ЧИК-ЧИ-РИК

Александр Витальевич Петербургский, 2018

"Пять лет – как много пережито! Не позабыть, как мама заставляла кушать кашу, спать. А впереди уже нам скоро будет десять… даже двадцать… И папа обещал, когда-то двадцать пять… (хотя люблю я лишь конфеты, торты и сосиски). Рассказы о пятилетнем мальчике Диме. Об откуда-то внутри появившейся совести, о милосердии, доброте и любви. И интересно, откуда всё это берётся.

Новое слово.

Мама прибиралась, а Дима ей, наверное, мешал. Не очень, не нарочно. Составленных на голову друг другу стульев лишь коснулся. И только верхний начал падать, ловко отскочил! Но тут ведро: прилезло, будто бы нарочно и назло, и встало так. Что не споткнуться об него не смог бы даже самый ловкий в мире человек. Толкнул и Дима, но не опрокинул, не свалил! Воды плеснулось на пол лишь чуть-чуть. И Дима, замахав руками, плюхнулся в кресло на выглаженные сложенные мамой занавески.

На занавески было тоже не нужно, и Дима мгновенно вскочил! А швабра будто бы ждала, и об пол с маха громыхнула так. Что появился любопытный папа и попытался без подсказок угадать, что тут могло произойти: падение космического тела? Землетрясение средней руки?..

Ответила мама: — Не смешно! — сказала она. Юмор — это хорошо. Но не в данный исторический момент. И, показав на лужицу, на только чуть примятые занавески и на нисколько даже не поцарапанную швабру, вдруг заявила, что это не уборка, а неизвестно что! Что она за сыном просто не успевает. И не мог бы папа на какое-то время эту сверх активность на себя отвлечь.

Папа ответил, что — конечно, что это его долг! И, чтобы маму не отвлекали больше ничто и никто, увлёк Диму на кухню.

На кухне места было много тоже, Дима уже примеривался пробежаться до окна. Но папа не позволил. Сел сам, усадил напротив Диму, и вместо того, чтобы заговорить о чём-то весёлом, вдруг предложил подумать.

О чём? Хотя бы, о ведре: оно ведь не само?.. О той же глупой швабре. И о маме: любит её Дима, или только лишь так говорит.

А Дима маму любил. И если о швабре можно было поспорить, то с мамой было ясно до конца, и Дима соскочил со стула! Но папа снова удержал. Сказал, что — да, он верит, Дима маму любит. С трудом, но допускает — швабра под ноги сама. Но что ему подумать про вчера? Ведь мама Диме ясно объяснила, что в мешочке пылесоса, кроме пыли, ничего. А Дима? В пылесборник всё-таки залез, рассыпал пыль. И пусть кому-то о вчерашнем неприятно, но уж раз заговорили, пусть Дима как-то папе своё поведение объяснит.

И это ещё папа не знал, как они с Вовкой на днях поиграли в трубочистов! — порадовался, было, Дима за папу. Но радости не получилось. Изнутри, из середины. Где ничего быть не должно! Беззвучно, но противно-препротивно, непонятно даже, кто, напомнил, как вчера перед сном Дима не хотел чистить зубы, а мама его терпеливо ждала. Как на днях, хотя его просили этого не делать, Дима накрутил будильник.

Тот, изнутри припомнил всё: как с Генкой ели снег. Пусть не вчера, пусть не вчера, но ели, ели!.. Как затем у него покраснело горло, а мама. Вместо того чтобы поставить кого следует в угол, уложила Диму на диван, стала с ложечки кормить малиновым вареньем. А ещё была сосулька в кармане пальто, а ещё!..

Внутри вдруг стала будто бы заноза, Дима даже замотал головой. Но это неизвестно что не отставало. Зловредно напомнило про мокрые ботинки и штаны, про то, как Дима, ещё летом, влез в мазут, а мама затем оттирала его керосином…

Становилось всё хуже, всё хуже — не хватало только заплакать! И Дима, зажмурив глаза, чтобы слезинки всё же не скатились, спросил: «Папа, это что?..»

И папа улыбнулся — как будто всем тут хорошо, как будто никого тут изнутри и не грызут! А затем взял сына за плечи, и, посмотрев в его глаза, ответил, что это к Диме постучалась совесть.

Обыкновенная, она у всех. У папы, и у мамы.

Свою же Дима до сих пор не слышал потому, что до сего момента та была малюткой. А теперь, как папа понял, подросла, заговорила. Так что, хочет Дима этого, или не хочет, а всю остальную жизнь ему придётся жить теперь с ней.

Жить непонятно с кем внутри Дима не хотел, хотел только с папой и мамой. Но папа ответил, что сделать ничего уже нельзя. Конечно, вдвоём им будет не просто!..

— А как?..

— А так: Захочешь обмануть кого-то! И не можешь. Потому что — совесть. Не даёт. Допустим, что-то у кого-то слабого отнять! Не сможешь тоже. Пообещать — не сделать: кажется, легко? А не получится, не выйдет, потому что совесть — снова…

С ней трудно, папа знает, но она нужна. Задумал что-то — совесть тут же скажет, что в твоей задумке хорошо, укажет пальцем, где не очень. Ведь мама с папой рядом не всегда, а совесть, она — вот. Не ясно что? Подскажет, объяснит. Что можно делать, а чего не делать. Как лучший друг, с тобой поговорит.

…Да обо всём: хотя бы о прыжках с забора!

Но о прыжках с забора изнутри молчало. Дима даже специально слез со стула, помахал руками. Но внутри молчало. Не кололось, не кусалось — ни единого словечка. Почему?

— Возможно, потому, что совести эта тема не интересна? — предположил папа. Решила, что Дима не маленький, с вопросом о заборе справится сам. Да мало ли! Для первого раза не хочет показаться надоедой, ведь она, в конце концов, не нянька.

И в то же время далеко не отойдёт. Порой о ней забудешь, только-только что-то там надумал! А она и тут. И так тебя закрутит, примется стыдить!..

Зачем ей это надо? А затем! Чтобы заставить тут кого-то ещё раз подумать. Хотя бы всё про тот же пылесос. Ты только-только, чтобы внутрь него залезть, подумал! А совесть тут, как тут, с вопросом: «а как отнесётся к этому мама?» И не говорила ли она что-то по этому поводу раньше: вспомнил, говорила? Вспомнил? Вот затем и совесть: предостеречь, не дать чего-то натворить. Чтобы потом не стыдно было жить.

— Понятно? — спросил папа.

— Ага… — кивнул Дима. И пусть понятно было не до конца и не всё, но раз — папа… И, наверно, и мама… То и ладно. Дима за дружбу всегда, пусть даже это будет невидимка совесть.

Вот только чуточку друг к другу попривыкнут. И Дима сразу с ней дружить и начнёт.