Степь 3. Закат

Александр Берник, 2021

Времена образования Руси. Ордынская культура постепенно переходит на оседлую государственность. Князья, рассевшиеся «на столах», переводят обычный рэкет в подобие налоговой системы. Начинается интенсивное объединение разношёрстных орд под единое правление. Это начало конца степной вольницы. На бытовом уровне славянские и ордынские культуры замешиваются в невообразимый конгломерат и уже через несколько поколений было невозможно понять: где исконно славянское, а где привнесённое степное. Книга написана по мотивам запрещённой былины «О женитьбе князя» из списка А.Н.Афанасьева. Содержит нецензурную брань.

3. Жизнь человека — дальняя дорога. Оттого и живёт, пока двигается

В тот же день ближе к вечеру, чернавка, значившаяся в прислугах Преславы, тайком привела Дунава в терем хозяйки, сопроводив его до двери маленькой комнатки называемой в этих скромных хоромах кельей.

Встретила Матерь дружинника по-простому, сидя на лавке без платка, распоясанная, с расплетёнными седыми косами. Чесала жидкие, но длинные пряди волос, собирая в комок нацепленные гребнем отдельные волосины, сноровисто сматывая их на палец и складывая перед собой в подол.

Богатырь вошёл в низкий дверной проём согнувшись в три погибели, как бы почтенно кланяясь хозяйке, срывая соболью шапку с головы и заламывая в кулаке. Крестился иконам в красном углу размашисто с поклонами, как она учила. Закончив ритуал, мужчина поздоровался:

— Здрава будь Матерь. Звала никак?

Хозяйка маленькой кельи его приход будто и не приметила, продолжая монотонно выуживать с гребня очередные оборвыши и ловко наматывая их на палец. Сесть не предложила, да и некуда там было ему садиться. Поэтому Дунав остался стоять столбом, загораживая собой весь проход. В наступившей тишине Преслава, так и не взглянув на вошедшего тихо спросила холодным безразличным тоном, притом проделала это так тихо будто сама с собой разговаривает:

— С князем толковал?

— Как наказывала ещё перед пьянкой, — так же тихо пробасил молодец.

— И что сына? Артачился?

— Недолго, но люто, как ты и предполагала. Поначалу даже княжью шапку хотел кинуть. Но опосля моих речей о вольных хлебах одумался и заинтересованно принялся обмозговывать предложенные тобой дела. Вроде как проняло.

Тут Преслава грозно зыркнула на Дунава и уже громче потребовала ответ:

— Меня хоть к тем делам не приплёл?

— Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

— Ступай, — повелительно выгнала она приглашённого гостя, — Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтобы не взбрыкнул чего.

С этими словами она небрежно бросила Дунаву золотой кругляш, как по колдовству сверкнувший в её до этого пустой руке. Воин, изловчившись поймал, взглянул на блестящий кругляш и расцвёл в нескрываемом довольствии. Это оказался золотой ярлык. С такой особой ордынской меткой не только в стойбище к ненавистному Ерману, но и в саму преисподнюю на полном пофигизме можно было войти, вышибая там ногой все преграды.

Богатырь на это ничего в ответ не сказал, лишь расцвёл в хищной улыбке и в предвкушении предстоящей встрече со своим бывшим нанимателем, согнул спину, да тем местом что пониже спины толкнул дверь и продолжая скрючиваться в три погибели неспешно покинул маленькую комнатушку.

Чернавка, что тайком привела богатыря в терем, ждала в сенях и как безмолвствуя привела, так же молчком и вывела гостя до ворот, хотя он бы и без неё не заблудился. Но тут так было заведено: кто гостя в дом приводит, тот и за ворота выпроваживает.

Не дала Матерь Дунаву расслабиться и потянуть время, как просил Сфендослав, и уже на третий день отправила в поход за невестой. Как выяснилось, караван пошёл в те далёкие края, вот к нему и пристроила она богатыря с Екимом-помощничком.

Караваном правил некий мирза Инопаш. Он хоть и носил этот высокий степной титул, обозначающий принадлежность к высшему сословию, к сословию ордынских господ, но воином был так себе, в большей степени представляя собой проныру-торгаша без бога, отца и матери, чем лихого рубаку.

Инопаш в стольном граде числился завсегдатай. Даже свой дом имел на окраине с большими складами, но дом тот стоял пустой. Лишь пяток охранников с семьями при нём держал, что жили не в самом доме, а в пристройках к складам. Знал Дунав, что жён у Инопаша имелось аж с десяток и детей не счесть, но в городских стенах мирза никого из рода никогда не показывал. А где семья обитала, держал в строгом секрете.

Богатырь его довольно хорошо знал, что по Киеву, что ещё по Ерманову стойбищу, где проныра тоже вёл свои торги, учиняя развод. Ни один пьяный бочонок вместе лобызали, не про одну жизнь по пьяни разговоров переговорили. Тем не менее, где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик всегда и везде старался казаться неприметным. Одежд дорогих не носил. Сам щуплый до безобразия: что плечи, что задница одного размера, усохшего. С виду, в годах далеко постарше Дунава, к тому же рожа, обветренная всеми ветрами и постоянно жаренная на солнце, со временем превратилась в куриную жопку, поэтому сказать о его даже примерном возрасте было крайне затруднительно, а сам он о своих годах толи помалкивал, толи действительно сам не знал. Скорее всего второе.

Длинный чёрный волос с редкой проседью всегда плёл в касакскую косицу, туго утягивая лохмы на затылок, отчего голова казалась маленькой как у девки. Вместо щёчной бороды лопатой, как это было принято у людей, носил козлиную бородку без усов. Глазки мелкие, как и волос чёрные и вечно вроде как прищуренные, одним своим видом выдавая в мирзе всю его хитрожопость и пронырливость.

Инопаш, в отличие от других караванщиков впереди обоза никогда не ходил, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется на своём тонконогом скакуне или неспешно рыскает неприметной тенью из конца в конец. По сторонам по пути ни озирался, вдаль ни заглядывал. Этот странный караванщик по его утверждению не верил глазам, но о его зверином чутье, что постоянно докладывало хитрой жопе о неприятностях, средь торгового и лиходейского люда складывались целые легенды.

Путь от Киева до Ермановых земель был не близок, а караванным шагом так получалось даже дольше долгого. А если учесть, что Инопаш прямыми путями никогда не ходил, а вёл обозный хоровод одному ему ведомыми закорючками, зачастую плюя на проезжие дороги и проламываясь степью через высокие травы, то становилось вообще не понятно, когда же до желанного места доберутся.

А заковыристо он вёл караван не просто так, а с умыслом. Сколько грабительских орд на него устраивали облаву, хоть на интерес, хоть на спор меж собой под денежный заклад, ни счесть, но ни разу его обоза не отлавливали, как ни старались. Он просачивался сквозь ловушки и засады словно песок между пальцев. Толи заговорён был, толи секрет какой знал, толи действительно звериное чутьё подсказывало. Кто его знает, а он секрет за зубами держал.

Хотя товары везли как положено под охраной, но воины службу несли лишь на постоях в городах и селениях, а по пути каждый знал, что рубиться с лихими татями не понадобиться. Не найдут они их. Поэтому ехали отдыхая, без особого напряга, но при этом всё же не теряя бдительности, и смотрящим по сторонам старший охранения спуска не давал. Кто его знает. Бережёного боги берегут.

Дунав к Инопашу сам ни напрашивался, а караванщик и не спросил даже с чего это богатырь к нему пристроился. Знать от Матери наказ получил, но всё же увидев в своём караване Дунава, откровенно возрадовался. Видно, о гостях был предупреждён, но не знал, кто такие. А как признал хорошо ему знакомую парочку, повеселел, но об их делах выведывать всё равно не стал. Гости тоже помалкивали. Лишь на слова богатыря, мол ему надо в Ермановы земли попасть, весело кивая уверил, что туда и держит путь, нигде не останавливаясь на торги.

Сначала гости шли верхом на конях. Скакали то вперёд, то в стороны. То бестолково убивали время охотой ни ради мяса, а в качестве развлечения. А где-то через неделю бездельного пути Дунав с Екимом тоже подражая хозяину пристроились в серёдке каравана. Привязали коней к телеге с мешками загруженными тканями и развалились на них отдыхая от ничего не делания, накидав под головы для благовонья душистой травы.

Дружинник думу в голове какую-то мучил. Смурной лежал. Толи мысли были чёрные, не радостные, толи сам процесс их обдумывания не давался, выводя богатыря из хорошего настроения. Еким видел настрой сотоварища, и не понимая его подноготных причин, решил под горячую руку с расспросами не лезть. А раз Дунав с ним не разговаривал, то напарник развалился рядом и ни то спал, ни то просто прикидывался, но вёл себя ниже травы, тише воды.

Еким, что при нём уже лет пять как хаживал неразлучником, был детина здоровенный, в аккурат вдвое Дунавы, а если учесть, что богатырь и сам значился не из мелких, то Еким вообще числился за великана. Вот только он не шибко умным был по разумению, если ещё обидней не сказать. Поэтому-то князь его до дружинников в статусе не поднимал, а вот как особый вид оружия Дунава, приветствовал. Во сколько раз Еким вымахал здоровее побратима, во столько и слаб был умом. Получалось, что одним природа матушка молодца одарила, другое выкрала.

Тех, кто Екимушку знавал, радовало одно. Если с ним по-доброму, как с малым дитём, то и он так же откликался безобидным увальнем. Но если громилу обидеть чем или прости Спас Вседержитель намеренно разозлить, то отвести лютую смертушку от обидчика могли только резвые ноженьки. Притом все знали, что если Еким насмерть прибьёт, то даже княжеского суда не будет. С него как с гуся вода. Потому что погибший сам виноват. Нечего было свою смерть дразнить да за бороду таскать.

Колющего-режущего Еким не жаловал, а любил он свою колотушку, окованную железом, от одного вида которой у противника моча в штаны просилась, а если детинушка ей ещё и замахнётся играючи, то и вовсе бедолаге обидчику стирать портки не перестирать, всё равно зловонить будут, хоть выбрасывай. Если, конечно, жив останется.

Лежал Дунав с Екимом рядом с открытыми глазами, уставившись в синее небо. Разглядывал облака и жевал травину, мучая себя в тягостных думах. Что-то растеребили в его душе крайние события с последними разговорами. На пиру ещё задумался, а в спаленке у князя нехотя оговорился о своих желаниях на будущее. Что-то щемило его изнутри последнее время, выматывая душу. Не давало покоя какое-то смутное предчувствие чего-то непонятного.

Толи действительно пора завязывать с походной жизнью и в спокойствии оседать на земле подальше от всего этого. Толи наоборот вся эта щемящее нутро мура родилась от праздного безделья, и пора кому-нибудь войну устроить с приличной дракой и с кровью брызгами.

Зацепился Дунав мыслью за свою выдуманную семейность, да так размечтался, что обо всём вокруг забыл. Грёзы его были благостны. Всё-то в них было ладом и до трепета желанно большому богатырскому сердцу. Дом ни дом, а уютное гнездо. Жена ни жена, а сама радушная нежность. Вот живут они, душа в душу, любятся. И детей полон двор и всё в радость. Прямо не жизнь нарисовалась, а сказка.

Но его благостные мысли, так скрупулёзно и в мелочах складываемые в голове, были вероломно прерваны странной песней, зазвучавшей где-то совсем рядом. Странность её состояла в том, что пелась на не знакомом языке. Что-то в этом заморском говоре дружинника не на шутку насторожило. Он в своей жизни повидал инородных земель немерено, да и говоров в походах наслушался всяких, но это было что-то новенькое.

Оторвал он взор от бездонного неба и уставился на подъезжающего караванщика, округляя в недоумении глаза. Инопаш вёл коня неспешно краем дороги вдоль вереницы телег, и смотря в бескрайнюю степь весело напевал невнятную, но весёлую песню:

–Хударбай курзы мурзы, воровай тахты мухты.

Дунав приподнялся на локоть в нескрываемом удивлении, чтобы получше рассмотреть доморощенного певуна. Свободной рукой протёр глаза, как бы проверяя, не ошибаются ли они, видя увиденное. Караванщик боковым зрением узрел на телеге движение и обернулся на уставившегося богатыря, продолжая заливаться безголосой вороной:

— О, Дунава тахтабыр, шуры муры кынь до дыр.

— Э, Инопашка, мать твою за ногу. Это ты по-каковски меня послал и в какие дали? — перебил певца озадаченный богатырь, расплываясь в растерянной улыбке, потому что, зная караванщика, никогда от него не слыхал речей на подобном языке, — что-то я такого говора не припоминаю.

— Да откуда тебе его помнить, коль я его только что придумал, — весело, с довольством ответил Инопаш.

— Это как? — не на шутку заинтересовался богатырь, даже при этом всем туловом сел, отряхивая одёжу от налипшего сена.

— Да, бабой об косяк, — с равнодушием ответил безголосый певец, — что в башку взбредёт, то и вою в своё удовольствие.

— О, как, — наиграно, подивился богатырь, — а со смыслом как же?

— А со смыслом в моей песне полный порядок. Смыслом она необъятная, ибо пою обо всём что вокруг. Вот что вижу, то и пою.

Дунав хмыкнул, соскочил с телеги, пристраиваясь рядом с караванщиком.

— Как говоришь, что в башку взбредёт? — проговорил он с хитрецой, явно задумав какую-то шалость, хватая при этом Инопаша за калёное стремя, — надобно попробовать.

— Только не здесь! — встрепенулся караванщик в непонятном волнении, видимо в раз учуяв подвох в словах Дунава, и даже предпринял действия по отвороту коня в сторону, но не успел…

— Хайра майра ёпти хай, шахер махер баран бай! — неожиданно взревел что было мочи горластый богатырь, да так что вены на шее вздулись, чуть не лопаясь и лицо враз стало цветом переспевшей малины, выплёскивая из себя всю хрень с мутью что скопилась за последнее дни.

Скакун Инопаша с испуга брыкнул, но то что Дунав наездника придержал за стремя, сыграло с караванщиком злую шутку, и мирза кулём свалился с коня, звонко брякая при этом о высушенную до состояния камня глинистую землю.

Тележная лошадь, с которой только что слез Дунав тоже знатно испугалась, рванув в противоположную сторону в степь. Еким на телеге вскочил как по тревоге и в панике выставив свой зад к верху, медвежьими лапищами наощупь охлопывал мешки, видимо ища свою любимую колотушку, что на самом деле была приторочена к седлу его коня.

Дунав залился на всю округу диким хохотом. Эх, как резко полегчало на душе, будто все дрянные мысли выплеснул из себя вон, как помои в канаву. И так ему стало спокойно и светло на душе, будто даже помолодел годков на «цать».

Протянул он свою могучую ручищу обалделому караванщику, помогая встать, и не давая времени тому обидеться попросил прощения за его падение:

— Ты прости, Инопаш, муторно было на душе, а как, по-твоему, пропел, аж враз полегчало.

Караванщик встал, отряхнулся, потёр бок, криво сморщившись, и спокойно, без обиды простил:

— Да и хрен с тобой, Дунав, чтоб тебе залезть на бабу да забыть зачем. Только ты на будущее в одиночку пой посреди степи, чтобы лишний раз своими песнями не гонять людей на тот свет.

Караван от этих воплей встал как вкопанный, ребятки из охраны кинулись на коней, озираясь по сторонам в состоянии тревожного испуга. Тут Еким, видимо окончательно проснувшись и не наблюдая наведённого шухера озадаченно подошёл к побратиму.

— Ты почто так кричал, брательник? — с заботливой тревогой спросил он, поочерёдно переводя взгляд с караванщика на побратима и обратно.

— Это я, Еким, песню по-новому пел, — радостно ответил ему Дунав, хлопая великана по плечу.

— А меня научишь?

— Ну, отчего ж не научить?

И научил на свою и всех караванщиков голову…

Ещё через день нестерпимых пыток песнями Екима, когда певец распашной да раскидистой души в конец охрип, караван, уже чуть ли не перейдя на рысь достиг Ермановых земель. С каким облегчением Инопаш распрощался с дорогими попутчиками, кто бы только знал.

К самому кагану он в гости ехать наотрез отказался, мол у него и здесь заимка имеется и ждёт его там и кров, и стол, и услада для души с истомившимся телом. Хотя было видно, что заливается караванщик лишь для красного словца, а сам готов на любой захудалый двор постоем забиться, лишь бы подальше от громогласного Екима.

Стойбище Ерманова каганата представляло собой большое поселение по площади, размером чуть ли не с Киев. Отличалось оно от русиновых селений главным образом отсутствием строенного «огорода», поэтому и городом не значилось. То есть не имело высоких белокаменных стен, что огораживают города и те, что ворогу приходится штурмовать, стучась об них лбами. Не было и кованых ворот, что всяк примчавшийся за добычей норовит с наскоку проломить и вынести.

В общем, налетай, кто хочет, разоряй, кто сможет. Вот только почему-то желающих налетать на стойбище, не было. Не то чтобы местный каган был какой-то особенный. Так себе, средней руки каган по тамошним меркам. В степи кем не попадя пойманный, не раз и в хвост, и в гриву мутуженный, а вот в стойбище не имея стен, наоборот, сидел как за каменной твердыней. Ни одна из залётных орд на него не рыпалась. А всё потому, что стойбище в целом и было сплошное оборонительное укрепление.

Селение в степи раскинулось широко, почти ровным кругом во все стороны. С краёв на подходе сплошные подкопные хибары и провальные землянки, вырытые в разнобой. С наскока не налетишь на такие, только ноги выломаешь и коню и себе, а то и не только ноги, но и голову свернёшь.

Мощёных улиц не имеется, торённых дорог не предусмотрено. Тут даже если с миром пришёл, пока куда надо дойдёшь, сорок раз заблудишься. Два по сорок всё тут выстелешь матюгами. Три по сорок тебя обворуют, пока крутишься, а то и ограбят, отобрав последнее добро и самого немилостиво покалечив.

Боевой же наскок в этих хибарах полностью завязнет. Тут же сам Вседержитель ногу сломит как всё устроено. Лачуги моментально развалят в бурелом, ни конному, ни пешему не пролезть. А тяжёлому воину в броне так вообще по этой перепаханной норами полосе ни пройти, ни проехать. Тяжёлый конь провалится. Латник застрянет в этом погроме без какой-либо возможности выбраться наружу, не говоря уже о прорыве вперёд. Мечом в буреломе много ни помашешь, палицей ни размахнёшься, копьём ни натыкаешь.

А если хибарный погром кто трупами устелет и продвинется дальше, то упрётся в сложенные каменные лабиринты домов побогаче. Проходов там мало и все узкие, не разгонишься. Да не все проходные, многие заканчиваются тупиками, а если в них, где случился завал, считай нападение совсем пропало.

Только большая сборная орда способна подобное стойбище смести к едреней матери и добраться до кагановых белокаменных палат, устроенных в самом центре, и там упереться лбами в могучие стены, из коих те палаты сложены. И вот этот двор уже приходится брать не иначе как штурмом или долгим измором. Хотя последние ещё никому не удавалось.

Конец ознакомительного фрагмента.