Трудармия. Повесть

Александр Вегнер

Повесть «Трудармия» написана мной по рассказам моей матери, работавшей в трудовых колоннах, как официально именовалась трудовая армия. Это одна из трагических страниц истории российских, в частности, поволжских немцев. Но я писал эту книгу, руководствуясь принципом: «Не желайте казаться жертвами – вы герои!» Стараясь не приукрашивать, но и не очернять прошлое, описал как страдали трудармейцы, как страдали местные жители, ежедневно получавшие похоронки, как они вместе вносили свой вклад в Победу.

Тюрьма

Сушилка находилась на самом краю села. Соломенная крыша на столбах закрывала от дождя и снега кирпичный пол над топкой. Федька Гофман с Петькой Денисóвым уже разложили по кирпичам один воз необмолоченной пшеницы и, наверное, поехали за новым. Задача Марии — растопить топку и поворачивать пшеницу вилами, чтобы та не перегревалась, а равномерно высыхала.

Загорелся хворост в топке, пополз дым из дымохода. Кирпичи нагрелись. Взялась за вилы, перевернула слой пшеницы.

Через час на вороном Алиме прискакал бригадир Семён Васильевич.

— Сушишь? — потряс ворошок. — Пожалуй ничего! Годится! Можно молотить. Сейчас Федька с Петькой приедут, увезут.

К вечеру Мария высушила ещё два воза. Уже темнело, когда она подмела пол сушилки. Попробовала кирпичи — тёплые, но рука терпит. Если случайно что-то попадёт — не загорится. А вот и бригадир скачет:

— Семён Васильевич, — обрадовалась Мария, — посмотрите, я всё убрала, можно идти домой?

— Всё потухло? — спросил Семён Васильевич, щупая кирпичи — сколько сегодня высушила?

— Три телеги.

— Хорошо, иди.

Ветер, как показалось Марии, ещё усилился, рвал с деревьев последние листья. Темнота сгущалось, но ещё были видны бешено мчащиеся по небу тучи. Мария шла по улице с бедными, но настоящими домами. В них уже зажгли свет. Как хорошо, у кого есть свой дом со светом! А ей в тёмную землянку с лучиной, с огромными тенями, прыгающим по неровным земляным стенам.

Вдруг над головой трах-тах-тах! — будто лопнуло что-то. Прямо перед Марией посыпался огонь. Это провода схлестнулись, успокоилась она и перешла на другую сторону улицы подальше от столбов.

Мать с отцом уже были дома. Мать плакала. Отец крепился, но Мария знала, что и ему тошно. Всего десять дней ей оставаться с ними. Мать уже подоила корову, испекла оладий. Сегодня праздничный ужин. Праздничный, но невесёлый. Пододвинули стол к бабушкиной лежанке:

— Мама, посидите с нами, — позвал отец.

— А что за праздник? — спросила бабушка.

— У Марии день рожденья.

— Да? А какой сегодня день?

Отец посмотрел на календарь, привезённый из дому, и укреплённый на дощечке в красном углу землянки:

— Воскресенье.

«Боже мой. Неужели сегодня было воскресенье?! — подумала Мария.

За дверью какой-то шорох. Постучали.

— Кто там?

— Das bin ich⁴, — голос Катрине-вейс.

Она вошла вся в слезах. В обед она не так убивалась, а сейчас еле слова из себя выдавливает.

— Дайте, ради Бога, немного молока, хоть кружку, если есть.

Никогда она ничего у других не просила. Ох, наверное, опять у них горе — и не Эмилия ему причина.

— Что случилось? — спросила Мария, но Катрине-вейс только бессильно шевельнула рукой: мол, не спрашивайте. Взяла кружку молока и поспешно ушла.

Легли рано. На улице делать нечего, а в землянке темно. Заснули крепко. Как ни возбуждены нервы, а физическая усталость своё взяла. Мария провалилась в бесчувственную черноту. Век бы из неё не возвращаться!

Проснулись от грохота. Всегда тревожно, когда ночью стучатся к тебе в дом. А когда хлипкая дощатая дверь подпрыгивает от ударов рядом с тобой?…

Обитатели землянки вскочили, ошалелые:

— Allmächtiger Gott, was ist doch los?⁵ — голос отца.

— Слышим, слышим! — закричала Мария, натягивая платье. — Не стучите, дверь выбьете!

В ответ грубый мужской голос:

— А и выбьем, коли надо будет! Открывайте быстрее! Милиция!

— Herr Jesus! Die Miliz!⁶ Лампу-то, лампу зажгите! Лампу куда спрятали?

Мария метнулась в угол землянки, нащупала на самодельной этажерке керосиновую лампу, поставила на стол, на печи нашарила спички.

Осветились стены их земляной комнатки. Заметались, заплясали по ним тени. Стало видно, как отец прыгает, пытаясь попасть ногой в штанину, мать накидывает на себя пальто, бабушка села на лежанке, оглядывается потерянно, ничего не может понять…

— Чего возитесь? — голос за дверью. — А то правда дверь вышибем!

Мария отбросила крючок. В землянку ворвался холод, а следом зашёл милиционер в шинели и форменной фуражке. За ним второй. Сразу заняли полземлянки.

Мария едва успела отскочить, чтобы ей не наступили на ноги.

— Кто тут Мария Гейне? — спросил первый.

— Это я, — ответила она чужим голосом, леденея от ужаса.

— Собирайтесь, вы арестованы!

— Ах-ха-ха-ха-ха-а-а! А-а-а-а! — завопила мать.

А у Марии даже сил не было спросить: «За что?».

Она машинально надела рабочую фуфайку, повязала шаль, в которую жалко и сиротливо вцепились два репья. Не помня себя от ужаса, вышла из такой родной теперь землянки. Родители хотели броситься вслед за ней, но не посмели — уж слишком страшно звучало слово «милиция».

На северной окраине села небо было тускло красным. Мария этого не замечала, переваривая внезапно свалившийся кошмар, пока милиционер не спросил:

— Твоя работа?

— Какая работа?

— Кончай придуриваться! Сушилку ты подожгла? — он мотнул головой в сторону зарева.

— Не поджигала я ничего, — выдавила из себя Мария и разрыдалась.

Пока шли к милиции, повалил снег. Бил в лицо, таял и перемешивался с её слезами. Она не замечала ни ветра, ни снега. Ничего в мире не было, кроме огромного удушающего ужаса.

— И-ииии-иии, — запели входные двери:

— Задержанная, прох-ходи! — сказал второй милиционер, не проронивший до этого ни слова.

— И-ииии-иии — бум! — раздалось за спиной.

Перед Марией открылись ещё одни двери, и она оказалась в коридоре, освещённом несколькими тусклыми лампочками. За столом недалеко от входа сидел пожилой милиционер, наверное, дежурный.

— Принимай задержанную, Фадей Гордеич, — сказал ему второй милиционер, который оказывается был старше стучавшего в землянку.

— Призналась? — спросил, вставая, Фадей Гордеич. — Что говорит?

— Ничего не говорит, только воет.

— А чего выть? — ласково улыбаясь сказал дежурный. — Не виновата — отпустим, а виновата — будешь отвечать по всей строгости военного времени. Пойдём! Поселю тебя рядом с землячком.

Долго шли по бесконечному коридору, становившемуся всё темней, наконец свернули в закуток, где почти совсем не было света. Но дежурный без промаха вставил ключ и открыл перед Марией дверь камеры, щёлкнул снаружи выключателем и сказал, указывая на железную кровать, застеленную каким-то тряпьём:

— Располагайся.

Опять заскрежетал замок, свет погас, и в кромешной тьме она завыла так, что самой стало страшно. Под утро она то ли уснула, изнурённая, то ли потеряла сознание.

Очнулась, когда за окном уже стали видны заснеженные кусты, а дальше, за забором, труба кирпичного завода. Совсем далеко — белые крыши домов и сараев. В эту ночь наконец наступила зима. Как Мария ещё совсем недавно любила первый снег! А сейчас всё — жизнь сломана… Кончилась жизнь! Её колотил озноб. В камере, действительно, было холодно. А на воле ветер утих, и небо прояснилось. Вставало солнце. Всё заискрилось — также, как в прошлом году, как в позапрошлом, когда она со своими однокурсниками шла пешком по такому же чистому первому снегу в педучилище…

Она вздрогнула от звука открываемого замка. Дежурный — не вчерашний, но тоже пожилой, почти старичок — сказал буднично, по-домашнему:

— Гейне, тебе передача — картошка-лепошка, — и улыбнулся всеми своими морщинами: мол, я не передразниваю, мне так сказали, я передаю.

Их красная чашка. А в ней несколько картофельных лепёшек. Золотистая корочка с двух сторон. И запах, наверное, вкусный, только Мария сейчас ничего не чувствует — ни запахов, ни вкуса. Во рту всё пересохло, язык деревянный, и в глотке ком — ничего не пропускает. А чашка ещё тёплая. «Встали, наверное, до свету, нажарили и сразу с печки мне понесли… А может — ничего, может — обойдётся, разберутся. Ведь я не виновата».

Только так подумала, а замок уже снова скрежещет:

— Гейне, на допрос.

Кабинет. В другом конце того же здания. Солнце в окно. За столом молодой милиционер. Гимнастёрка, красные петлицы на воротнике.

— Младший лейтенант Чалов. Веду ваше дело, — посмотрел на неё. Долго смотрел, выжидающе. — Ну рассказывайте.

— Что рассказывать?

— Как сушилку подожгли.

Её снова затрясло, полились слёзы:

— Не поджи-и-га-ла я! Я ушла… всё… уже потухло.

— Потухло, говоришь? А кто это может подтвердить?

— Бригадир был, Семён Васильевич. Он сам кирпичи щупал. Они уже холодные были. Спросите его…

Хорошо, что в кармашке платья оказался носовой платок. А то сидела бы сейчас, размазывая сопли и слёзы.

— И когда же он щупал?

— Перед тем, как я домой пошла. Он пощупал и отпустил меня.

Тут Чалов усмехнулся и сказал:

— Ну ладно, а в котором часу отпустил?

— Не знаю, темнеть стало. Сумерки были. Где-то в семь.

— В семь… А загорелось в двенадцать. Выходит, ты пошла домой, потом вернулась и подожгла?

— Не поджигала-ааа! Мы поужинали и спать легли-и-ии!

— Не поджигала? А отчего же тогда загорелась? Или она сама себя подожгла? Сушилка-то?

— Не знаа-а-а-а-ю!

— Может подложила что-то, чтобы тлело, а потом разгорелось? Или спички как-то так разложила, чтобы огонь пополз?

— Ничего я не дела-а-ла! Я и не умею, и не знаю…

— А может бригадир поджёг?

— Не-е-ет! Я пошла, и он ускакал. На коне он был.

— Ну хорошо, устрою тебе очную ставку с бригадиром. Подожди пока.

Чалов позвонил в правление колхоза, и через десять минут Мария уже видела в окно, как Семён Васильевич мчится галопом, и сырой снег комьями вылетает из-под Алимовых копыт. Ещё через несколько минут бригадир уже входил в кабинет. Да, серьёзная организация милиция!

— Ну что бригадир. — сказал Чалов. — Вот гражданка Гейне утверждает, что ты последним видел сушилку перед пожаром. Говорит, в семь часов вечера ты всё осмотрел, проверил, пощупал, её отпустил, а сам остался.

— Не говорила я так. Мы вместе ушли.

— Вместе что ли подожгли?

— Да вы что, товарищ младший лейтенант! Я вчера один раз там был… В обед, — глаза Семёна Васильевича забегали, будто он не знал, куда их деть. — Приехал, посмотрел, как сушится. Сказал: сейчас ребята ещё воз привезут… И всё… Вечером я её не видел и не отпускал. Она сама знала, когда можно уйти.

— Понятно, так и запишем. Гражданку Гейне не видел, уходить от сушилки не разрешал. Правильно?

— Да, так и было.

— Семён Васильевич! — закричала она в отчаянии. — Разве вы не помните, как щупали кирпичи, сказали «Иди домой».

— Нет, товарищ младший лейтенант, клевета! Не видел я её.

— А может, всё же видели, товарищ бригадир? А? Может вы подожгли?

— Да что вы, товарищ младший лейтенант! Мне-то зачем?

— А ей зачем?

— Ну… она того… немка…, — руки у Семёна Васильевича задвигались так же суетливо, как глаза… — Может своим помогает…

— Так и запишем: «Считаю, что сушилку подожгла гражданка Гейне из вредительских побуждений». Верно?

— Выходит, так.

— Выходит «так» или просто «так».

— Ну так, наверно…

— Ладно иди.

Когда Семён Васильевич ушёл, и последняя её надежда рухнула, Мария заголосила уже, не сдерживаясь.

— На вот, подпиши протокол, — сказал Чалов.

Но Мария ещё сегодня ночью решила ничего не подписывать, тем более, не понимая, что подписывает. А сейчас она вообще не способна была что-то понимать.

— Ну хорошо, — сказал Чалов, — так и напишем: «Подписать протокол отказалась»!

— Что теперь будет? — всё-таки смогла спросить Мария.

— Судить тебя будут. Суд и решит, что с тобой делать.

Услышав слово суд, она совсем ополоумела и стала кричать уже по-немецки.

Мария не помнила, как шла в камеру, как очутилась на кровати с тряпьем. Кричала и плакала весь остаток дня. А поздно вечером вдруг услышала глухой стук в стену. Этот еле слышный стук вернул её к действительности. Мария стала воспринимать звуки, обращать внимание на свет автомобильных фар за окном, и вскоре уснула так крепко, будто умерла.

Утром пришёл тот же старый милиционер. Принёс ложку овсяной каши и светло-жёлтую жидкость в алюминиевой кружке, наверное, чай.

— Ох, и кричала же ты вчера, дочка! У меня самого глаза на мокром месте были: «Чего, — думаю, — девчонку мучат?» Ты только никому не говори, что я так сказал. А то…, — он махнул рукой, — можешь и сказать. Мне старику всё равно, прожил я своё. Но лучше не говори… А картошку-лепошку что же не съела?

— Не могу… Хотите, съешьте.

— А что, давай, пожалуй! Не пропадать же. Смотри только не пожалей.

— Не пожалею.

Чай Мария смогла выпить, а кашу не стала.

Наступило какое-то отупение: ну и пусть, будь что будет…

Вскоре опять пришёл милиционер, в руках другая — синяя — их чашечка:

— Новая картошка-лепошка приехала. Ты уж того, поешь.

— Берите себе.

— Нет, нет, больше не возьму. За то спасибо. Вкусная картошка-лепошка. А эту обязательно сама съешь. Не бойся, ничего тебе не будет за сушилку — ей грош цена копейка. Да председатель ваш, вроде как за тебя просил. Точно не скажу, но слышал краем уха.

Оставшись одна, она принюхалась — от жаренной в масле картофельной лепёшки исходил аромат, чудеснее которого не было в её жизни. Она отломила кусочек, а потом с жадностью проглотила все три «картошки-лепошки».

В стенку опять постучали, как вчера вечером. Но Мария опять не решилась ответить. А вскоре пришёл дежурный и принёс ведро с тряпкой:

— На-ка, полы помой — время веселей пройдёт.

Она вымыла весь коридор, а когда заканчивала мыть пол в закутке возле двери соседней камеры, из-за двери донёсся хриплый, простуженный голос:

— Мария! Это ты?

— Я. А вы кто?

— Я Йешка Бахман.

— Йешка! Но ведь ты в трудармии!

— Я убежал. Меня позавчера вечером поймали. Я страшно хочу есть. Передай своей маме, пусть мои мне что-нибудь принесут. Поняла?

— Да.

— Что ты дочка? Разговариваешь с кем? — спросил появившийся дежурный.

— Нет я так, головой о косяк стукнулась.

На следующее утро её вызвал Чалов:

— Ну вот что, Мария… Фридриховна, Маруся, Маша, Марейка — как там тебя? Приходил вчера этот ваш бригадир Семён Васильевич. Отказался от своих показаний. «Струсил», — говорит. «Не смогу, жить, если буду знать, что девчонку погубил». Председатель ваш был. Тоже хорошо о тебе отзывался. «Давай, — говорит, — лейтенант, спишем на провода. Ветер, мол, сильный был, захлестнуло, искры полетели, попали на соломенную крышу». Далековато, конечно, до проводов, но чем чёрт не шутит, может и правда долетели. Я всё это начальству доложил. Начальство решило: «Раз у неё повестка на руках, пусть отправляется в трудармию, нехай там разбираются вредитель она или нет». Так что бери свои манатки, и брысь отседова, пока не разложила мне своими воплями все кадры.

Марии принесли её фуфайку и шаль, а на шали те же два репья из родного дома. Она даже срывать их не стала, надела шаль на голову вместе с ними.

Открылась дверь на пружине, и также раздалось за её спиной:

— И-ииии-иии — бум! — как той несчастной ночью.

Примечания

4

Это я (диалект поволжских немцев)

5

Всемогущий Бог, что стряслось? (диалект поволжских немцев)

6

Господи Иисусе! Милиция! (диалект поволжских немцев)