В огне

Александр Афанасьев, 2012

В этой реальности Российская Империя была могущественной и богатейшей страной. Но так же, как в нашем мире, ее враги ни на секунду не ослабляли подрывную деятельность против нее. Бессмысленный мятеж в Польше, чудовищное восстание исламистов в Персии, залившее кровью всю эту древнюю страну, – происходили при их вмешательстве и поддержке. Цель фанатиков – установить всемирный Халифат и заставить людей всей земли жить по законам шариата – не отпугивала их британских покровителей. Зло, которое, прикрываясь именем Аллаха, несли террористы, уже полыхнуло атомным Армагеддоном…

01 августа 2002 года

Тегеран

Расстреливали на стадионе. Покойный шахиншах распорядился выстроить стадион и создать команду для игры в футбол — развлечение неверных, им они отвлекают правоверных от своего фард айн^[13] — джихада. К большому стадиону была пристроена гостиница, а внутри, под трибунами, располагался целый город, с раздевалками для команд, комнатами для спортивного персонала и персонала, обслуживающего стадион. Все это сейчас было сломано, разрушено, растоптано — в тесных коридорах и комнатах хозяйничали другие люди.

Пленников охраняли не военные — все же новая власть не рискнула ставить на охрану офицерского корпуса их бывших подчиненных, могло произойти всякое. Их охраняли муджахеддины, какая-то спешно сформированная гвардия — здоровые, вооруженные автоматами, на головах — повязки с изречениями из Корана, еще одной такой же повязкой обычно прикрыта нижняя часть лица — боятся, что придут русские и потом их опознают по материалам видеосъемки. Пленников выгрузили из машин, пинками прогнали по коридору и затолкали в какое-то темное, неосвещенное помещение. После чего дверь захлопнулась.

Они остались одни. Без света, без оружия.

— Кто старший по званию?! Кто старший по званию офицер?! — негромко спросил кто-то. — Давайте представимся!

В душной темноте кладовки один за другим раздавались голоса, называли имя и личное звание. Дошла очередь и до полковника.

— Полковник Реза Джавад! — сказал он.

Судя по тому, что он слышал до этого, никого старше по званию в комнате не было.

— Полковник, подойдите сюда! — крикнули из темноты.

Спотыкаясь о чьи-то ноги, полковник побрел вперед.

— Мы здесь. Садитесь у стены.

Стена была холодной и сырой. Контраст с установившейся в столице августовской жарой. Лиц собеседников видно не было.

— Я майор САВАК Али Бахонар, рядом со мной — майор Реза Мосальман. Вы полковник Джавад, вы вчера были на параде, верно?

— Верно… А вас там не было?

— Нет. Мы не обеспечивали это мероприятие. Что произошло на параде?

— Спросите у кого-нибудь другого, — буркнул полковник.

— Мы спрашиваем у вас, — голос незнакомца стал требовательным, — вы забыли о субординации, полковник?

— Да пошел ты, — от всей души воскликнул полковник Джавад, — сын собаки! Где ты был вчера? Где вы все вчера были, падаль! Это все из-за вас! Если бы вы взяли под контроль арсенал и доставили нам боеприпасы — ничего подобного бы не произошло. У меня на площади было восемьдесят танков! Восемьдесят танков, ты, сукин сын! И ни в одном из них не было ни единого снаряда! Зато там были такие, как ты, которые, вместо того чтобы контролировать этих долбаных мусликов, контролировали нас, военных. Угроза режиму, мать твою! Если бы мне вовремя доставили боекомплект, сейчас бы здесь сидели эти аллахакбары, а не я! Пошел вон, сын шакала, грязный маниук!

Кулак прилетел из темноты, но полковник уклонился и вмазал наугад в ответ, кулак вошел во что-то упругое, мягкое, ответный удар тоже достиг цели, но рядом уже был кто-то и еще, и еще… они пинали что-то невидимое в темноте с гулким хеканьем, с криками… потом кто-то потащил его за руки… а в темноте продолжалась драка.

— Вы в порядке, господин полковник?

Полковник сплюнул куда-то рядом — губа была разбита и грудь болела… но его и до этого сильно избили, а потом гвардейцы ехали к стадиону, пленников положили на пол машин и поставили на них ноги… хуже этого уже ничего не могло быть…

— Твари… — сказал кто-то, присев рядом, — только распоряжаться могут, грязные твари. Просрали страну…

Голос был знакомым.

— Ты кто?

— Не узнал? — мрачно усмехнулись из темноты. — Багаутдин я. Майор Качауи.

— Майор… Что вы здесь делаете?

— То же, что и все. Мы же придворная часть, твою мать… — Военные говорили по-русски, потому что все закончили русское училище. — Как только началось… командир послал две группы, приказ — прорваться в расположение русских, выяснить, что там происходит, и договориться о совместных действиях. Там, вообще-то, три группы были, но одну сожгли целиком при прорыве. По нашим казармам из «Шмелей» били.

— Из «Шмелей»? — недоверчиво спросил полковник. — Их же даже у нас не было.

— Или из чего-то подобного, я не видел. Ираки и всю его группу сожгли, но нам вырваться удалось… у казарм уже бой шел вовсю.

Майор Качауи был сородичем полковника — выросли в одной деревне на севере, на каспийском побережье. Отцы вместе ходили за рыбой на стареньком траулере. Потом Качауи перешел из армии в Гвардию Бессмертных с большим повышением, с тех пор они общались мало, потому что офицеры из Гвардии Бессмертных не имели права общаться с армейскими офицерами, с теми, мятеж которых им, возможно, придется подавлять.

— Кто вас штурмовал? У вас же укрепленные позиции.

— Не знаю. Профессионалы… там снайперы были. С крупнокалиберными винтовками. Огнеметы… очень скоординированный огонь, гражданские так не стреляют.

— А в городе что?

— А хрен его разберет… толпы на улицах… оружие, еле прорвались.

— Танков не видел?

— Нет. А вы что?

— Мы на площади стояли. Парад, мать его. Ни единого патрона, ни единого снаряда. Потом мои же… этим выдали, часть офицеров тоже, часть с ними уже.

— Значит, у них есть уже и танки, — оптимистично определил Качауи.

— А ты куда доехал?

— Почти до Мехрабада. Там русские… нас на дороге грохнули… у аэропорта бой идет, русские держат аэропорт и отбивают попытки этих захватить его…

Помолчали, переваривая новость. С давних времен русские считались здесь окончательной силой, той, что раз и навсегда устанавливает порядок, об этом старались не говорить вслух, но так оно и было. Если русские держат аэропорт… то рано или поздно они начнут переброску в страну десантных дивизий. Если эти… «правоверные» даже будут сопротивляться, все равно русские победят, потому что у них есть боевые самолеты, а это удесятеряет их силы. Возможно, высадка уже начата, а морская пехота высаживается на побережье, в приморских городах. Если это так… то последние очаги сопротивления подавят примерно через неделю, вот только их самих уже не будет в живых. Гремевшие за стеной нестройные залпы лучше всего говорили об этом…

— И ты что, цел остался? — неверяще спросил полковник.

Вместо ответа из темноты высунулась чья-то рука… схватила его руку. Он ощутил что-то липкое под пальцами…

— Когда машину нашу накрыли попаданием… я уже дверь распахнул, собрался прыгать. Взрывом меня наружу выбросило… отделался контузией и легкими осколочными. Эти… расстрелять хотели, потом все-таки сюда отправили… там, среди тех, кто осаждает русских, не только персы и эти… есть англоязычные белые… они и командуют. Если бы не они… расстреляли бы меня.

— Кто вас?

— А черт его знает?.. Может, и русские, там у аэропорта мертвая зона… похоже, у них гаубицы есть… с беспилотников корректируют.

Но им это уже никак не поможет.

— Что делать будем? — спросил Джавад.

— Тише… — шикнул майор. — Муртаза! Муртаза, подойди сюда.

В темноте появился еще один человек, его не было видно, его присутствие просто ощущалось…

— Это Муртаза. Из десанта.

Майор наклонился прямо к уху полковника.

— У Муртазы есть нож, — прошептал он.

— А дальше что? — так же тихо ответил полковник. — Ну, снимем мы одного из этих…

— У него будет оружие. Пойдем на прорыв.

— Куда? Куда… ты еще не понял ничего, брат. Нам некуда бежать… нас никто не укроет и не спасет. Нас просто все ненавидят. И растерзают, стоит только нам попасть в их руки.

Мутилось в голове… Какая-то фраза не давала покоя, не давала думать, казалось — скажешь это, и все будет в порядке. Но он и сам не мог понять, что это за фраза.

— Э… ты разве не офицер?

— Офицер… Хочешь, расскажу, что было на площади?

— Говори…

— Там был пацан… — полковник помолчал, собираясь с мыслями, — простой пацан… Танк… который натворил все это… там было все кровью залито, брат…

— Шахиншах и вправду погиб?

— Погиб, брат, погиб. Не перебивай, прошу тебя, мне и так тяжело собраться с мыслями… там один из экипажей… по одной трибуне осколочно-фугасным долбанули… не собрать потом ничего было, по второй из крупнокалиберного пулемета… кровь рекой текла… так вот… этот танк проломился через ограждение и ушел в Парк шахидов, твои сослуживцы и саваковцы бросились за ним… идиоты… танк не остановить автоматом. А потом был этот пацан… Понимаешь, простой пацан! Он где-то подобрал автомат, приблизился к пролому, который сделал танк, и выпустил в нас очередь. Понимаешь, это был простой пацан, он подобрал автомат и пошел, и открыл огонь, и мы его убили.

— Ты же знаешь… эти малолетние фанатики… может, у него родственника убило.

— Не убило. А убили. Мы убили, понимаешь? Это не случайность, мы убивали людей, и они все нас ненавидят. А этот пацан — это наш народ, он — из нашего народа, и он взял автомат и пошел убивать нас…

— Ты говоришь не так, как подобает офицеру.

— Я говорю так, как подобает персу. Понимаешь, нас все время учили, что мы офицеры, но мы же — и персы, мы из персидского народа. Куда мы пойдем, если наш народ ненавидит нас?

— Прорвемся к русским.

— До них не дойти.

— Возможно, они уже высаживают десант… может быть, их бронеколонны уже в городе.

— И что? Что это изменит? Даже если мы и останемся в живых… я не могу больше, понимаешь, не могу…

Майор помолчал:

— Помнишь моего отца?

— Мусу-джана? Помню, конечно.

— На Каспии его один раз выбросило за борт… он сам мне рассказывал. Был шторм. Он проплыл в шторм несколько миль… но все же не прекращал грести, пока его не подобрали с катера нефтяников. Мне не нравятся твои слова, они — слова пораженца. И предателя. Хочешь быть с нами — будь. Нет — сиди и дожидайся, пока тебя расстреляют. Это не народ, это чернь. Восставшая чернь. Ничего, кроме кнута и пулемета, она не понимает, потому что чернь — она и есть чернь. Светлейшего больше нет, но мы, офицеры, — есть. И если мы не приведем эту чернь к должной покорности — ничего не будет. Страны не будет, потому что эти — они неспособны строить, они могут только разрушать. Хочешь помогать нам — помогай. Нет — сиди с сидящими, сами справимся. Твое слово, брат…

Полковник вздохнул:

— У тебя был мудрый отец, брат. Я помогу тебе — и да простится мне…

Как он и ожидал, за ними пришли довольно скоро, хотя понятие «скоро» в этом каменном мешке было растяжимым, время они знали по часам одного из офицеров, которые не были разбиты или отобраны. У гвардейца Муртазы, о котором сказал майор, был не нож, а длинная, острая, вшитая в обмундирование спица. Смертоносное оружие, им запросто можно достать до сердца или до печени, а это — смерть.

Когда за стеной что-то зашевелилось тяжелое — засовов нормальных тут не было, замков тоже, и двери импровизированных камер для устойчивости заваливали чем-то тяжелым, — все они напряглись. Их было несколько… и каждый знал свою роль. Возможно, здесь есть предатели… даже наверняка есть… но сделать они ничего не успеют.

Открылась дверь — она открывалась наружу, мощный луч света от аккумуляторного фонаря ударил в камеру, слепя узников:

— Выходить! Шестеро на выход!

Как и было оговорено — не вышел никто.

— Выходить! Шакалы…

Гвардейцы решились — один прикрывал второго автоматом, а этот второй вошел в камеру и, схватив первого попавшегося, потащил его наружу. При этом обе его руки оказались заняты, автомат висел за спиной, да и от плачущего, хнычущего врага, которого ты презираешь, вряд ли можно ждать смертоносного удара…

— Пощадите, шейх… у меня есть жена и дети… двое детей, кто их будет кормить…

— Исламский трибунал выслушает тебя, собака… лежать!

Еще один прицелился в офицера, которого уже вытащили из камеры, последний из наряда, четвертый, держал дверь, и автомат был у него не в руках, а висел на боку. Ох, расслабились революционные гвардейцы, расслабились…

— Ты! Пошел сюда! Пошел!

Вытащили еще одного…

— Ты! Ты, ты… куда…

Еще одного — вытащили за ноги.

Четвертый — четвертым вытащили Муртазу, он лег у стены вроде бы неуклюже, но на самом деле из этого положения легко вскочить.

— Ты…

Пятый! Майор Качауи!

Готовность…

Третий, что контролировал пленных офицеров у стены, отошел назад, чтобы дать возможность разместить у стены пятого.

— Шейх, прошу вас, шейх! Это все, что у меня есть, шейх, возьмите и отпустите меня! Возьмите и отпустите меня!

Один из пленных имел весьма полезную привычку — он носил крупную купюру под каждой из стелек ботинка, так, на всякий случай. Теперь майор, тряся этими двумя купюрами, встал на колени и пополз к третьему, одному из двух, который держал автомат на изготовку и контролировал пленных. Руки его, с двумя зажатыми в них бумажками по десять русских червонцев каждая, были протянуты к конвоиру, но тот не ощущал это как угрозу, хотя руки пленника были у самого автомата. Он знал, что слуги неверных будут молить о пощаде, стараться подкупить их, потому что такова их мерзостная сущность. Об этом предупредил их мулла и сказал, что тот, кто возьмет хоть туман от неверных, будет поставлен на колени перед строем и расстрелян как предавший дело ислама.

Еще один стоял в глубине коридора — на всякий случай. Пятый. Но отступать поздно — расстреляют что так, что так…

— Мне не нужны твои грязные деньги, трусливый шакал! — наслаждаясь своей властью, заявил молодой боец исламской революции.

Майор левой рукой блокировал автомат, схватив его за ствол и отводя от себя, правую выбросил вперед сжатой в кулак и сильно рванул за ствол автомата на себя. Автомат висел на ремне, боец потерял равновесие и упал на кулак майора, врезавшийся ему в горло. Исламист страшно захрипел, стараясь схватить хоть немного воздуха — гортань была разбита и мгновенно распухла, перекрыв доступ кислорода к легким. Прием этот придумали русские, уже давно — как раз для таких случаев. Последователи Мохаммеда обычно казнили своих жертв, поставив их на колени… и вот для этого-то русские изобрели такой прием, позволяющий с голыми руками перейти в наступление с этой позиции…

Боец повалился на майора и принял в спину пули, которые предназначались для пленника, пятый, страхующий, открыл огонь, но с одной стороны был один из своих, а с другой — открытая дверь камеры, наполовину загораживающая сектор обстрела. И тем не менее он решился стрелять и выстрелил несколько раз одиночными, стараясь нащупать цели… что-то сильно ударило майора, едва не повалив на землю, от боли потемнело в глазах, но он знал, что отступать нельзя. Он умудрился дотянуться до пистолетной кобуры на боку уже мертвого, но все еще прикрывающего его своим телом бойца… и выстрелить дважды в конец коридора.

Муртаза, воспользовавшись тем, что конвоиры отвлеклись на секунду, изо всех сил схватил одного, а второму успел, поднимаясь, всадить спицу с обратной стороны коленного сустава, парализовав ногу и задев нервные связки. В этот же миг полковник изо всех сил ударил ногами в дверь, выбивая ее из рук четвертого, и тоже бросился в коридор. Под руку ему попался один из конвоиров, он был на удивление невысоким… но сильным, а полковник был смертельно уставшим, голодным и злым… Они упали на пол, и полковник оказался сверху… и он гвоздил его, бил головой о бетон, пока тот не обмяк и не перестал сопротивляться.

В коридоре грохнули выстрелы, два, один за другим…

— Открывайте камеры! Быстрее! Блокировать коридор!

Это была не тюрьма, это был стадион, совершенно неприспособленный для содержания арестантов. Если в тюрьме взбунтовавшийся блок можно быстро отрезать от остальных, то тут такой возможности не было.

— Поднимайся! — Чья-то рука оторвала полковника от его жертвы, другая сорвала автомат, затем сунулась к пистолету. — Держи!

Полковник взял пистолет, ощутил его привычную тяжесть… потом посмотрел вниз и понял, что тот, кого он убил на этот грязном бетонном полу, был подросток. Подросток, которому кто-то дал автомат и головную повязку с изречением из Корана… и отправил убивать неверных. Может ли быть что-то страшнее этого?^[14]

— Что встал, пошли!!!

Автоматные очереди хлестнули по ним на выходе из коридора и заговорили автоматы в ответ. Несколько человек упали и с той, и с другой стороны, но из камер вырывались все новые и новые пленники, они бежали вперед… кто-то погибал под пулями, кто-то подхватывал их оружие и продолжал стрелять. Людской вал накатывался на еще живых защитников коридора… и их оружие тоже становилось трофейным… все больше и больше офицеров получали возможность умереть в бою, а не под пулями расстрельной команды… вместе с ними были и гражданские… но и они стреляли или просто умирали… Тех, кто защищал коридор — а среди них было несколько подростков, — забивали ногами, не желая тратить патроны… кровь защитников исламской революции и кровь офицеров погибших в этом проклятом коридоре смешалась в одну жуткую, липкую, остро пахнущую густую массу, покрывавшую во многих местах пол…

Полковник, уже раненый, но не выпустивший из рук пистолета, шел в первых рядах, потому что был вооружен. Он уже успел убить двоих, одного там, у камеры, а одного из пистолета дальше, и продолжал идти вперед, сражаясь за свою жизнь до конца. Адреналин бурлил в жилах, и он не думал ни о чем, ни о народе, ни об убитых — только вперед…

Они выскочили на лестницу, там их уже ждали… в них начали стрелять… полковник тоже выстрелил… и увидел, как от его пули повалился на ступени коренастый бородач с автоматом, а из пробитой сонной артерии исламиста на стену хлынула кровь, раскрасив ее жутковатым багровым узором… кто-то упал рядом… но сзади напирали, и остановиться уже было нельзя. В самом низу в него попала пуля, и он устоял на ногах… а толпа вынесла его к выходу… где обычно собирались футбольные команды… а там были бородачи, уже успевшие занять позиции, и гражданские, кто с оружием, а кто с палками. И в едином порыве загрохотали автоматы с обеих сторон, и две толпы в порыве безумной ярости, топча своих же убитых и живых, ринулись навстречу друг другу…

Но полковник этого уже не увидел, он не увидел жуткого месива, когда исламисты-фанатики, с ножами, камнями и палками, сметая собственную линию стрелков, ринулись на восставших офицеров и сторонников шахиншаха. Он не видел этой бойни, как в безумном порыве убивали друг друга живые, стоя на ковре и на мертвых, и кровь хлюпала под ногами, а патронов не было ни у той, ни у другой стороны, и автоматы использовали как дубинки. Он не видел этого, потому что честно справлял офицерскую службу, и Бог избавил его от этого зрелища.

Полковник Реза Джавад был убит.

Но так погибнуть — с оружием в руках, защищая свою жизнь, — повезло далеко не всем.

Если разобраться, то погибнуть так, как погибли эти офицеры персидской армии и Гвардии, пусть и в безнадежной, но смелой попытке защитить свою жизнь, лицом к опасности и стоя на ногах, а не на коленях, было достойно. Именно достойно, достойно мужчин и военных, иногда лучше умереть так, чем жить как-то по-другому. Пусть они в последний раз выступили против народа… да какой, к шайтану, это народ! Разъяренная, безумная толпа, вооруженная автоматами с разгромленных складов и громкими лозунгами, толпа, ведомая очередным лжепророком «к светлому будущему» во всемирном исламском Халифате, представляющем из себя буквальное воспроизведение первых четырех халифатов древних веков. Это были люди, которые не хотели тянуться вслед за стремительно убегающим вперед по пути технического прогресса миром, это были люди, которые хотели утянуть мир за собой, в пучину примитивного архаизма. По сути — это был предсмертный вопль малограмотных, часто деклассированных людей, которых легко оболванить религиозными лозунгами и которые испытывали ненависть и страх к образованным, принадлежащим к новому поколению людям. Таких людей они боялись — и убивали…

Гражданского инженера Джафара Ад-Дина схватили прямо на объекте, который он возводил, — на новой очереди очистных сооружений, предназначенных для строящегося городского района Тегерана. Потом, уже в камере, более опытные, умудренные жизнью сокамерники рассказали ему о том, что скорее всего на него донесли его же рабочие: нанятые из глубинки бывшие крестьяне-феллахи. Когда он подъехал к огороженному забором из сетки-рабицы объекту — будучи несведущим в революционной борьбе человеком, он искренне считал, что новый очистительный комплекс в равной степени будет нужен новой власти, как и старой, и потому пошел на работу, вместо того чтобы бежать из страны, — весь забор был завешан грубо нарисованными плакатами религиозной тематики. Поскольку для плакатов использовали изоляционный материал, стоящий денег, он обругал рабочих, которые это сделали, и приказал снять все плакаты и приступать к работе. Через час подъехали революционные гвардейцы, самому старшему из которых было чуть больше двадцати лет.

Вот сейчас он и сидел в импровизированной камере, вместе с двумя десятками таких же несчастных, совершивших что-то, что, по прежним меркам, было либо поощряемо, либо просто на это не обращалось внимания, и ждал своей судьбы. Все его мысли были только об одном — об оставшейся без его попечения семье.

Когда открылась дверь и луч фонаря ударил в камеру, слепя несчастных, он уже знал, что это — за ним. Словно шепнул кто-то на ухо.

— Ад-Дин! — заорал гвардеец, они всегда орали, почему-то среди них было нормой разговаривать громко, даже орать. — На выход!

Пожав чью-то протянутую руку, инженер пошел навстречу своей судьбе…

На выходе его больно ткнули в спину стволом автомата. Конвоиров было трое, да еще страхующий — это на него, на одного. Прорыв офицеров, которым удалось убить не меньше четырех десятков гвардейцев, не считая защитников революции, многому научил новую власть, и теперь они соблюдали с пленниками предельную осторожность.

— Шагай, жидовский шпион! — проорал кто-то сзади, злоба буквально звенела в голосе.

— Я такой же, как вы, перс…

Ответом был новый удар в спину, уже более болезненный.

Комната, в которую его привели, использовалась под исламский трибунал — хотя раньше тут было что-то вроде разминочного спортзала, даже спортивные снаряды не успели убрать. Стол, стулья, наскоро намалеванный черный флаг, штатив с видеокамерой, скорее всего из разгромленного магазина. Инженер не знал, что сейчас по всем каналам телевидения — которые еще работали — только и передают чтение Корана да отрывки с таких вот революционных трибуналов, перемежаемые истерическими выступлениями апологетов новой власти. Постоянно говорили про Махди, но где он — никто не знал, на телеэкране он лично до сих пор не появился.

— На колени!

— Что?

Двое гвардейцев сноровисто поставили его на колени перед новоявленным трибуналом, в котором заседали какой-то мулла и двое бородачей, у которых на головах были повязки с изречениями из Корана. Коран же, совокупно с томами шариата, лежали на столе трибунала, заменяя собой все существовавшие законы.

— Говори — во имя Аллаха! — прошипел конвоир.

— Во имя Аллаха! — опасаясь получить новый удар, произнес инженер.

Мулла благосклонно кивнул, и это вселило в душу смертельно испуганного и уже отчаявшегося человека какую-то надежду.

— Твое имя? — сказал мулла.

— Джафар Ад-Дин.

— А имя твоего отца?

— Мухаммад Ад-Дин.

Судья почесал короткую, ухоженную бородку, ею он сильно выделялся среди остальных, заросших вонючими, нечесаными бородами.

— Твой отец был араб?

— Да, но мои предки жили в этой стране на протяжении поколений.

Инженер уже понял, к чему идет дело, — в Персии арабов было меньшинство, но с тех пор, как страна попала под русский вассалитет, их стало больше. Персы ненавидели арабов, а арабы — персов, потому что арабы считали персов идолопоклонниками, а персы арабов — безнадежно отсталыми.

— И моя мать была персидской крови, — добавил Ад-Дин.

— По твоему лицу это заметно… — сказал судья. — Ты больше похож на одного из нас, но это не имеет никакого значения, ведь правоверные — братья друг другу! Скажи, когда ты последний раз посещал мечеть?

Инженер решил не кривить душой:

— Два месяца назад.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

Фард айн — личный долг в исламе, что-то, что правоверный обязан делать, не оглядываясь на других.

14

Увы, может. В нашем мире после исламской революции 1979 года в Иране началась ирано-иранская война. Со стороны Ирана в ней участвовали отряды пацанов-добровольцев, которые бросались на минные поля и разминировали их собой. Восьмилетняя война обескровила Иран, выбила фанатиков и отодвинула идею об экспорте исламской революции.