако повторите это смертнику, которому посулили за «подвиг» гарем неувядающих девственниц и, будто «Свидетелям Иеговы»², вдолбили в голову пару-тройку религиозных цитат. Заповедь «не убий» прописана во всех религиях, но разве стал бы убийца давить на роковую кнопку, если бы знал, что вместо сладострастия изнемогающих по нему самок испытает на том свете муки и вновь неотвратимо подвергнется страданиям на земле? Ведь до того, как его одурачили экстремисты, достаточно было открыть правду. Отсюда вытекают аналогии, как и чем занималась Западная Церковь во времена Крестовых походов. Если бы её топ-менеджеры обнародовали загробные тайны и отказались от мирового господства, Ватикан не был бы Ватиканом, вне всяких сослагательных наклонений. Да уж, хитрости римским попам у одесского раввина было не занимать — ввели всеобщую церковную повинность, наложили запрет на свободу вероисповедания, учредили свои карательные органы, с корнем выдрали верообразующий закон, погрязли в роскоши, и, приторговывая прощением грехов, называли всё это подлинным христианством. А через несколько столетий исторический маятник качнулся от антигуманных тисков Святой Инквизиции к атеизму антихристианского либерализма, освобождающему европейскую паству от таинства исповеди и святого причастия. Будущее толерантной Европы — гей-парады в колготках «юнисекс», марши «нациков» и рассадники джихаддистов, строителей Халифата, пересевших с верблюдов на «тойоты». То, что разгул плотских страстей имеет одной из причин тщательно оберегаемый клиром фиктивный верообразующий постулат, Церковь признавать не спешит, и, следовательно, пока закон многократности воплощений Духа не возобладает в умах, каждый, будь он атеистом, адвентистом или террористом, будет избирать подходящую загробную вечность сам себе. На самом деле, бал правят представители госструктур, транснациональных корпораций и международных организаций Запада. «Руководящий состав» Мирового Правительства представляет собой породистых, потомственных реинкарнирующих сатанистов, объединённых в тайные общества, которые определяют мировые цены на нефть и продовольствие, лидеров тех или иных стран и весь ассортимент иезуитских методов сокращения населения планеты. Достаточно посмотреть на список этих почитаемых дам и господ, послушать, что они несут, внимательно оглядеться, и станет ясно — столько несчастий на человечество можно свалить только прицельным и хорошо организованным путём. Вот, недавно, первое лицо одного еврогосударства, прошедшее суровый обряд тайного посвящения с расстёгнутыми штанами перед разинутой пастью свиной головы, заявило на весь мир, что Европа и впредь будет придерживаться гуманистических христианских ценностей. Что ж, в добрый путь, европеоиды, не провороньте своё однополое англосаксонское счастье, лучший способ контрацепции. Вам же среди натовских баз невдомёк, что если бы «там, наверху» не постарались, чтобы атомную бомбу изобрели одновременно, вы бы ещё в сороковые отморозили уши ядерной зимой, причём по вине одного тучного любителя сигар из «свиночленов», кои весь ХХ век правили его страной. Ещё не все верёвки повешенных нацистов сержант Вуд успел порезать на сувениры, а означенный сэр ходатайствовал перед президентом сержанта о сбросе ядерной бомбы в геометрический центр Кремля. Послевоенный мир спасло то, что одной бомбы показалось мало, а много не было, — истратили на Японию, перед которой до сих пор не извинились, зато разместили там свою базу. Пока одни следуют принципу скорого индивидуального спасения в безвозвратном раю, а другие — «после нас хоть потоп», эти люди точно знают, чего хотят, и, несмотря на несуразицу своих решений и выразительную физиогномику отталкивающих комиксов, успешно добиваются своих целей. Почему? В слова «породистый, потомственный реинкарнирующий сатанист» вложен особый зловещий и конкретный смысл. Свойствами тёмной реинкарнирующей души являются неистребимость, неисправимость и неуязвимость, а свойствами обычной воплощённой души — обычные заблуждения и слабости. Надеюсь, вы ещё не забыли, сколько десятков безуспешных покушений на Адольфа Алоизовича было совершено, пока он до конца выполнял свою «миссию», от которой Россия спасла целый континент. В настоящее время установлено, что сатанисты его генетического рода были связаны линиями родословной с сатанистами по всей Европе, и вовсе не случайно, что вместо адекватных исторических оценок, с Запада льётся поток сумасбродной дипломатической фени. А теперь для близира возьмём чисто гипотетическую ситуацию в сослагательном наклонении, которое я часто использую в обучении студентов урокам прошлого. Врываются, скажем, по ордеру совбеза наций ладные ребята в балаклавах в какой-нибудь европейский замок в разгар очередной случки всепогодных вершителей, да кладут их осточертевшим в теленовостях фэйсом прямо в паркет. И тут же суют всем этим королевам, канцлерам, премьерам, президентам, госсекретарям, банкирам и олигархам не воронёную сталь в дряблый ушной хрящ, а «грехометры» под мышку, и после фиксации энергетических параметров доставляют прямиком в ООНовскую предвариловку совбеза, где тут же вручают персональный антимандат, запрещающий дурачить и сокращать человечество. Разумеется — с конфискацией, браслетиком на щиколотке и надзором Национального Антисатанистского Комитета по месту жительства, ну и с путёвкой в районный трест по озеленению какого-нибудь Лондона, Нью-Йорка, Берлина или Парижа, чтобы не отощали вроде подшефной им Африки. И в анекдоте есть часть правды, а здесь правды аж целых три — реальные фамилии конкретных лиц согласно списку с фотоснимками оперативной съёмки, комплект «грехометров» и стрелка шкалы, застывшая на объективных показателях обыкновенного сатанизма. Вы, вероятно, уже догадались, что никто никуда с ордером в балаклавах не ворвётся, история всё равно пойдёт, как ей приспичит, — по кругу с возвратом на круги своя, и всё останется, как хотят фигуранты, но тогда надо хотя бы уяснить, что сатанист по определению не в состоянии придерживаться христианских ценностей даже по радио, и нам, сирым и убогим, придётся здорово попотеть, чтобы не спутать порядочного слугу нации с какой-нибудь королевой, её премьером или чьим-то госсекретарём. Уж вас-то эти леди и джентльмены с дряблыми ушами не перепутают, потому что вы в шесть или сколько там будет миллиардов «лишнего» населения в ваших последующих воплощениях, скорее всего, и так попадёте, как два пальца об асфальт. И уж коли человечеству на роду написано беспрерывно реинкарнировать, заниматься этим важным делом лучше всего в более приятной компании и экологически чистом месте, — в общем, вы поняли, — номер отсидеться на том свете до Второго пришествия и заседания Страшного Суда не пройдёт. А если оставить буйные сослагательные фантазии, сокрытие закона перевоплощения душ выгодно исключительно одному Сатане, поскольку ему с Начала Времён известно, что как бы какой смиренный послушник мирской власти в личной кротости, терпении и постижении канона одноразовой жизни не преуспел, всё равно реинкарнирует в цепкие лапы его наместников, собранных в геополитическую случку. Как сказывают в народах земли, голосуй-не голосуй, — знакомо? А значит, дьявол, как всегда, будет делать вид, что его нет, а прохладные ко всему толоконные лбы — что нет реинкарнации. Полный методологический цвай. Вот с этих позиций и надо оценивать святость церковной доктрины одноразовой земной жизни души и причины твердокаменного неприятия Закона Реинкарнации. Или вы и теперь хотите одолеть дьявола по его правилам?

Бесплодный спор о земных понятиях добра и зла и требованиях материальной жизни вели тысячелетиями. Поэтому попробуйте ответить себе всего на один вопрос, — с какой целью и почему мы вынуждены многократно приходить на Землю, и тогда получите ответ, зачем мы здесь, тем более, в Книге Духов дан на него прямой, развёрнутый и исчерпывающий ответ, глубоко и подробно раскрыта наша заинтересованность в эволюции Духа и истинной Вере. Раскрыта убедительно, может быть, и в церковь начнёте ходить. Вопрос о духовной эволюции, искусственно пресекаемой бессодержательным ожиданием Страшного Суда и «пожизненным приговором» к «вечному пламени», пожалуй, самый неудобный вопрос для современных клириков и учёных, но прогресс не уживается с мракобесием и не терпит преднамеренной лжи. Если вы ищете Истину, пока делаете это, остерегайтесь плена чужих химер. И не стройте глаза по чайнику, — клирики исказили СТРАТЕГИЮ ПРЕБЫВАНИЯ ДУХА НА ЗЕМЛЕ И В ВЕЧНОСТИ, ИСТИННОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ИСКРЫ БОЖЬЕЙ; учёные «перелицовывали» учебники истории, собственноручно удостоверяя несостоятельность очередных социально-политических и историко-философских концепций; десятки соблазнов ежедневно сбивают нас с толку, а стучаться в кованый затвор Истины каждому приходится самому. Если вы подумали, что я ищу следы своей прошлой жизни, — это не совсем так. Я хочу понять причины, по которым родился вновь, задачи, с которыми пришёл на Землю, и на какую ступеньку эволюции успел подняться мой Дух, — вот и всё, что я мог бы ответить крикливой тётке с одесского Привоза. Отправляясь в утомительное и рискованное путешествие, я не мог открыть священнику свои «греховные цели» и просил благословения на дорогу перед ликами православных святых. И я знаю: впереди меня ждёт трудный путь, по сравнению с которым моя длинная дорога по странам и городам и стёртые в кровь ноги, просто ничто. У меня, как и у вас, слишком много неотданных долгов и невыполненных обязательств, чтобы я, плывя по течению отпущенных дней, сложил руки, перестал задавать себе трудные вопросы и остаток жизни уповал на скорое и бесконечное созерцание Творца, обещанное мне так же, как и вам. Точно одно: если бы я исходил из последнего, я бы не оказался здесь, среди древних камней, чтобы осознать сопричастность с ВЕЧНОСТЬЮ…

…ну вот, до арки можно даже не доходить. Отсюда всё, как на ладони. Мост рядом, у меня за спиной, вон, слева внизу, река. Речная петля, обнимающая замок, как бы слегка затягивается перед мостом, а далее плавно расходится в противоположные стороны. Обогнув дальнюю от меня северную часть замка, она течёт по левую руку и, круто поворачивая влево, исчезает за высоким обрывистым берегом. И я, и обрыв, и замок — на левом берегу, значит, если Густав и Флора прыгали в воду с того обрыва, их тела могло унести течением ещё дальше, за поворот — в сторону, где Эльзенбах впадает в Мозель. Примерное расстояние от окон спальни Густава до обрыва — напрямую метров четыреста, и хорошо просматривается. В этой спальне находился недосягаемый для меня тайник, и, скорее всего, Густав с Флорой занимали покои с теми двумя окнами возле самого угла западной стены, за которым начиналась северная. В трансе у доктора я дошагал по коридору до конца и поднялся по лестнице в северо-западную, угловую часть башни, ответив ему, что фамильные покои находятся почти на самом верху. А вот выступ молельни западной стены. Подходя к замку, я сразу узнал её, потому что в трансе смотрел на неё и снаружи, и изнутри, но определить её этаж по уровням больших окон сейчас было трудно. Я помнил, что в трансе проходил по коридору мимо неё, и когда дошагал до конца, начал подниматься к себе по довольно крутым ступеням. Теперь луг, — он в низине, поросшей кустарником, слева и в метрах пятидесяти от замка, на одном берегу, и как раз напротив него посередине реки обнажилась узкая песчаная отмель косы, длиной метров в сорок, — значит, река была гораздо шире и глубже. На картине XVII века, у которой меня застала врасплох Констанция в Шато-конти, луг переходил в светлую каменистую россыпь до самой воды, — это место выглядит теперь так же, как и тогда, правда, заросло кустами. Оно примечательно тем, что там я учил своего младшего брата сражаться на деревянных мечах. Сначала мы находились в каком-то из небольших двориков замка, а затем я предложил Лепольдту пойти на берег.

Я приблизился к замку — здесь, правее прохода, находился скальный выступ горной породы, переходящий в уложенные камни стены, у которой сегодня уже проходил. В трансе я видел, как убегаю от брата, он поскальзывается на покатом выступе, и я поднимаю его за руку. Выходит, больше ничего нового я не нашёл и не вспомнил, — регрессивный гипноз не машина времени, но ведь и обнаруженное можно считать фантастикой. День клонился к вечеру, хотелось вернуться в Мюнстермайфелд засветло — дорога была не из лёгких, тем более, завтра меня ждал ещё один трудный день, и я малодушно надеялся, что он будет последним. Пока сам себе излагал, что думаю про Тайное Мировое Правительство, осмотрел каждый камень — не нацарапано ли где «Густав — дурак» или «Густав и Флора — жених и невеста», и нагулялся так, что ныли ноги.

Замок, как я говорил, можно было обойти как слева, так и справа, а можно пройти через внутренние дворики. Как раз правее прохода к ним на отполированном фундаменте скалы и поскользнулся Лепольдт. Не отдавая себе отчёт, я зашёл в кассу и купил билетик на выставку драгоценностей, вход которой, согласно объявлению и стрелке на стене, находился во дворе «Дома Платтэльзен» в северной части замка. Билет туда стоил восемь евро, а в замок — шестнадцать, и я решил, что завтра сюда вернусь. Мне пришлось немного поплутать, пока не заметил EINGANG — вход в сокровищницу. Неподалёку, с левой стороны от неё, оказались ещё одни, северо-западные ворота, через которые можно было спуститься к реке, и я догадался, где мы с братом выходили к берегу. Сколько же воды утекло с тех пор! Во дворике располагалась большая капелла-часовня, где молились члены рода. Заглянув в неё, я направился в сокровищницу. То, что лежало здесь под стеклом могло поразить сердце любой женщины. По словам Мишу, подобных побрякушек в сундуках Эльзы было во много раз больше, а их здесь выставлено несколько сот. Если бы у меня был какой-то вкус к изысканным завитушкам этих вещиц и блеску камней, может быть, в этой лавке древностей я облазил бы каждый сантиметр, но меня заинтересовали надписи к украшениям, а в них читались римские цифры XII—XIX веков. Я действительно восхищался ювелирным мастерством, но только до тех пор, пока не заметил парочку знакомых фамилий у красивого перстня с камнем. Пояснительные тексты в музеях, как правило, дублируются на английском, и я смог прочесть: Перстень. Принадлежал по преданию Клариссе фон Бельдербуш-Раден (вторая половина XV века). Последний обладатель — Агнес Эльзен-Берлиц (Брутвельдт). Собственность семьи Эльзен-Берлиц. Не обращая внимания на посетителей и служащих выставки, я переписал данные в блокнот, поблагодарил за посещение и вышел во двор. Девичья фамилия моей Флоры была Раден, Брутвельдт — фамилия Эльзы по отцу. Эльза вышла замуж во Франции в 1841 году за Жерара Мелье. Со слов Констанции, младшую сестру Эльзы звали Валькирией, их отца — Отто, а мать — Агнес. Таким образом, перстень, принадлежавший в XV столетии родственнице, если не матери Флоры, — Клариссе, каким-то путём попадает к матери Эльзы — Агнес, проживавшей здесь, в родовом замке, в XIX веке, а вот род жены Густава фон Раденов обретался вне его. Всё сходится, однако эти сведения могут стать единственными, которые я здесь получу. Срок огромный — с XV по XIX век, а если учесть тёмную историю с приданым Эльзы, интриги Карля Коддля и вражду моего предка по Духу Густава-Справедливого с тайным орденом, складывалась весьма запутанная картинка. И скороговоркой «Карл у Клары украл кораллы» здесь не отделаться. Пора было возвращаться в отель, к тому же, давал знать о себе голод.

Обратная дорога показалась мне длинной, будто я прошёл не пять-шесть километров, а все десять. Номер старого отеля встретил меня неестественной тишиной, и пока я поднимался на третий этаж, не услышал ни одного звука. Самый центр Западной Европы! Слева Франция, Испания, Португалия, справа почти вся Германия, Польша и Белоруссия. Ещё недавно моим ночлегом во Франции были и палатка, и домик виноградаря, и приют незнакомых вовсе людей. Я всё время куда-то спешил, ехал, бежал, лежал в засадах и шёл подземельем, карабкался на горы и просыпался в лесу у ручья. Я установил, кто моя вечная родственная душа, нашёл старинные сокровища, замурованные более полутора веков назад, и своими глазами увидел место прошлой жизни. Я разгадал всё или почти всё, кроме того, что скрывалось за загадочной игрой рифмованных слов о «тайне своих потомков», которые, если существовали, приходились мне только предками, а теперь попал в безнадёжный тупик. Неужели вы вообразили, что этой абракадаброй я собираюсь с утра кому-то морочить голову? Вот схожу завтра на экскурсию и тут же уберусь прочь.

Я вспорол ножом банку консервов, выскреб её до дна и запил виски из стакана для зубных щёток, — два раза подряд по двести пятьдесят граммов, — как между Сен-Рафаелем и Сен-Тропе, где меня застукали полицейские. По телевизору шёл какой-то интеллектуальный детектив, в котором много говорили, пристально смотря в глаза, и не хватались за пистолеты каждые пять минут. Почти никакой рекламы, никаких мелькающих сюжетов, прыгающих букв и режущих звуков, — одним словом, никакой вздрюченности. Видали такое? Никаких нелепых межрекламных заставок в половину экрана во время кино и никакого ежеминутного саморекламирования своих бесценных передач. Офигеть! Помните пророчество 50-х про «одно сплошное телевидение»? Ничего личного — сбылось. За логотипами телеканалов во весь экран, — чтоб не перепутали, клиповыми визгами и агрессивно-рекламным психозом буйно процветала перешедшая разумную грань страсть к рейтингам, тщеславию и деньгам. Одна сплошная буйная страсть. Свобода от страстей — идеалы Бога, свобода страстей и животных инстинктов — идеалы антихристианской свободы, постсоветского атеизма, приправленного культовым, элитным, эксклюзивным, сенсационным и уникальным фуфлом. Самая сложная и важная суть великой истины может быть выражена в двух словах.

Суть моего положения ясна. В стихах Мари говорилось, что главное для меня — не отыскать богатство предков, а разгадать тайну потомков. Я не выполнил главного, но при этом получаю всё, что потворствует дремлющим в нас страстям, позволяет больше не работать и, внимая рекламным роликам, жить так, как с утра за чашкой кофе вбрендит в голову. А от последних строк предначертания было не по себе. Сделаешь, как надо, — поймёшь, стоило ли тебе жить, не справишься, — значит, ты приобщился к сладенькому, и жить тебе не стоило, потому что только терял время. Откройте Книгу Духов, и сами поймёте всё. Одна берилловая диадема стоит с полмиллиона долларов, а всего только в одном из сундуков с «приданым» Эльзы ювелирки в несколько раз больше, чем на всей выставке:

Золото, каменья — в старых сундуках —

Долго ждут решенья, в чьих же быть руках.

Да пошли эти сундуки Эльзы к чёртовой матери! Прости, прабабушка, не справился. Ты же видишь, я больше ничего не могу сделать, подскажи хоть что-нибудь! А теперь можно спать.

Примечания

1

Внимание! Группа англоговорящих посетителей до двадцати человек приглашается в музей (англ.).

2

Деятельность организации запрещена на территории РФ.