Колхозник Филя

Александр Витальевич Бганцев, 2022

На фоне жизненных ситуаций в семье агронома колхоза конца 60-х годов 20 века делается попытка дать психологическое объяснение некоторым порокам взрослых, разрушающим устои семьи, негативно влияющим на психику детей, и, в конце концов, отравляющим жизнь себе и близким. Также судьбе советского тракториста – бывшего военнопленного в Германии, противопоставляется жизненная драма итальянского солдата, оказавшегося в советском плену и работавшего одно время в колхозе, – что, тем самым, как-то объясняет характеры. Помимо этого, в книге есть место юмору, показаны нравы того времени.

Глава 2

Пока же Владимир Петрович в молчаливой растерянности стоит и собирается с мыслями, — мы тем временем заговорим немного о нем самом.

Ему было 33 года, высок, упитан, с крупными, но, в то же время, недурными чертами лица. Правда, его несколько портили покатые плечи, но все равно из-за своей в целом представительной наружности он пользовался неизменным успехом среди женщин, — хотя никогда и не носил усов. Если бы вы случайно встретили его на улице, то, наверняка, обратили бы на него свое внимание, а, может быть, даже попросили табака или на худой конец задали вопрос, который час.

Давно был женат, имел троих детей: два сына-школьника и маленькая дочь.

В свое время окончил сельхозинститут, имел комсомольское прошлое, состоял в партии, был прекрасным специалистом своего дела.

Однако, стартовавшая ракетой карьера Владимира Петровича (после института — секретарь райкома комсомола; затем, — в 26 лет! — председатель колхоза) в какой-то момент резко притормозилась, — будто вошедший в плотные слои земной атмосферы метеорит, — из-за его скандальной страсти к слабому полу, и что более существенно, — к выпивке, откуда, как известно, прямая дорога к декадансу. Он и сам не заметил, как безнадежно увяз в этой трясине разгульной жизни, — словно кролик в кольцах удава.

Поэтому на одном месте долго не задерживался: год-два — и его жена снова паковала нехитрый скарб. За четыре года он сменил три колхоза.

К тому же, эту досадную нестабильность усугублял заносчивый, но, вместе с тем, вялый характер Владимира Петровича; у него все как-то не получалось ладить с начальством. Он как бы по инерции продолжал мнить себя при дверях высоких должностей, — в то время как по вышеупомянутым причинам личного свойства его карьерный поезд давно скрылся за очередным поворотом судьбы, и на деле, когда вновь открывались его пороки, с ним переставали всерьез считаться даже на колхозном уровне. То есть, он жил в неком миру амбициозных надежд и иллюзий, на которых в реальности им же самим любовно взращенный зеленый змий давно поставил жирный крест. Но Владимир Петрович никак не хотел с этим мириться и, вместо того чтобы быть покладистым, упрямо и без нужды дерзил начальству: да, вы меня плохо знаете!.. вы де обо мне еще услышите!.. мы с вами еще кое — где встретимся!.. — и многозначительно кивал в ту сторону, где находился далекий областной центр…

Многие замечали, что ему во всем не хватало разумной гибкости. Его в этой части по-свойски не раз пытался «вразумить» дед Евгеньич, прошедший войну маленький сухой старичок, с огромной лысой головой, закончивший 4 класса церковно — приходской школы, всю сознательную жизнь работавший счетоводом, рассудительный и спокойный, — муж родной тетки его жены.

— Володя, ну, вот, ты, — как главный агроном, — скажем, остановил комбайнера, едущего прямо на своем «СК-4» ночью с молотьбы домой на отдых. Заглядываешь как бы невзначай в бункер, — а в нем он везет себе центнеров пять не выгруженной пшеницы, — так?.. Что ты ему скажешь?..

— Как — что?!.. — без раздумий запальчиво отвечал Владимир Петрович, — скажу: «А, ну, голубчик, поворачивай оглобли, — на ток, — выгружай народное добро! Еще раз поймаю — под суд отдам!»

— Ох, Володя… — отвечал Евгеньич тоном врача, сообщающего безнадежному пациенту его неутешительный диагноз. — Не знаешь ты истинной жизни, — вот в чем твоя беда!.. Когда же ты уму наберешься?.. Слушай и запоминай, как должен поступить мудрый руководитель! — ты скажи ему вот что: «Давай-ка, братец, вези эту пшеницу — выгружай мне во двор, — а себе еще украдешь…» — это будет тебе чем-то вроде руги, — уяснил суть?..

— Ну, Евгеньич… нас такому не учили…

— Да никто тебя в институте или парткомитете жизни и не научит!.. — эти университеты можно лишь годами бок — о — бок с людьми в общественном труде постигнуть. Коли нет, — так и будешь ты, ученый агроном, в обнимку со своей порядочностью до конца жизни копейки считать. А неучи, — которые понаглей да с хваткой, — не в пример тебе как сырки в масле будут кататься, без нужды и покаяния, — сказал Евгеньич с видом экзорциста, тщетно пытающегося изгнать бесов из одержимого. — Ты, вот, скажи: все ли зерно, что колхоз намолотит, — дойдет до государственных закромов?.. ничего не пропадет?.. Свалили зерно в бурты, — даже крытых токов нету, — дождь, как обычно… — что дальше?..

— Горит, иной раз, конечно…

— А почему? — да потому, что нет единого хозяина этого добра, — разве он бы позволил?.. а так, — тысячу тонн актом спишут, — как не бывало. А за ними — труд сотен работяг, колоссальные ресурсы, — это не преступление?.. — то-то, братец мой, такое похуже воровства. Сотни тонн! — в одном только колхозе, — к чертям собачьим. Ты же грамотный, посчитай, — Евгеньич сделал тугое, насколько позволял его хилый организм, ударение на последнем слове и, чуть придвинувшись к собеседнику, склонил набок свою лысую голову, — сколько это получается в масштабах всего государства?.. — вот, и я — о том же. А ты сколько себе утащишь?.. тебе-то и надо: кур было бы чем кормить, да муки смолоть, — чтоб жена детям пирожков напекла. Учти свои трудодни, что ты как колхозник еще и натурой получишь, — тебе боле тонны сверху и не надо. Так, что, Володя, коли сгребут в канаву то зерно, что ты заставишь выгрузить комбайнера, — будет правильней, по-твоему?.. — Евгеньич, как бы зная заранее правильный, на его взгляд, ответ, вопросительно и с тревожной усмешкой посмотрел в глаза Владимиру Петровичу.

— Да, понятно, Евгеньич, — непорядок получается… — искренне соглашался агроном. — Но не мо-гу я во-ро-вать, не умею, — хоть убей ты меня!.. не мо-ё это, — понимаешь?!.. — продолжал он громче и нараспев, весь раскрасневшись, и не понять, то ли от злобы на себя, то ли просто от чрезмерного физического усердия. — И никогда не буду… — будто с обидой на себя добавил Владимир Петрович.

— Жить ты не умеешь, — а не «воровать»… — как бы подытожил Евгеньич. — Пойми, Володя, — я тоже воровства или еще чего плохого не пропагандирую. Я лишь хочу, чтоб все было по уму — по разуму, с большей для людей пользой; да и государству легче было бы — меньше очереди в магазинах. Жизнь, — ее, брат, не всегда в букву закона угораздишь, и в ней всегда есть свобода усмотрения; надо уметь лавировать, или, как говорил Ленин, — «быть диалектиком». Да и Библия такое плутовство поощряет, ибо Сказано: «приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители», в Евангелии от Луки, — Евгеньич кивнул на стол, где лежала старая потрепанная книга Нового завета, — так-то, Володя…

— Да, небось, это надо толковать как-то иначе, — не сдавался Владимир Петрович. — Я что, научный атеизм не изучал?.. в этой Библии что ни строчка — загадка, — поди, разберись нам, партийным… да я и не верю в бога, я — атеист.

— Не знаю, Володя, — что там кто и как толкует, — я тебе читаю так, как написано. А что касается «не верю», — так это демагогия. Ибо каждый человек в своего бога верит, — не важного в какого: Христа, Аллаха или Будду… А кто-то — в науку верит, другой — в силу характера, третий — в космические ракеты… да, во что угодно — все верующие!.. ты, вот, — в коммунизм веришь, — так? значит, и ты — верующий!..

— Ха!.. — усмехнулся Владимир Петрович. — А сколько таких, что ни в бога, ни в черта, ни в коммунизм, — ни во что не верят!

— А потому как они верят, что верить не во что, — то и эти будут истинно верующие, Володя…

На том они и расстались — каждый при своем мнении.

Владимир Петрович жил с семьей в двух смежных комнатах половины нового, но небольшого компактного колхозного дома.

В первой комнате, в правом от входа углу, были умывальник, неказистый шкаф со всякой кухонной утварью, от которого вечно пахло плесенью, и зимой под ним водились мыши. Дальше, у окна, — обеденный стол, табуретки; затем в углу, вдоль стены поперек — железная кровать, на которой вместе спали оба сына; слева от входа в дальнем углу — грубка и кухонный стол.

Из этой комнаты, посередине между кроватью и печкой, был дверной проем во вторую комнату, которая была значительно больше первой. В ней справа от входа в углу стояла железная кровать, где спала их маленькая дочка; дальше — диван, старомодный, но новый английский шкаф со стеклянной дверцей по всей высоте, в углу на тумбочке — радиола, рядом — этажерка с фигурными стойками; следом между окнами — комод, на который младший сын пролил чернила; и затем, в углу, вторая кровать, на которой спали Владимир Петрович с Зоей; там же, ближе к двери, — шифоньер; посередине комнаты — круглый стол и четыре основательных деревянных стула с высокими спинками.

Всю эту мебель, за исключением железных кроватей, для них из дерева смастерил своими руками отец Владимира Петровича, — Петр Гаврилович, мастер — самоучка, который без натуги мог сработать все, что твоей душе угодно: хоть прялку, хоть бочку, хоть шифоньер, — да хоть чёрта на колесиках, — лишь скажи, с рогами или без. Особенно красив был комод, украшенный на лицевой стороне по бокам выточенными на токарном станке и покрытыми черным лаком замысловатыми фигурами в старинном стиле.

В двух комнатах, одна из которых фактически представляла собой миниатюрную кухню, — им, впятером, было, конечно, тесновато; и это подогревало внутрисемейные страсти.

Другая половина дома почти все время и невесть отчего пустовала, но Владимир Петрович никак не мог добиться, чтобы колхоз дал ему в пользование весь этот дом целиком, — это что его жена Зоя (о ней речь пойдет ниже) методично и беспощадно его же пилила.

Летом Владимир Петрович ездил по полям на казенном мотоцикле «ИЖ-56» без коляски. Но иногда председатель, если был в хорошем настроении (а это, правда, случалось крайне редко), доверял ему вечно находящийся в ремонте белый автомобиль «Москвич».

Так, вот, Владимир Петрович мог запросто в жаркий рабочий день, — объехав гектары и найдя ход дел удовлетворительным, — смотаться на своем железном коне в приграничный поселок Манино соседней Воронежской области, — опрокинуть в местном злачном заведении кружечку-другую пива.

Иной раз он ради конспирации, дабы отвести ненужные подозрения и запутать недоброжелателей, — позволял себе такие вояжи в противоположном направлении — за 40 километров в Урюпинск, где на прохладном берегу Хопра, под сенью плачущих ив, — в отличие от Манино, — к янтарному «Жигулевскому» частенько предлагали не брынзу, а отваренных с укропом раков.

Оттуда он привозил услышанные за пивным столиком новые байки, которые потом вечерами обожал пересказывать дома семье у керосиновой лампы в моменты непредвиденного отключения электроэнергии. Например, как «этой весной» в станице Усть-Бузулукской на Хопре рулевой парома в процессе причаливания к берегу, когда народ от нетерпения отследить швартовку по обыкновению сбился в ее фокусе плотной кучей, раздраженно крикнул из рубки по громкоговорителю какому-то невзрачному гражданину в сером плаще и шляпе, закрывшему обзор: «Эй, ты,… [весьма нелитературный термин ] в шляпе, — отойди от кнехтов!!!..» Каково же было всеобщее удивление, когда обернувшийся на окрик явился 1-м секретарем райкома партии Михеевым… Грубияна приказано было уволить, однако после длительных поисков замены выяснилось, что закрывать вакансию паромщика решительно некем, народно-хозяйственные грузоперевозки оказались под угрозой срыва, — поэтому он, не будучи прощенным, так и остался крутить штурвал до следующего половодья. А эти его слова, глубоко укоренившись в местном фольклоре, на долгие годы стали расхожей фразой; случись вам теперь зайти в этой станице в ремонтную мастерскую или на молочно — товарную ферму, непременно услышите промеж работников: «…отойди от кнехтов!..» Дабы не остаться в долгу и не прослыть бирюком, Владимир Петрович охотно рассказывал новым знакомцам свои истории, — чаще всего вот эти. Однажды в каком-то хуторе или станице некий хорошо известный в местных кругах субъект неопределенного рода занятий и образа жизни по кличке «Бравый» случайно набрел в пыльных кленовых кустах на троих знакомых, только что начавших разливать по стаканам водку. — Налейте, братцы, — говорит, — все пересохло, трубы горят, невмоготу. — Нет, — отвечают друзья, — иди с богом, нам и самим мало. «Бравый» не сдается, начинает взывать к гуманизму христианской морали. А те как бы ради шутки: — Хрен с тобой, нальем, — но с одним уговором: видишь, — вон, земляная жаба сидит?.. — Вижу, — говорит, — тут она, под веткой. — Ну, так если голову ей откусишь, — немедля 50 грамм и получишь. «Бравый», конечно, не мог промотать такого шанса: молниеносным аспидом вцепился он в пупырчатую жабу, и твердой рукой поднес ее к своим небритым щекам. Амфибия доверчиво вперила в него свои огромные желто-агатовые зенки… но тут вдруг раздался хруст костей… собутыльники, будто обыватели на Болотной площади в момент казни Емельяна Пугачева, в ужасе с выдохом дернули головами вниз и в сторону, — и обезглавленный труп раврака, брыкнув напоследок миниатюрными ластами, полетел в одну сторону, а выплюнутая голова — в другую… — Наливай!.. — нарушил тягостное молчание «Бравый», и по-хозяйски протянулся за стаканом…

Конечно, наиболее дальновидные читатели, — а к таковым можно причислить любого, кто имел крепкого терпения дочитать до сего места, — наверняка не поверят, чтоб такой колоритный персонаж как «Бравый не оставил после себя других неразрывно связанных с его образом сюжетов, — и будут правы. Поэтому, если бы мы попросили Владимира Петровича (а для пущей гарантии налили ему хотя бы 50 грамм), — он, наверняка, охотно рассказал бы еще, — к примеру, такое (в подлинности сего решительно нет никаких сомнений; если же на предыдущие хроники есть надежные свидетели, то в этом случае, скажу вам по секрету, в архивах существует даже надлежащее медицинское заключение, — на которое, в силу строгой врачебной тайны мы, к сожалению, не можем сослаться в конкретном виде; однако, обо всем — по порядку). То ли в Великий четверг, то ли в Страстную пятницу, — за давностию лет точно сказать затруднительно, — но бесспорно одно: напился «Бравый» опять до поросячего визгу. По-над плетнями, через колдобины, спотыкаясь и падая, — добрался с грехом пополам до своего жилья. Тем временем, жена его убирала скотину. — А ну, — говорит ей, — сейчас же подай что-либо на ужин — мру с голоду!.. — В хате в печи — чугунок со щами! жри — не подавись, скотина пьяная!.. навязался ты на мою голову, — когда только сдохнешь?!.. — ответила коротко, но с чувством, супруга. «Бравый» с равнодушной покорностью выслушал эти откровенные пожелания своей половины, и для начала решил сосредоточиться на поисках выключателя. «Знаю, — говорит, — что он вот тут был, — за дверью… лап — лап, — нету!.. пропал, хоть ты тресни!..» Нащупал в потемках рогач, осторожно так, — как сапер мину, — подцепил чугунок: «кабы не расплескать!..» А жена там же, в печи, но в другом чугуне, варила помои свиньям: последних дней смывки с грязных кастрюль да тарелок, куриные кишки вперемешку с рыбьими внутренностями, что со сковородки отодрала пригоревшее недельной давности, забродившие простокваша, красноглазые головы от селёдки, гнилые яблоки, яичная скорлупа, картофельные очистки, отруби, — вполне обычный для такого назначения склад. Ну, и, конечно, — что еще старый кобель Тузик холодной ночью не доедал возле будки, — всё туда же шло для разнообразия и пикантности вкуса. «Бравый», не мудрено, чугунки-то перепутал: вместо щей налили себе полную чашку помоев. Для аппетиту стрючочек красного перцу размял, сметанкой забелил… — всю чашку навернул, косточки обсосал: «Да и ядрёные же щи!..» — и лег, довольный, спать. Ночью стал его чуточку желудок беспокоить… короче, две недели в больнице повалялся — отошёл. Снова — как огурчик…

Одним словом, Владимир Петрович всегда старался сочетать приятное с полезным, и никогда не упускал случая воспользоваться преимуществами разъездного характера своей работы.

Как-то летним днем его жена Зоя копалась в палисаднике со своими любимыми алыми гладиолусами, когда услышала приближающийся знакомый рокот мотоцикла: «Ну, на обед… пойду щи разогревать» — подумала она, и, вытирая платком с лица пот, направилась было в чулан к керогазу. Каково же было ее удивление, когда, обернувшись, она увидела — её ждет необычный сюрприз: Владимир Петрович явился не один — за его спиной на широком сиденье мотоцикла в игривом легоньком платье раскованно сидела местная школьная учительница немецкого языка Вера Семеновна Зубкова, — статная, но незамужняя дама лет 30-ти с хвостиком…

Конец ознакомительного фрагмента.