Седой

Александр Войлошников

СССР, 1939 год. Вор – майданник ( специалист по кражам в поездах) Рыжий орудует в поездах дальнего следования, кочуя от станции к станции, попутно изымая из карманов- чемоданов «честных фраеров» и прочих не бдительных граждан честно нажитое имущество. Так бы и бороздил просторы необъятной родины джентльмен вагонной удачи Рыжий, если бы не встретил на одной из станций трех зеков: не урок, а «побегушников» – политических, по 58 статье. Знакомство с беглым политзаключенным Седым открыло глаза Рыжему на многое происходящее в его стране …

Глава 2. ПОБЕГУШНИКИ

Сентябрь. 39 г. 12 лет.

«Был бы человек, а статья найдётся».

Не успеваю отойти на сотню метров от путей, как настораживает далекий, приближающийся гул поезда. Шум ближе, громче. И из непроглядного мрака, окружающего станцию, появляется яркий треугольник из верхнего прожектора и двух нижних фонарей паровоза. Скрежеща и чугунно громыхая нескладным, длинным туловищем, на дальний станционный путь вползает товарняк. Краснуха! Её-то мне и надо, чтоб умотать по-тихому!

Могучий паровозище ФД — Феликс Дзержинский — с трудом сдерживает нетерпеливый бег разогнавшихся на перегоне тяжелых вагонов, а потом, с облегчением, отдувается, громко стравливая излишние трудовые атмосферы и, успокоившись, начинает сонно, умиротворённо попыхивать, посапывать. Замаялся трудяга с тяжелым составом на длинном перегоне…

Иду вдоль длинного состава, осматривая двери товарных вагонов. Тяжелые запоры дверей накрепко обмотаны толстой проволокой и запломбированы: ценный груз. Ни одного порожняка в составе! На открытые платформы и тормозные площадки я не смотрю: прохладно. Пройдя вдоль состава с одной стороны, обхожу его с другой, всё ещё надеясь найти не запертую дверь. Потеряв надежду попасть в вагон, в третий раз иду вдоль состава, приглядываясь к грузам на открытых платформах: нет ли там местечка, укрытого от ветра под брезентом?…

— Эй, поц!..

Вздрагиваю: оклик тихий, но неожиданный: голос-то рядом!!..

— Чего гуляешь? — спрашивает, невидимый в контрастно чёрной тени вагона, худощавый мужчина в чёрной одежде. Железняк? Он бы не стал говорить тихо, а окриком шуганул меня отсюда! А потому не кручу я восьмёрки о пользе ночного променада для ударной работы кишечника.

— Уехать хочу…

— А где вода на станции?

— Колонка… возле вокзала.

Несколько секунд худощавый смотрит на меня. Потом протягивает небольшое закопчённое ведёрко.

— Лады. Принеси воды — уедешь. Ходи по-тихому.

У меня достаточно своих резонов, чтобы не светиться и я, сторожко держась в тени вагонов, отправляюсь к колонке. Приняв у меня полное ведерко, худощавый подходит к одному из товарных вагонов, тихо свистит сквозь зубы… и! — тяжелая щеколда, запирающая двери вагона, сама по себе поднимается вместе с проволокой, которой она обмотана и с пломбой на ней. Двери вагона медленно, бесшумно отъезжают в сторону. Худощавый подаёт ведёрко в дверь вагона, а потом, чуть опершись руками, легко, как кошка, запрыгивает в вагон и оттуда, подав мне руку, одним махом поднимает меня:

— Оп-паньки!

Дверь беззвучно закрывается, но не совсем. Худощавый просовывает руку в оставшуюся щель, поправляет на щеколде замысловато закрученную проволоку и проверяет, на ощупь, пломбу. Потом закрывает дверь плотно и щеколда, по ту сторону двери, как живая, тихо звякнув, опускается на место. Я слышу, как в темноте кто-то жадно пьёт воду.

— Бу-удет, будет, Вась… — останавливает его Худощавый, — обопьёшься… — и, взяв у невидимого в темноте Васи ведерко, сам начинает пить жадно, большими глотками.

— Разбуди Тараса, пусть попьёт… — переводя дух, просит Васю Худощавый.

— Чую, шо воду лакають… — раздаётся голос, зловеще низкий, как из преисподней, но, откуда-то, сверху. Глаза привыкают к темноте и я вижу, как из под потолка спускается могучий, как паровоз ФД, огромный Тарас и припадает к ведерку. Потом ведёрко обходит ещё круг, донышко ведёрка задирается всё выше…

— Кажуть, шо вода — не хорилка та бохато не выпьешь, а ось, — на троих ведёрочко уломалы… — подводит итог водопития Тарас, когда донышко ведра поднялось выше его головы. — Прийдётся ще хлопчика посылать. Хто знае — дэ и колы будем ще стоять?…

Все прислушиваются. Тихо. Так же успокаивающе сонно посапывает паровоз.

— Дуй хлопчик! Тильке обережно! — говорит Тарас.

Я вновь крадусь к колонке, чувствуя, что три пары глаз внимательно следят за мной. Когда возвращаюсь с полным ведёрком, Вася предлагает:

— Давай отопьём, а то расплещется…

Все поочерёдно припадают к ведёрку, но, уже без охоты. В тусклом свете, сочащимся из маленьких грязных окошечек под потолком вагона, различаю я, что вагон, за исключением узкого пространства возле двери, загружен почти до потолка деревянными ящиками, а в них что-то железное, завёрнутое в провощённую бумагу.

— Лезь в кубрик! — приглашает Худощавый. Забравшись наверх, вижу, — часть ящиков вынута, а пустота заполнена соломой, на которой лежат, телогрейки.

— Ложись с краю. Места хватит. Параша, по-флотскому гальюн, в том углу, — на подветренной стороне. Ссать — через щель в полу, а срать захочешь — бери конверт из бумаги, там они заготовлены, и — в него… конверт через окно выбросишь — там фанерка вынимается. Но! Дела такие — только на ходу! Инструктаж закончен. По курсу — так держать! Судя по адресам — вагон до Киева без пересадок. А тебе куда?

— А всё равно…

— Вот, и мы — туда же! Значит, нам — по-пути. А как ты возник на этой станции?

— Так… по-тихому.

— Тихо стибрил и ушел, назвается — нашел? — подначивает Худощавый. Майданишь?

— Ну… когда нечаянно…

— За нечаянно бьют отчаянно!

— За битого двух небитых…

Обмениваемся затертыми прибауточками, а меня мандраж разбирает: чую, что очень метко угодил я в непонятку. Что за люди такие осторожные: не только по воду не ходят, но и хезают так аккуратно, что б и вблизи вагона не пахло? А если они ошмонают меня, когда я при таких-то форсах? Да что — ошмонают! Таким и замочить меня не в падлу, чтобы я в оборотку их не засветил… А на ходу — кричи, не кричи… Надо срочно когти рвать, пока стоим!.. Но только я полез к выходу, как Худощавый, поняв тревожно закрученную цепочку моих мыслей, стопорит меня:

— Ша, юнга! Малый назад! Харэ, харэ… не менжуйся! Не бзди, Макар, я сам боюсь! Мы побегушники, не урки. Мы — контра. Политики. Я да Тарас — пожизненные комсомольцы. И срокА тянули на краю географии, где два месяца холодно, а остальное время — очень холодно. Населяют тот, забытый Богом край, две северные народности: вОхра и зекА. Там тянули мы срокА. Да не дотянули… у меня да Тараса бессрочка. У Тараса — пятьдесят восьмая, пункты второй, восьмой, а у меня пятьдесят восьмая пункт тринадцать.

— Второй пункт — восстание, восьмой — теракт, — комментирую я пункты, а про тринадцатый пункт не слышал… Бывает, разве, такой?…

— Это, юнга, редкий пунктик… называется — «благородный.» Для тех, кого звали: «Ваше благородие». Не долго меня так звали… после производства во флотские офицеры двух месяцев не прошло, как — февральская революция!.. Повязал я на кортик красный бант, выступал на митингах. А закончилась моя флотская карьера после того, как большевички в Новороссийске флот бездарно утопили. Забросил я в Чёрное море романтическую мечту сопливого детства — офицерский кортик, вместе с красным бантиком, и — за бугор! Не хотел убивать русских людей, какого бы цвета они ни были. И прожил бы всю жизнь спокойно, вдали от взбаломошной родины, если бы не прикупился на дешевый понт: лажовую амнистию офицерам, не служившим в жандармерии и не воевавшим.

Друзья предупреждали: нельзя большевикам верить! Честь и совесть для коммунистов — понятия царские, вражеские. Не поверил я друзьям, а поверил слову русского народа и в закон государства, который «обратной силы не имеет». А оказалось, что советскому государству плевать не только на честь и на совесть, но и на свои же законы! Они пятьдесят восьмую дополнили пунктом тринадцать, противоречащим не только закону, но и здравому смыслу, так как карают по этому пункту не за то, что ты сделал, а за то, что ты МОГ СДЕЛАТЬ не только до создания этого пунктика, но и до рождения советской власти!

Джонотан Свифт старался придумать что-нибудь невероятно абсурдное для злобной речи лилипутского адмирала, который заявлял, что измена зарождается в голове, а поэтому надо казнить каждого, у кого есть голова. Если бы Свифт ознакомился с законами советской власти, то понял бы, что по придумыванию абсурда он жалкий дилетантишко! Да только одну статью — пятьдесят восьмую, с её пунктами и подпунктами, — не придумали бы, собравшись вместе, такие выдумщики, как Свифт, Рабле, Бюргер и Кафка… Так-то, юнга! А теперь, когда ты не только знаешь, кто мы, но, думаю, веришь мне, то, надеюсь, у тебя отпало желание задавать отсюда лататы? А мы познакомились, как положено по лагерному камильфо: сперва — по статье, потом — по душе. Имя ничего не говорит о человеке, кликуха — кое-что, а, вот, статья — всё! Это и судьба и мировоззрение. Тебя как кличут?

— Рыжий…

— А меня — Седой. Почти тёзки… А у Васи пятьдесят восьмая, пункт десять. Срок детский — пятак. Часть срока он на малолетке оттянул и в зону попал после шестнадцати. Семячки остались дотянуть срок, да с блатарями у него конфликт. Тарас взял его под своё крылышко… сперва — в бригаду, потом — в побег. Нельзя было оставить его в зоне — искалечил бы его Хряп, садист уголовник. Побожился, что Ваську опарафинит и козу заделает — зенки выдавит… Я тебе, Рыжик, всё это подробно излагаю, чтобы знал ты, с кем связался и почему мы менжинские. Ориентировки на нас не только у ментов, но и у железнодорожников по линии. Хорошая премия светит тому, кто нас накнокает. А темнить мне — резону нет — завтра ты нас увидишь, да вдруг — не так поймешь. А нам ты поможешь — ты ещё шкет и под ориентировки не подходишь… Интересно, откуда ты в столь юном возрасте пятьдесят восьмую по пунктам сечёшь?

— Она для меня родная. По дополнению. Я — чес… ЧСИР.

— Ну-у… — протягивает Седой, — романтичная у тебя статья: вендетта!

— Чи-иво?? — удивляюсь я.

— Вендетта — кровная месть. По правилам вендетты за отца мстят сыну. Но! — только совершеннолетнему. Детей и женщин вендетта не касается. Но советская вендетта, названная «ЧСИР», распространяется на всех членов семьи. Не понимают чекисты, по пролетарскому скудоумию, что вендетта обоюдоостра: если мстят с одной стороны, то и с другой — не заржавеет! И в какой кровавый тупик загоняет Сталин Россию — только Богу ведомо. Россия — не остров Сардиния, где все родня друг другу и вендетту исполняют строго по закону. В России такой кошмар представить трудно.

Вероятно, все выспались. И мне, после всех приключений, тоже спать не хочется. Сидим под потолком, ожидая отправления.

— Скорей бы состав пишов… покурыть бы… — сипит басом Тарас. — Скушные вы сёдни…

— Рыжий, ты с воли, вертани прикольчик свеженький! — просит Вася. — Анекдотец бы…

— Анекдотец? — переспрашиваю я не без ехидства, вспомнив о Васином пункте десять, (КРА — контрреволюционная агитация), который лепят за анекдоты. — А что такое «бекас»?

— Бекас — это вошь…

— Отстал от жизни, Вася! Бекас по буквам, это: БЕ — ломор К — анал А — некдотчики С — троят! Рассказчики — по левому берегу, слушатели — по правому. И у всех — пятьдесят восьмая пункт десять!

— Все смеются над подначкой, а Вася — первый. Легкой души человек. По соседнему пути грохочет проходящий поезд. Едва стих его шум, как на станции послышались голоса. Кто-то торопливо хрупает по щебёнке вдоль состава к последнему вагону.

— Экипаж, полундра! По местам стоять, с якоря сниматься! — шепчет Седой. Через несколько минут могучий ФД дергает состав и железный лязг долго катится вдоль состава. Поднатужившись, ещё разок рванул состав железный «Федя», потом ещё раз, и… проскальзывая в маленькие грязные окошечки товарного вагона, побежали по потолку и по ящикам жиденькие лучики света пристанционных фонарей. Постепенно разгоняясь, вагон погружается в грохочущую, кромешную тьму следующего перегона. В товарном вагоне, оглушенном своим грохотом, разговаривать трудно. Сидеть на ящиках не уютно — из щелей сифонит ветер. Покурив, все забираются в тёплую берлогу, которую Седой называет кубриком. Погружаемся в солому и, прижавшись друг к другу, укрываемся телогрейками, хранящими специфические запахи казённых дезинфекций.