Лицо для Риты

Александр Витальевич Спахов, 2005

Конец девяностых. Рита Пестова получает письмо из Парижа с приглашением на вскрытие завещания своего мужа. Она в растерянности, ведь муж исчез три года назад, в Москве. Что это? Знак свыше или чьи-то хитроумные происки? И что сулит Рите это завещание? Безумные приключения или шанс начать новую жизнь?

ГЛАВА 7. ВТОРНИК. ПАРИЖ. РИТА

— Мадам, за ночь кузнецы выковали новый ключ к вашим апартаментам. Не угодно ли взглянуть?

Длинная французская фраза колкой, холодной струей пробилась сквозь пестрый сон в сознание Риты. Не сразу время, пространство, память и ее тело сошлись воедино, образовав, как полагается, личность. Ох, не сразу!

Первой проснулась женщина. Рука Риты поняла вопрос. Ключ был хорош. Жаркий, тугой, настойчивый, с далеко идущими планами. Рита не торопилась открывать глаза и впускать свет. Заявившее о себе чувство времени подсказало, что наступило утро. Кажется, солнечное. Следом, спустя мгновение, как на театральной сцене, из полной темноты кусками декораций начали проступать разрозненные сведения о себе. Кто она такая. Как ее зовут. Сколько ей лет. И, наконец, где она. Рита проснулась.

С пронзительной четкостью она осознала себя запутавшейся в отношениях с собственной жизнью женщиной. Мало того: проснувшейся в постели мужчины, имя которого узнала только позавчера.

Но как было хорошо! Вчера Борис, буквально оборвав себя на полуслове во время очередного рассказа о Париже и повернувшись к ней лицом (они сидели рядом за столиком кафе на Елисейских полях), сказал:

— Рита, нам пора.

А она уже ждала этих слов. Она знала, что им пора ехать. И знала куда. Затем из машины он подозвал цветочницу и купил охапку красных тяжелых цветов. И не подарил их Рите. Поднявшись в номер — а жил Беринг в отеле «Регина» на улице Риволи, — он включил только нижний свет. Продолжая рассказывать о Париже, он открывал вино, доставал из холодильника фрукты, гремел в баре бокалами, переставил бутылку виски и все говорил с Ритой каким-то спокойным, домашним тоном. И Рита подумала тогда, что со стороны они похожи сейчас на супругов, вернувшихся с праздника, где было весело, шумно, много друзей, смеха и флирта. Вернувшихся рано, потому что им захотелось побыть вдвоем. Они ни с кем не попрощались, но и не убегали, не прятались, просто поняли друг друга и ушли. Многие оставшиеся еще думают, что они, Рита и Борис, с ними, среди музыки, табачного дыма, звона, в общем, в компании, а они уже здесь, в тишине, вдвоем. И так Рите стало спокойно! Так уютно было сидеть с ногами, сбросив туфли, в глубоком кресле и смотреть, как Борис «хлопочет по хозяйству», что она не удержалась и позвала:

— Эй, посмотри же на меня.

Борис, стоявший в это время возле широкой старинной кровати и размышлявший, куда бы пристроить цветы, взглянул на нее и опять все понял.

И погрузилась его рука в самую гущу букета, набрал он полную горсть сочных, прохладных, кажущихся в полутьме бордовыми, цвета свернувшейся крови лепестков и медленно стал ронять их на ровную, белую пустыню покрывала.

А потом была ночь.

В церкви Рита пыталась освободить свою душу от замужества с КВ, от обязанности ждать его, мучиться неизвестностью, строить предположения, страдать от его отсутствия, ненавидеть его и ждать его, ждать… Сейчас рвалось на свободу Ритино тело. Оно как бы получило волю и воспользовалось ею. И не было в их любви ни торопливого любопытства незнакомых тел, ни обжигающей неосторожности или, напротив, нежности, похожей на робость. Они растворились друг в друге, как будто каждый расступился, и стали они единым целым.

Всем телом Рита рвалась навстречу Борису, к его губам, чтобы не пропустить ни слова из тех, что он шептал ей, к рукам, мечтая целиком уместиться в его ладонях, к волнующему запаху волос, вкусу, твердым плечам, теплу. Рита подавалась вперед, желая почувствовать его всего, его тяжесть в глубине себя, и тут же освобождалась, чтобы самой овладеть им. Она огорчалась, если Борис медлил, и радовалась, когда он верно угадывал ее желания, иногда неожиданные желания. Рита то принималась причитать, бормотать что-то жаркое, бредовое, жаловаться и всхлипывать, то замирала, закрыв глаза, прислушиваясь к себе, к самостоятельной жизни своего тела. Дрожь, а затем судорога били ее мощными толчками, словно неподвластная ее воле сила рвалась наружу, мешала говорить: «Ближе, милый, ближе…» И он стискивал ее и, казалось, был всюду: снаружи, внутри, всюду, а для нее не было больше места. А что-то рвалось из нее, и ей ничего не оставалось — только кричать, и она кричала. И не слышала себя.

Потом, очнувшись, словно в ванне меда, почти без сил, она только и смогла выдохнуть: «Как хорошо, Беринг».

А Борис находил губами маленькие соленые капли на ее глазах, и они быстро высыхали. Беринг и Рита просто вернулись друг к другу. Как возвращаются домой, где давно ждут.

Рита так и не открыла глаз, когда говорила:

— Хочу ананасового сока. Холодного. И кофе.

Завтрак им принес вертлявый, уже немолодой человек в коротковатых брючках. Он напомнил Рите о несовершенстве мира в общем и о ее многочисленных проблемах, в частности. В завтраке, подаваемом в постель, есть что-то возвращающее в детство, вернее, напоминающее о детских болезнях. Так показалось Рите. Она вспомнила себя ребенком, заболевшим ангиной, только горло сейчас не болело, и она могла свободно глотать и говорить.

Она заговорила и неожиданно для себя рассказала Берингу все. Все, что было у нее в жизни тревожного и запутанного. О Косте Воронине, о его исчезновении, о людях с односложными именами, о новых знакомых с их вопросами, о страхе, отчаянии, молчащем телефоне, переезде, письме тете Юлии, туристической поездке, мэтре Оливье, завещании, сравнении почерков. Обо всем рассказала Рита, прижавшись к шершавому халату Бориса. Они так и не выбрались из постели после завтрака. А он слушал, почти не перебивая ее. Слушал, и взгляд его становился все серьезнее и строже. «Зачем тебе мои проблемы, Борис?» — хотела спросить в конце Рита, но вслух сказала только:

— Вот такие дела.

А потом она снова уснула и спала долго и крепко, как после выполненной трудной работы, которая раньше давила, не давала покоя, а сейчас уже позади, и все хорошо. Когда Рита наконец проснулась, было уже за полдень, и Беринг одетый стоял у окна и разглядывал стену Лувра.

— Ты соня, Рита, а сони, как известно, самые безобидные люди, и их надо беречь. Я укрывал тебя, подтыкал одеяло и передвигал штору, чтобы солнце не било в глаза. Что же еще? Ах, да! Еще не шуршал газетой. Ты ценишь? — Борис не прятал глаза, не отводил взгляда, а внимательно следил, как Рита выглядывает из-под одеяла, розовая и улыбающаяся.

— Насчет газеты — это вы напрасно, месье, в жизни не спала под шорох французской газеты. Что пишут?

— Поднимайся, Рита. Я два часа мечтаю посмотреть, как ты идешь в душ. А на той странице, что можно было прочитать бесшумно, самое интересное — реклама автопокрышек.

Риту нисколько не смущал заинтересованный взгляд Бориса, когда она двигалась по номеру в поисках своей сумочки. Сегодня она довольна собой.

— Я не буду закрывать дверь. Если десятиминутное испытание одиночеством окажется непосильным, можешь ко мне заглянуть. На секунду, — она к тому же и великодушна сегодня.

Ночью, пока Рита и Борис любили друг друга, кто-то проветрил Париж и сделал влажную уборку. Во всяком случае, на площади Шатолет, куда Рита и Беринг дошли, гуляя и останавливаясь у витрин, за пятнадцать минут, было именно так, проветренно и влажно.

В кафе «Сара Бернар» почти все столики заняли курящие сигареты молодые люди, поджидавшие подружек. К вечеру, если дамы не явятся, они прокурят всю площадь. Отовсюду со старых фотографий на посетителей смотрела великая актриса, обожавшая при жизни путаницу. Вряд ли кто-нибудь из сидящих в кафе считал себя ее поклонником. Люди были слишком молоды, и Сара для них скорее предмет интерьера, чем объект сопереживания. Они считали, что раньше все было проще и даже примитивнее, а их жизни тоньше и многограннее, поэтому посматривали на актрису как-то свысока. И были не правы.

Подошедшего официанта, внешностью и голосом напоминавшего боцмана, простуженного в северных морях, Беринг попросил принести два бокала молодого «божеле» и кофе.

Когда Рита и Борис отпили из своих бокалов, Борис спросил:

— Что запивают красным вином, Рита?

— Я еще ничего не знаю в этой жизни.

— Красным вином запивают любовь, — сказал Борис, и глаза его были серьезны. — Сейчас, я думаю, Рита, ты хочешь разобраться, что же произошло с твоим мужем. Если ты не узнаешь правды, то будешь мучить себя вопросом, бросил ли тебя КВ ради свободы и денег или ушел, спасая, отводя от тебя опасность. И многими другими вопросами. Ты дорога мне, Рита, и поэтому я хочу быть рядом, когда ты начнешь что-то предпринимать. Согласна?

Беринг смотрел ей в лицо твердым взглядом, без тени волнения, казалось, он все решил за нее. Он знает, что делать и как. Все будет прекрасно, если с ней будет Беринг.

«Он прав», — решила Рита.

— Да, Борис, будь рядом, — это все, что тогда ответила Рита Пестова.

Они сидели молча, наблюдая в большое окно, как на парижской площади течет парижская жизнь, как в разные стороны торопливыми походками столичных жителей двигаются люди, как на сложном перекрестке, буквально усеянном дорожными знаками, перестраиваются автомобили, и думали каждый о своем. Они не заметили, как на той стороне улицы остановился синий «ситроен», и водитель долго смотрел на Риту.

Вечером Борис повел Риту в грустный театр «Артан». Во время второго действия, когда на сцене молодые люди в тесных костюмах принимали странные позы, он шепнул ей, что ему надо выйти на пять минут, и поднялся. Внизу в фойе он вставил в телефонавтомат карточку, набрал бесконечный номер и сказал по-русски:

— Она ничего не знает.

Повесил трубку и вернулся в зал.