В стране любви

Александр Амфитеатров, 1893

«– A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов. Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос…»

Alphonse Kars^[1]

I

— A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов.

Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос.

Берег был далеко. Городок и пристань, откуда полчаса тому назад лодка унесла двух пловцов в открытое море, утонули за горизонтом, над которым чуть виднелись синие тени окутанных туманом гор.

Альберто и иностранец были одни в просторе морской тиши. Небо над ними, — бездна под ними.

— Конечно, говорите, Альберто! В чем дело? Вы как будто расстроены… Надеюсь, не случилось никакой беды?

Смуглые щеки Альберто стали бронзовыми от румянца, бросившегося ему в лицо.

— Видите ли, синьор, — смущенно заговорил он, — я много доволен вами. Вы щедрый господин и даете хорошо заработать бедному человеку. Я никогда не слыхал от вас грубого слова. Я! А что такое — я? Простой marinajo^[2]; лодки да купальни — вот мое дело…

— Без предисловий, Альберто! Зачем рассказывать мне то, что я и сам, без вас, прекрасно знаю?

— Затем, синьор, что я, по своей должности, привык к обращению с иностранными господами; я много их знаю, меня многие знают, и все меня любят. И больше вас никто мне по душе не приходился. Вы много платите мне за наши поездки, но, честное слово, я к вам не за это привязался: хорошо платят и другие, а просто — славный вы человек, вот что. И тем печальнее мне говорить вам не слишком-то приятные вещи…

— Час от часу не легче… Не тяните, рассказывайте напрямик: что, как и почему…

На бронзовую кожу Альберто легли тени еще темнее — точно все впадины лица стали еще глубже, а выступы — еще резче; через лоб, наискось, вздулась, как бечевка, синеватая жила.

Он машинально схватил весла и двумя-тремя ударами двинул лодку на несколько сажень вперед; потом со стуком положил весла на борт и скрестил на груди мускулистые голые руки.

— Дело простое, синьор! — сказал он отрывисто и грубо, с враждою глядя прямо в лицо иностранца. — Зачем вы сбиваете с пути Джулию?

Иностранец широко раскрыл глаза.

— Я сбиваю с пути Джулию?! Альберто! Во-первых: как вы смеете задавать мне такие вопросы? Во-вторых: откуда вы эту глупость взяли? Какая сорока принесла вам ее на хвосте?

— Простите, синьор! — по-прежнему хмуро возразил Альберто. — Конечно, я помню расстояние между нами… Но когда вопрос касается моей невесты…

— Невесты?! — перебил иностранец. — Джулия ваша невеста? Давно ли?

— Я посватался к ней в день Троицы.

— И она приняла ваше предложение?

— Нет, не хочу лгать. Она мне не сказала ни «да», ни «нет». Сказала: «Ты подожди, а я подумаю…» Она ведь так еще молода, синьор. Но она скажет «да», синьор. Клянусь вам, что скажет… Если только… если…

Он замолчал и исподлобья, косо поглядел на иностранца.

— По вашей выразительной физиономии легко догадаться, что значит это «если», — усмехнулся иностранец. — Не косите так страшно глаза, Альберто… Вылитый Таманьо в «Отелло». Успокойтесь. Мне столько же дела до вашей Джулии, сколько — вон до той волны, что бежит на нас… Посмотрите, какой чудесный, белый гребешок на ней, как он змеится и зыблется… Вот бы зарисовать!.. Да! Так о Джулии-то… Она красивая девушка… Даже очень красивая, чрезвычайно; если хотите, редко такую можно встретить. Я художник, родился я на севере… Ух, Альберто, на каком севере! Вы бы в моем Петербурге умерли от хандры… Я его и сам терпеть не могу. Всегда и отовсюду меня на юг тянет: и жизнь здешнюю люблю, и работать здесь хорошо. И темы моих картин — все ваши, южные: голубое небо да горячее солнце… Вот теперь затеял писать «Миньону». Вы ведь, кажется, были у меня в мастерской, видели наброски…

Альберто утвердительно кивнул головою. Художник продолжал:

— Более подходящей модели, чем ваша Джулия, я и представить себе не могу. Я натурщиц десять переменил, пока не набежал на нее. С нею моя работа идет успешно, и я очень благодарен ей за это. Затем, у нас с Джулией точно такие же отношения, как с вами. Вы возите меня в лодке по морю, — это доставляет мне удовольствие, — я вам плачу. Джулия позирует для меня час-другой, — это доставляет мне пользу, — я ей плачу. Вот и все. Мы друзья с нею, как друзья с вами. Вы знаете, что я люблю ваш народ и, если не ошибаюсь, то и меня здесь любят. Вообще, я очень люблю, чтобы меня любили… Я с Джулией ласков, болтаю, шучу, пою ей иной раз русские песни, а она мне — Sarta и Chiave^[3], в карты раза два играли, как и с вами, Альберто. Что же сказать вам еще? Я сделал десять набросков с ее прелестной головки; сделаю еще пять, — моя «Миньона» окончательно выяснится у меня в мыслях, и я уеду в Рим, вместе с пятнадцатью Джулиями в карандаше и красках, а вы останетесь с настоящею. И чем скорее это будет, тем лучше, потому что мне ваше Виареджио уже надоело.

Лицо Альберто несколько прояснилось; он медленно взялся за весла и, задумчиво глядя вдаль, пенил воду, заставляя лодку вращаться на одном и том же месте.

— Все это так, синьор, — нерешительно сказал он, — я и сам полагал, что такой прекрасный господин, как вы, не захочет ставить ловушку бедной девушке. Но ведь вот оказия! Беда приключается не потому, что ее ищут, а сама приходит, незваная. Вы, — я вам верю, — вы ничего не хотели дурного, синьор, а девка-то в вас влюбилась. Честное слово, влюбилась…

— Полно вам, Альберто! У вас — бедных южных чертей — воображение вечно отравлено любовью и ревностью…

— Нет, уж вы мне, синьор, поверьте. Ведь я ее люблю. А у нас, влюбленных, на этот счет особое чутье. Мы чуем соперника, как собака лисицу. Да… наконец, она и сама довольно ясно намекнула мне на это…

— Вот как! Интересно…

— Она, синьор, думает, что вы и в Виареджио-то живете ради нее…

— В этом, как вы слышали, она и не ошибается.

— Нет, — для нее, для нее самой, а не для картины… Мечтает, будто вы возьмете ее в Рим, а потом и в Россию. А картина — это так, один предлог, любовная маска. На днях я спросил ее: «Джулия, как же ты надумалась относительно меня?»

А она мне в ответ: «Никак, Альберто; погоди, куда ты спешишь, чего боишься?» — «Как, — говорю, — мне не бояться за тебя, Джулия? Девчонка ты молодая, красивая, — вон с тебя картину даже пишут; служишь ты на народе, при купальнях, все форестьеры вьются около тебя, ухаживают, врут глупости, а ты слушаешь, развесив уши. Думаешь, — мне это сладко? Как же! Я бы им, приезжим дьяволам, — простите, синьор, это не про вас, — головы попроломал веслом, кабы меня хозяин не прогнал за это с места. Сделай милость: женимся скорей да и бросим все эти пустяки». Она, синьор, смутилась этак, замялась… «Выйти за тебя, Альберто, можно бы, да ведь это значит так навеки и похоронить себя в трущобе этой, в Виареджио». — «А куда же нам еще? Тут у меня и домишко, и земелька, тут и дед, и отец мой жили, всякий меня знает и почитает, даже господа форестьеры, как приедут на сезон, сейчас же спрашивают: „А где Альберто?“» Она поморщилась, вздохнула… «А мне бы, — говорит, — хотелось уехать отсюда — куда глаза глядят, далеко-далеко… Скажи-ка, Альберто, — ты моряк, бывал в разных краях: что это за страна такая — Россия? Какое в ней солнце, и как люди живут?..» Слышите, синьор?

— Слышу. Дальше.

— Я, дурак, принялся ей рассказывать, как мы стояли в Одессе с грузом, но вдруг у меня в голове, знаете, просветлело… «Вот что! — думаю, — вот ты какая!..» Весь я тут, синьор, закипел и стал ее ругать!..

— Джулия?

— Известно, в долгу не осталась — тоже меня ругала…

— А затем?

— Я обещал ее прибить, если она не поумнеет, и решился поговорить с вами. Дня два не осмеливался, а вот… Оставьте вы Джулию, синьор! Ну ее к бесу, эту вашу картину!..

— Как «ну ее», Альберто? Бог с вами! Да ни за что. Я не ремесленник, не поденщик — мне мое искусство дорого.

— Вам жаль малеваного полотна, — укоризненно качая головой, перебил Альберто, — а живых людей вы не жалеете. Ведь вы нехотя можете погубить девку, а с нею — и меня. Да уж что скрывать? Прежде, чем меня-то, — и себя. Потому что, если Джулия меня бросит, — мне жить не для чего, но обиды этой я ни вам, ни ей не прощу… А у нас в Тоскане, — вы знаете…

— Вы меня не пугайте, Альберто, — серьезно остановил художник, — я этого терпеть не могу. Говорят же вам, черт возьми, толком, что до вашей Джулии мне нет никакого дела!

— Ах, синьор! Да ведь Джулия молода, красива, любит вас. Что же вы — деревянный, что ли? Сегодня нет дела, завтра нет дела, а послезавтра, глядь, и закипела кровь… А бедному Альберто что останется? Ножевая расправа — вот что! Вы думаете, очень мне хочется этого? Думаете, большая сласть — губить чужую и свою душу? Бросьте вы эту картину, синьор! Право, бросьте! Ну, пожалуйста! Умоляю вас! Для меня бросьте!..

— Чудак вы, Альберто!

— А то найдите себе другую, — как вы ее там зовете? — Миньону, что ли?.. Не одною Джулией свет сошелся. Посмотрите на рынке фруктовщицу Анунциату: чем не красавица?

— Видел. Хороша, да не подходит. Когда буду писать какую-нибудь Лукрецию или Виргинию, ее возьму, а теперь — спасибо. При том у Анунциаты, наверное, тоже есть какой-нибудь свой Альберто или Изидоро, которому мои сеансы станут поперек горла. Нет, Альберто, — и картины я не брошу, и Джулию ревновать вам нет резона… Тем более, что скоро конец…

— Ничего из этого конца не выйдет доброго, синьор. Оставьте Джулию.

— Да слушайте же вы, упрямая голова! — уже вспыхнув, возвысил голос художник. — Неужели вы не понимаете, что вы, собственно, даже и права-то не имеете приставать ко мне с этим? Какой вы жених Джулии? Она вас не любит; пойдет за вас или нет — неизвестно, вы сами сознаетесь. Я бы мог оборвать вас по первому вашему слову. Но я несколько научен понимать людей и чувствую, как вам скверно. Слушаю вас, хочу вас успокоить, а вы, зажмурив глаза, лезете, как баран лбом на стену, на меня — человека, который не сделал вам ничего, кроме хорошего. Ладно. Вы ревнуете Джулию ко мне. Зачем же вы не ревнуете ее ко всей этой золотой молодежи, что окружает ее у купален, нашептывает ей нежности, берет за подбородок, щиплет, обнимает? Ведь у меня в мастерской никогда не бывает ничего подобного, да и быть не может.

— Я знаю, синьор.

— А сколько раз я видал, Альберто, что вы смотрели на такие проделки с самым философским равнодушием… Да и сами вы — какой святой! Джулия еще ни разу не царапала вам глаза за то, как вы учите форестьерок плавать?

— За что же, синьор? Это ремесло. Она — купальщица, я — marinajo. Во всяком деле есть своя манера, с этим надо мириться.

— Вот как! Отлично. И у меня есть своя манера: брать хорошую натуру там, где я ее нахожу. Вы женщин купаете, а я — рисую, значит, и останемся каждый при своем. Вы не уступаете мне свою Джулию, — кстати, мне ее и не надо, — а я не уступлю вам своего права ее написать…

— Это ваше последнее слово, синьор?

— Последнее, решительное, окончательное, — и баста толковать об этом!

Альберто побледнел так, что у него глаза сразу окружились темными венчиками и нос как будто заострился…

— Так вот же вам, синьор, и мое последнее слово, — сказал он тихо, раздельно и внятно. — Я… я вам не верю. И если Джулия еще раз будет у вас в мастерской, мы — враги. И… чем скорее уедете вы из Виареджио, тем лучше для вас.

— Кажется, вы опять грозите мне, Альберто? Что же, вы убьете меня, что ли?

— Я ничего такого не сказал, синьор. Но я — тосканец и сумею постоять за себя.

— Очень хорошо. Стойте! — ваше дело. А теперь не угодно ли вам будет повернуть лодку к берегу, потому что вы страшно надоели мне, Альберто, и отравили всю мою прогулку…

— Синьор…

— Так, что признаюсь, меня сейчас разбирает большая охота взять вас за горло и швырнуть в воду. Ведь я втрое сильнее вас. Но так как это гимнастическое упражнение представит некоторые неудобства для нас обоих, то лучше — к берегу, Альберто, к берегу.

Примечания

1

Любовь — будто тени деревьев, убивающие все живое. Человек, который любит женщину, не только не любит ничего другого, но и кончает не чем иным, как власяницей. Напрасно ищет он в тайниках своего сердца все особые предпочтения, все влечения, все отвращения — все это умерло смертью безразличия.

Альфонс Карс.

2

Матрос (ит.).

3

Сарта и Шива (ит.).