Дух свободы: Наследники партизан

Александр Верт, 2022

Борьба за свободу белорусов затянулась. На смену энтузиазму стала приходить усталость. 11 ноября 2020 года на Площади Перемен неизвестными был избит Роман Бондаренко. Последнее, что он написал: «Я выхожу». Все, что он хотел сделать, – узнать, почему неизвестные в балаклавах срезают ленточки с забора, но это кончилось тяжелой черепно-мозговой травмой. 12 ноября Роман умер в больнице, так и не придя в себя. В тот же вечер страна погрузилась в траур и каждый справлялся с этим как мог. Основано на реальных событиях. Присутствует ненормативная лексика.

Глава 3

Четверг, 21:32

Кирилл остался дома один и взялся за уборку кухни. Всё равно кто-то должен это сделать, а ему было полезно отвлечься от мыслей, от странного чувства беспомощности, что преследовало его со дня задержания.

Это было двадцать пятого октября — в день Народного ультиматума^[15]. Они с Серегой — школьным другом — дошли до Орловской^[16]. Оба были завернуты в бело-красно-белые флаги, шагали по проезжей части и не собирались останавливаться. Народный ультиматум должен быть настоящим.

«А мы должны стоять до конца», — думал Кирилл. Он точно знал, что завтра не выйдет на работу. Он в пятницу так всем и сказал, включая начальника, мол, не ждите — я бастовать.

— Ты человек науки, какое бастовать?!

— Такое, — ответил на это Кирилл, в глубине души понимая, что никакой забастовки не получится. Не смогут люди просто взять и перестать выходить на работу. Они слишком инертны, слишком трусливы, слишком…

Кирилл даже не знал, какое словно тут подойдет, кроме разве что «памяркоўныя^[17]». Вот только от памяркоўнасти уже тошнило. Где сила воли? Где настоящее сопротивление?

Странное желание многих, чтобы все само как-нибудь рассосалось, горько травило Кириллу душу.

«Не будет забастовки», — думал он, но все равно знал, что двадцать шестого не выйдет на работу, не сможет поступить иначе. При этом в нем все же теплилась надежда, что, возможно, в понедельник случится чудо и люди начнут бастовать, скажут свое «нет» и больше не станут молчать.

— Если начнут бастовать хотя бы вот эти люди, система заметит! — говорил Сергей, показывая ему толпу двадцать пятого октября.

— А они начнут?

— Конечно!

Сергей вообще ни в чем и никогда не сомневался. От природы везучий, он много раз ходил по краю, не один раз едва не был пойман, но всегда убегал: когда уходил от ОМОНа — перебегал дорогу, буквально бросаясь под колеса; когда силовики вваливались в подъезд, куда он успел вбежать — забирался на крышу и перебирался в другой. Отчаянный и неутомимый — он всем внушал уверенность в победе самим своим существованием.

В день Народного ультиматума, в октябре, Сергей конечно же верил в завтрашнюю забастовку, а Кирилл старался верить так же, медленно шагая рядом с ним где-то в середине протестной толпы.

«Выходи», — пришло от Артура СМС на старый кнопочный телефон.

Следить с помощью этой Nokia за новостями было невозможно, да и пытаться не было смысла. В дни воскресных маршей мобильного интернета или не было, или он не тянул из-за большой толпы вокруг. Телеграм же в случае задержания был приложением опасным, по крайней мере, так говорил Артур, заставлял оставлять основной телефон дома и брать с собой этот «кирпич», на который теперь методично писал с Машиного номера.

— Чего там? — спросил Серега, ожидая новостей и, видя сообщение, понимал его правильно. — В смысле выходить из колонны?! Рано еще! Не стемнело же!

Кирилл только плечами пожал. У Артура наверняка были причины так писать. Ему из дома было виднее, особенно если учесть все его чаты и аккаунты. Кирилл хоть и не знал всех деталей, а понимал достаточно, чтобы относиться всерьез к советам Артура, который не станет писать такое зазря. Но уходить не хотелось.

«Есть у меня вообще яйца или нет?» — спросил у себя Кирилл и, убрав телефон, развернул флаг, потому что все еще корил себя за август.

В августе, сразу после выборов, он уехал чинить крышу на даче по просьбе матери. Он не знал о том, что случится, но теперь это его уже не волновало. Он должен был стоять на баррикадах на Риге^[18] с друзьями, а не отсиживаться трусливо за городом. Да, он не сбежал намеренно, скорее так сложились обстоятельства, но он пропустил все самое страшное, не понял даже, почему исчез интернет^[19], а потом, когда вернулся, не узнал своих друзей.

— Если тебя не было неделю, то ты пропустил целую эпоху, — сказали тогда Кириллу, и он далеко не сразу понял, насколько это правдиво.

Его знакомые изменились за эти дни настолько, что с ними пришлось знакомиться заново, а лучшего друга Витю Кирилл и вовсе не узнал, хотя они учились вместе в школе, в лицее, в университете. Они даже работали в соседних отделах и вместе снимали квартиру.

Кирилл был уверен, что все знает о Вите, но в больничной палате увидел незнакомца с пустыми глазами, неспособного говорить о том, что с ним произошло.

— Яйца они ему отбили! — заявил Сергей, пока все вокруг пытались Кириллу намекать. Говорить об этом с самим Витей не советовал его психотерапевт, а еще не советовал его жалеть, вздыхать и вообще замечать перемены.

Для Кирилла это было так страшно, что полминуты он просто смотрел на Витю, пытаясь найти в нем какие-то признаки жизни, а тот отвернулся и сказал всего одну фразу:

— Лучше уходи.

— Ну уж нет, — ответил на это Кирилл, взяв себя в руки. — Я сюда пришел не для того, чтобы потупить и сбежать.

Это было нелепое заявление, которое Витю не впечатлило, но когда Кирилл сел у кровати и стал рассказывать ему про первый воскресный марш^[20], Витя снова посмотрел на него.

Глаза у него были пустые, но он смотрел и слушал.

— Все изменится, я уверен, — говорил ему Кирилл, правда в это веря, а Витя внезапно спрашивал:

— Ты понимаешь, что у меня почти нет шансов?

— В смысле? — как дурак спросил Кирилл.

— Мне двадцать пять, и я инвалид, — сказал Витя тихо, но без надрыва, с каким-то равнодушием. — У меня не будет детей, я импотент до конца своих дней. Я не мужик, а так… Так какое мне дело до ваших перемен?

Кирилл молчал, но не стал отводить взгляд, смотрел в пустые глаза Вити и запрещал себе отворачиваться, ненавидя себя за то, что не был с ним рядом одиннадцатого августа, когда того задержали, впечатали водометной струей в стену, оглушили, а затем, избив, оттащили в автозак.

По крайней мере, так об этом говорил Сергей и рычал от того, что не мог этому помешать.

— Еще не все потеряно. Насколько я знаю, врачи не могут сказать наверняка, — сказал Кирилл, заставил себя это сказать.

— А я могу, — ответил на это Витя и отвернулся. — Уходи, я устал и буду спать, — добавил он, глядя в стену.

Оставлять его одного в платной палате было страшно, но Кириллу сразу сказали, что лучше просто уйти, потому он уходил, не прощаясь, не решаясь рта открыть. Только потом понял, что это был самый честный из разговоров, который был у Вити. Кириллу он сказал больше, чем говорил другим, больше, чем мог даже написать в сообщениях.

Понимая это, Кирилл спрашивал каждый день, стоит ли ему приходить, и приходил, лишь когда Витя соглашался, чтобы стойко принимать эту правду от лучшего друга:

— Я не вижу смысла жить.

— Это пройдет, — говорил ему Кирилл.

— Возможно, — соглашался Витя, и в этом тоже был прогресс, о котором Кирилл не мог говорить.

Слушая отрешенный голос Вити, видя желтоватые следы на шее, такие же, как у Артура в ту пору, некогда багровые метки, оставленные дубинками^[21], Кирилл не мог простить себе отсутствия в Минске в ночь с девятого на десятое августа. Его не было рядом и теперь он никогда не поймет, что пережили там ребята и почему не хотят об этом говорить. Ни Сергей, ни Артур, ни тем более Витя. Ни один из них не хотел говорить о первых днях протеста, а задержанные Витя и Артур не были с тех пор в порядке.

Последнего Кирилл видел каждый день и порой ему казалось, что во взгляде у Артура есть та же пустота, а потом он вроде брал себя в руки и действовал.

Витя же по-прежнему не мог нормально говорить и жить дальше.

Еще в августе его вывезли на лечение в Германию. Его девушка уехала с ним и рассказывала новости вместо него. Она не отчаивалась и постепенно добивалась успеха, по крайней мере, Кириллу она прямо сказала, что детей у Вити может и не будет, но полноценную жизнь он обязательно проживет, если только сможет побороть депрессию.

«Он сегодня весь день был совсем нормальным, очень веселым. Я даже убедила его покататься на скейте. Ты же помнишь, что он это дело любил, — писала она как раз накануне ультиматума. — Он сначала думал, что у него ничего не выйдет, потому что он все забыл, а потом радовался, потому что все у него получалось. Но вечером он вдруг изменился. Я спросила, что случилось, а он сказал только одну фразу: «Я хочу вернуться, но не могу, боюсь даже думать о возвращении!» А потом заперся на два часа в ванной».

Витя обещал не вредить себе, обещал говорить, если у него будут такие мысли, но всякий раз, когда его взгляд становился пустым, все понимали, что он может просто покончить с собой, несмотря на психотерапию, гормоны и антидепрессанты.

«Я хочу домой, но мне яиц не хватает вернуться», — писал Витя в чат друзьям, и было не ясно, как на это реагировать.

«Ну так правильно, одно же тут осталось. Приезжай!» — отвечал ему Сергей. Он один как-то ухитрялся не подбирать слова, а нести все ту же свою вечную фееричную чушь.

Кирилла от таких шуток передергивало, но Витя вроде не обижался, а просто отвечал:

«В этом и проблема».

«Значит, надо привезти тебе немного яиц», — шутил Сергей, пытаясь сохранить беседу в рамках шутки любой ценой. Он был готов писать что угодно, только бы Витя не нарушал больше тишину чата коротким вопросом:

«Что будет, если я выйду из окна?»

Витя не шутил, когда писал что-то подобное, и все это понимали, особенно Кирилл. Хотя ему трудно было поверить, что Вити, с которым он дружил еще в школе, — больше нет. Того сильного, умного, уверенного в себе парня с острым умом не стало. На его месте был кто-то другой, и это уже навсегда.

«Они сломали ему жизнь», — понимал Кирилл, но все еще верил, что Вите можно помочь:

«Когда все изменится, когда его заявления перестанут игнорировать, когда начнут искать тех, кто с ним это сделал, ему обязательно станет легче! Станет легче, если мы привезем его сюда и проведем по всем этим улицам без сопровождения бусов и автозаков!»

Он в это верил. Он за это был готов драться, потому не стал слушать Артура, не вышел из колонны, а ускорял шаг, чуть отрывался от Сергея.

Когда в кармане снова вибрировал телефон, он только злился.

«Иди ты к черту!» — подумал Кирилл, сделал еще два шага и едва не оглох от внезапного взрыва.

Дым и звон в голове лишили его способности воспринимать реальность. Он оказался не готов к подобному. Столько раз об этом говорил, пытался как-то к этому подготовиться, а в итоге испугался и потерял ориентацию, словно оглох и ослеп в одно мгновение.

— Они могут начать стрелять на поражение, — не один раз говорил Артур, вместо «удачи». Кирилл с ним соглашался, понимал, что это может случиться, но что в толпу снова полетят свето-шумовые гранаты, что полетят они сейчас, полетят в него, — был не готов принять.

Он замер всего на одно мгновение, и его тут же сбили с ног.

— Руки за голову, мордой в землю! — рявкнул на него кто-то, пнув тяжелым берцем в бок.

Он подчинился. Не от страха, а от оглушенности, от беспомощной неспособности сделать что-то еще. Ничего кроме асфальта он и не мог разобрать. Глаза слезились, горло душил кашель, а кто-то все кричал, поставив ногу ему на плечи.

Сергей потом говорил, что видел, как его взяли, но ничего уже не мог сделать.

— Я в дыму тебя потерял на полминуты. Этого было достаточно, ну а потом…

Сергей явно виноватым себя чувствовал, что смог уйти, а друг нет, но на самом деле он поступил правильно, когда ушел, не пытаясь отбить Кирилла. У него все равно бы ничего не вышло. Его бы просто задержали. И какой в этом смысл? Чтобы в камере было веселей? Так никто же не даст гарантии, что в одной камере будут.

Кириллу не повезло. Его поймали, за шкирку подняли, швырнули в бус, велели стоять на коленях, не поднимая головы, потом из буса, как скот, перегнали в автозак пинком, из автозака — с матом в РУВД «мордой» в стену, словно он какой-то преступник.

«А ведь это даже не в август», — думал тогда Кирилл.

Мысль о том, что в августе было хуже, помогала, а потом становилось до нелепости странно, когда в РУВД вдруг появлялись вежливые сотрудники, спрашивающие, есть ли у них медицинские маски, разрешающие посидеть, покурить, без крика способные отвести в туалет. Как будто из автозака он попал в цивилизацию. Только лицемерную до одури, потому что протоколы были у всех как под копирку, хорошо хоть улица, на которой их задержали, была верной — Орловская, а что были взрывы, что на них налетали из дыма, что били, вминали в асфальт и оскорбляли — это не важно. В протоколе было написано, что он шел по дороге с флагом, а вежливые сотрудники подошли и задержали.

— Подписывай, — велели ему, и Кирилл, подумав немного, подписал. Спорить он не видел смысла. Протокол все равно был и останется бумажкой, в которой без знаков препинания написано:

«Кричал Жыве Беларусь без разрешения».

Только на основании этой бумажки его будут судить. Оставалось узнать где: в Жодино или в Минске — но повлиять на это он никак не мог.

— Этого, этого и вот этого, а, ну еще тех двоих, — ткнул в них пальцем майор, прежде чем их запихнули в автозак и увезли, теперь уже на Окрестина.

— Ну все, нам всем теперь сутки выпишут, — сказал ему товарищ по несчастью уже в камере ИВС.

Кирилл понимал, о чем он. Тогда все было просто. Задержанных в воскресенье на марше делили на две группы. Одних отправляли на Окрестина, других в Жодино. Потом всех судили. Жодинским давали штрафы и отпускали, освобождая камеры для тех, кого потом этапом из Окрестина пришлют срок отбывать.

«Зато бастовать будут недели две», — подумал Кирилл, совершенно ничего при этом не чувствуя.

— Да ладно, парни, все хорошо будет! — говорил один из его сокамерников, такой же неугомонный, как Сергей. — Завтра забастовка. Пару дней — и она охватит всех, а там и нас отпустят!

Он, кажется, в это верил. Кирилл снисходительно улыбался, но втайне надеялся, что этот безумец прав.

Только надежда эта растаяла, когда он смотрел на небо в клеточку во время единственной прогулки в Жодино.^[22] Он был там в полной изоляции: без нормального сна, новостей, писем и передачек.

Его этапировали как раз в среду,^[23] и Машка, хоть и сидела наготове, не смогла ничего передать. Она приехала, она плакала, но ответ был один:

— Списков нет, мы ничего не примем.

Маша переживала, мама тоже, но человек — такая скотина: ко всему привыкает. Кирилл тоже привык. Спать со светом, не блевать от гимна^[24] и даже не слать нахуй охрану, которая кроме мата, наверное, и слов не знает.

После всего этого Кирилла не покидало чувство, что они проиграли, просто еще продолжают дергаться. С таким чувством Кирилл вышел на свободу в этот понедельник. Его встречали Маша и Серега. Она — с молчаливыми объятиями, а он — с очередной прорвой шуток и фотками акций.

— Тут не написано, но это во имя тебя! — говорил он, а Кирилл улыбался, чтобы не объяснять, каково это — знать, что ты ничего не решаешь. Совсем.

Он возвращался на работу и даже удивлялся, что его не увольняют.

— Пока никто ничего не требовал, так что просто работай, — говорил ему начальник и не просил даже писать объяснительную, но Кирилл все равно ходил едва живой, оглушенный, словно все еще не мог ни слышать, ни видеть. Приходил с работы и падал, сразу засыпал, иногда только делая что-то почти по инерции.

Сегодня отпросился раньше, отнес на Володарку^[25] передачу одному из своих друзей-политзеков, пришел домой и сразу уснул, пока крики Артура и Маши его не разбудили.

Что с ними делать — было непонятно. Кирилл понимал Артура, который отдавал все свои силы протесту, понимал Машу, которая хотела нормальной жизни, понимал себя, когда хотел просто остановить все это и поспать.

«Я ничего не могу. Я ничего не решаю», — думал Кирилл, чувствуя себя частью какого-то большого механизма, что катится в пропасть.

Он думал, а сам растирал мокрой тряпкой муку. Она, намокая, скатывалась в комочки и не отмывалась, а наоборот размазывалась по полу. Это напомнило Кириллу их борьбу. Они все что-то елозят по улицам и площадям, как он тряпкой по полу. Катают комья, размазывают их, а страна все равно грязная.

— Надо было веником, — сказал внезапно Артур, появившись в дверном проходе.

Кирилл посмотрел на него и впервые понял, что этот спокойный, правильный и часто резкий парень его бесит. Последнее время он знал все. Как в каком районе вешают флаги. Где сколько автозаков. По какому двору шныряет ОМОН.

Перед самым задержанием вслед за «Выходи» прилетело «Срочно», а потом в РУВД на Кирилла крайне странно смотрели из-за этих СМС, только почему-то ничего не спрашивали. Это пугало даже больше криков, оскорблений.

— Эти СМС могут значить что угодно, забей, — отмахнулся потом Артур.

— Но они записали Машин номер.

— И узнали, что она твоя сестра, и это доказывает, что она твоя родня, а не координатор.

— Тоже верно, — выдохнул Кирилл.

Он всегда боялся за Машу, и Артур это понимал. Он вообще, казалось, все понимал. Даже когда Кирилл вернулся домой из Жодино, он просто налил ему стопарик водки, выпил вместе с ним и молча ушел на очередной созвон.

Этого короткого действия было достаточно, чтобы Кирилл ощутил поддержку, а теперь, сидя на полу, хотел врезать Артуру половой тряпкой по лицу и послать его к таким хуям, к каким он еще никогда и никого не слал, но в голове всплывали слова Маши. Она когда-то рассказывала, что на последней стадии эмоционального выгорания чувствуешь раздражение при виде коллег, а в их случае — союзников.

Это заставило сдержаться.

— Давай я тут сам, — сказал Артур, осторожно проходя мимо, чтобы вытащить веник из-под раковины. — Сам натворил — сам и уберу.

— Ладно, — с трудом ответил Кирилл, швырнув тряпку в ведро.

В воде тут же поднялась клубистая серая муть от муки — противная, как все происходящее, именно поэтому Кирилл буквально вскочил и быстро отступил к двери.

— У вас будет сегодня что-то? — спросил Артур, не давая уйти.

— А что? Хочешь остановить? — язвительно ответил Кирилл, не сдержавшись.

Обернувшись, он столкнулся с тем самым темным, злым и решительным взглядом, который напугал его при первой встрече в августе. Ему даже стыдно стало, что он внезапно стал отвечать Артуру, как какому-нибудь ябатьке^[26]. Тот на выпад не повелся, не стал огрызаться в ответ, хоть и смотрел волком.

— Хочу попроситься к вам, — сказал он честно, понимая, что нельзя больше сидеть дома, потому что Роман Бондаренко завещал выходить^[27]. Всем выходить.

Кирилл кивнул и просто вышел, помня, что Сергей как раз жаловался на нехватку рук, и неважно, что сам Сергей давно исключил Артура из закрытого чата акций своего района.

Примечания

15

Название марша, проходившего перед началом общенациональной забастовки, объявленной Светланой Тихановской на 26 октября 2020 года.

16

Улица в Минске.

17

Слово белорусского языка, которое по-хорошему даже не имеет четкого однозначного перевода. В словарях вы можете найти следующие значения: рассудительный, покладистый, доброжелательный, снисходительный, добродушный, сговорчивый, уступчивый, умеренный.

18

Магазин в городе Минске, возле которого была одна из «горячих» точек сопротивления 9-11 августа 2020 года.

19

С 9 по 12 августа 2020 года на всей территории Республики Беларусь были проблемы с интернетом. По версии властей, всему виной атаки из-за границы.

20

16 августа 2020 года.

21

Задержанных в Минске в период с 9 августа по 11 августа 2020 года пытали на Окрестина. Многие из них провели эти три дня в невыносимых условиях.

22

Подразумевается ЦИП в Жодино на улице Советской, по тому же адресу, что тюрьма № 8.

23

Традиционная практика этапов для отбывающих административные аресты: отправить их в день передач на новое место, чтобы человек остался без ничего, даже без средств личной гигиены.

24

Его в Жодино регулярно включали на полную громкость.

25

Разговорное название СИЗО № 1 в городе Минске на улице Володарского.

26

Сторонник А.Г.Л.

27

Последнее сообщение Романа Бондаренко в чате было: «Я выхожу».