Валенки
Конец сентября. За огородами медленно течёт навстречу великой Волге речка Караман. Где-то за Волгой скатывается в тучи красное солнце. По-осеннему холодный воздух толкается в открытую дверь летней кухни. Мерно и убаюкивающе гудит ручной сепаратор. Это мать перегоняет надоенное молоко. У двери сидит серый полосатый кот Мурре, довольно облизывая усы. Потом начинает умываться. Отбился, бродяга, от дома, но вечером исправно приходит получать положенное ему молоко.
Мария с отцом только что приехали с бахчи. В руках у неё корзинка с паслёном. Собирать паслён её любимое занятие. В этом году его видимо-невидимо.
Отец переносит с телеги в амбар жёлтые тыквы. В амбаре заработанное отцом и матерью на трудодни зерно. В зерне уже закопаны дыни и арбузы. Тыквы отец закапывает туда же: это лучший способ сохранить бахчевые деликатесы до зимы. Последнюю — самую большую тыкву — отец вкатывает в летнюю кухню.
— Смотри, какая! — говорит он матери. — Не поднимешь — больше тележного колеса! — отец любит преувеличивать.
Тыква перекатывается через порог и сотрясает пол. Звенит посуда в шкафу. Мурре испуганно порскает под стол, и некоторое время сидит там, бросая из глаз своих тревожные жёлто-зелёные огоньки. Потом, прижав уши, на полусогнутых лапках осторожно крадётся из кухни, в ужасе косясь на тыкву. Выбравшись наружу, пускается стрелой и одним махом перепрыгивает через соседский забор. Смотри, разбойник, Соломон Кондратьевич уже обещал прибить тебя за украденных цыплят! С весны троих за тобой числит!
Мать заканчивает сепарировать. Сепаратор продолжает по инерции петь свою грустную вечернюю песню, всё тише, тише. Наконец смолкает.
Паслён постоит до завтра — ничего ему не сделается. Завтра рассыпят его на противнях, поставят на плиту в летней кухне и будут сушить. Зимой паслён распарят в воде, загустят крахмалом, добавят сахара, и мать испечёт пироги (шварцбернкухе15). Вытопит печь, посадит их на деревянной лопате на под, закроет заслонкой. Запах тогда! Какое счастье, когда в доме пахнет пирогами!
Мария берёт ведро с обратом, мать кастрюльку со сливками, идут в дом. Сумерки. В доме прохладно. Старая бабушка уже спит в своей комнатке.
Мать включает на кухне свет. Отец приносит из амбара большущий арбуз и прямо светится от удовольствия, что сможет потешить любимую дочь.
— Таких у нас ещё не было. Послушай, как звенит, — он щёлкает по полосатому боку. — Дай-ка нож!
Нож едва пробивает корку, как раздаётся треск. Трещина бежит впереди лезвия.
— Хорош! — говорит отец, любуясь на качающиеся на столе половинки, с блестящими на срезе крупинками сахара. — Попробуй, — говорит он и отрезает огромный ломоть.
— Ой, как вку-усно! — Мария стонет от удовольствия и от ломящего зубы холода, а отец просто счастлив.
Арбуз необыкновенно сладкий. Хотя у отца они все самые вкусные и прежде не бывалые, на этот раз он прав — Мария такого ещё не ела. А вот с хлебушком! Семечки в ладонь, потом на тарелку. Отец вырезает самый лучший кусочек — сахаристую сердцевину — и подаёт дочери. Мария переполнена сладким холодом, от которого начинается приятный озноб. Она прыгает в постель. Сейчас свернётся калачиком, подберёт коленки к подбородку, угреется… Как здорово засыпать, угревшись. А послезавтра пойдёт в Марксштадт, в педучилище с однокурсниками — Сашкой Мулем и Эрной Дорн. Соседка её — Милька Бахман — тоже ходит с ними, но в техникум механизации.
И вот уже перенеслась Мария в предвыпускной май и видит залитый утренним солнцем класс, и Genosse16 Нагель, щурясь в потоке весёлого света, рассказывает им о методике преподавания пения в начальных классах. Для примера приводит песню, со словами о Ворошилове:
Genosse Woroschilow
Führt vom Sieg zum Sieg…17
— Genosse Муль, повторите, — говорит он Сашке, который для Марии никакой не геноссе, а просто сосед по парте и друг детства.
Высокий, худой Сашка встаёт и повторяет: «Геноссе Ворошилов…», упирая на звук «и».
— Nein, nein, Genosse Muhl! Nicht Woroschilow! Sie wissen doch die Regel18: «-жи, — ши пишется через «и». Слышится «ы», а пишется «и». Noch einmal!19
— Геноссе Ворощи-и-илов…
— Verstehen Sie doch, Genosse Muhl!20, — Нагель подходит к Сашке, — Пишется Вороши-и-илов, а произносится Ворош-ы-лов. Voll den Mund!21 Сашка будто не понимает и настаивает на своём варианте. Геноссе Нагель краснеет. На лице выступает пот.
Наконец, с пятого или шестого раза геноссе Нагель добивается нужного произношения.
— Ах, геноссе Муль, геноссе Муль… — говорит он, вытирая платком полное лицо.
— Ах, геноссе Нагель, геноссе Нагель, — отвечает Сашка, обнимая учителя за плечи. — Der Kaul hat vier Stolper, aber bet́ doch22.
Сейчас можно и пофамильярничать — через месяц выпуск. А за ним целая жизнь — яркая, как этот майский солнечный свет…
Но почему же никак не согреться?! И это солнце её, Марию, сегодня не греет. Что-то случилось страшное — от солнца не тепло, а жуткий холод. Он становится всё сильней, достаёт повсюду, вот уже пробирается к ногам… И ещё что-то тревожит Марию: какой-то отвратительный запах. У них в доме никогда такого не было! Она просыпается и вываливается из счастливого сна в ужасное настоящее.
Уже две недели она в селе Отважном, вернее, в посёлке нефтяников с тем же названием и вместе с другими трудармейками копает траншею под нефтепровод.
Ночь. Сквозь маленькие окна бревенчатого барака светит луна. Её саму не видно, она разбилась во льду замёрзших стёкол на множество разноцветных огоньков и освещает ряды двухэтажных лежанок, сбитых из досок. Лежанки расположены так же, как в плацкартном вагоне места в смежных купе, только там между ними стенка, а здесь ничего нет, и вши с одной головы свободно путешествуют на соседнюю.
В бараке спит около ста женщин, может чуть больше — три бригады. Кто храпит, кто стонет, кто бормочет во сне. В конце барака большая печь с железной трубой, которая тянется под потолком к середине барака, и переломившись коленом, выходит через потолок наружу.
Конец ознакомительного фрагмента.
