В стране любви

Александр Амфитеатров, 1893

«– A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов. Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос…»

V

Отель, где квартировали Лештуков и Рехтберг, был импровизирован маленьким русским обществом, сдружившимся в скитании по итальянским городам. Начало колонии положили две богатые и веселые петербургские немки Берта Рехтзаммер и Амалия Фишгоф, — по профессии, оперные певицы «на усовершенствовании». Они весьма аккуратно рассчитали, что вместо того, чтобы самим проживаться в дорогих отелях, во время купального сезона, гораздо будет выгоднее нанять целый дом и напустить в него жильцов, а в жильцах недостатка в эту бойкую пору года не будет. Затем разослали по итальянским курортам письма к знакомым, с описанием прелестей Виареджио: «У нас очень веселое общество, а жизнь вам обойдется дешево, потому что поселиться вы можете у нас. Мы занимаем огромный дом, комфорт полный» и т. д. Приглашение было заманчиво — и пташки стали понемногу слетаться. Приехал русский художник Кистяков, который начал с того, что повесил в своей комнате портрет Бакунина. Приехал другой русский художник Леман, который начал с того, что занял у хозяек денег, а затем обругал их немками и стал повсюду и всех уверять, что они шельмы и на обухе рожь молотят.

— Немки! сам-то кто? — кипятилась Берта, а Амалия куксилась:

— Уж какие мы немки. На Васильевском острове родились, по-немецки двух слов связать не умеем.

— А главное, — язвила Берта, — только с таким нахлебником молотить рожь на обухе, как вы, Леман. Вы, душечка, которую неделю — «не при суммах-с»?

Леман наполнял белые бесстыжие глаза шутовскою угрозою и шипел:

— Ш-ш-ша, киндер!^[15] Счеты меркантильные не должны тревожить уши благородные.

Приехал из Нижнего красавец-мужчина, купеческий сын Федор Федорович Арбузов, он же, по-театральному, Франческо Д'Арбуццо, широкогрудый, широкоплечий богатырь в русых кудрях Чурилы Пленковича и в русой бородке. Природа отняла его у родительского лабаза, одарив воистину сто-пушечным басом и почти детскою, до того благоговейною, страстью к оперному искусству. Едва он появился в Виареджио, Леман так на него и насел и совершенно забрал в руки, как его самого, так и его богатейший гардероб да, в значительной степени, и кошелек. Собираясь сделать итальянскую карьеру, влюбленный в Италию, Арбузов до того итальянизировался, что даже православное имя-отчество возненавидел, а новым знакомым так и представлялся:

— Имею честь: Франческо д'Арбуццо, бассо профундо ассолюто^[16] и потомственный почетный гражданин.

Леман тем и пользовался. Нарочно, за обедом или чаем, при полном колониальном сборище, начнет привязываться:

— Ваше благоутробие! почтеннейший Федор Федорович!

Арбузов свирепеет и поправляет пятерней русы кудри.

— Лемка! ты опять?

— Врешь, брат. При публике не боюсь. Помилуйте, господа: утром прошу у этого Гарпагона взаймы двадцать франков, — не дал. И после этого звать тебя Франческо? Врешь, хорош будешь и Федькой. И то через фиту, а не через ферт.

Франческо багровел.

— То есть до чего ты в невежестве своем нисколько не образован, — это один я в состоянии понимать!

— Дай двадцать франков, — стану образованный.

Вступалась жалостливая Амалия. Она Лемана терпеть не могла, но еще больше надрывалась сердцем, когда он коверкался веселым нищим и клянчил.

— Франческочка, дайте ему: неужто вам жалко?

— Да не жалко, а зачем он… Вот бери… только помни, черт: за тобою теперь сто сорок…

— О, Франческо! Приди в мои родительские объятия.

— И брюки мои, которые заносил, еще в пятнадцати франках считать буду.

— Фу, Франческо, при дамах!

Одевался Франческо итальянцем паче всех итальянцев: рубашка фантэзи, широчайший пояс, по которому ползет цепочка с тяжеловесными брелоками; белые туфли-скороходы, пестрейший галстук с огромным солитером в булавке, персты также блистали камнями. Но говорить по-итальянски знал только слова комнатные и «адженцииные», то есть кое-что из жаргона артистического и закулисного, наслушавшись его в бюро разных театральных агентов. По-русски же говорил — точно все время, без антрактов, горбуновские анекдоты рассказывал.

— Эка голосище-то у вас, Франческо! — хвалил его Кистяков, — просто: падите, стены Иерихонские!

Франческо самодовольно стучал кулаком по груцище своей.

— Да-с, насчет чего другого, а что касающее силы в грудях, вне конкуренции-с.

И повествовал, строго и величественно посматривая по сторонам:

— Намедни маэстро дал нам с Амалией Карловной дует один…

— Ангел мой, — ввязывался Леман, — говорят «дуэт», а не дует. Дует из окна, а дуэт из оперы.

— Ну, дуэт, — не все тебе, вихрастому бесу, равно? Из «Гугенотов»… есть такая опера. Голосочки наши вам, господа компания, известны. Выучили мы уроки, приходим к маэстре… «Кантато?» — «Чрезвычайно как много кантато, маэстро». — «Ведремо…» И зовет к пьянину-с. У Амальхен сейчас бледный колер по лику и трясение в поджилках. Потому они, по дамской слабости, маэстру ужас как обожают, а боятся, так даже до трепета-с. А мне так довольно даже все равно.

— Неправда, неправда, — обличала Амалия, — и вы тоже боитесь.

Франческо изображал на лице своем величайшее, почти негодующее изумление.

— Я?

И повторял для вразумительности по-итальянски:

— Io?^[17]

И с решительностью делал пред носом своим итальянский жест отрицания одним указательным пальцем:

— Mai!^[18]

— Еще как боитесь-то. Всякий раз, как идти на урок, коньяк пьете.

— Коньяку я всегда согласен выпить, потому что коньяк бас чистит. Но чтобы бояться… посудите сами, справедливые господа: ну с какой стати мне бояться итальянской маэстры? Это им, дамскому полу, он точно грозен, потому что, при малодушии ихнем, форс на себя напущает, в том расчете, чтобы больше денег брать-с. Либо вот Джованьке, потому что даром учится и голос у него теноре ди грация. Стало быть, без страха к себе, жвдкий. А мы, слава Тебе Господи-с! Бывало, в Нижнем, на ярмарке-с, зыкну с откоса: «Посматривай!!!» В Семеновском уезде слышно-с! Могу ли я после этого при такой аподжио^[19], какого-нибудь маэстры бояться? Кто кому чинквелиру^[20] за урок платит? Я ему, али он мне? Странное дело! Я плати, да я же еще нанятого человека опасайся? Удивительная вы после этого публика, братцы мои!

— Да ты не отвлекайся, — дразнил Леман, — про дуэт-то расскажи.

Дамы требовали, аплодируя, топая ножками:

— Дуэт, дуэт, дуэт!

— Хе-хе-хе! что же дуэт? Очень просто. Маэстра сел. Мы стали… Говорю: «Амалька, держись!»

— Никогда вы меня Амалькой не называли! — вспыхнула немка. — Что за гадости?

Но Франческо был уже в азарте, что называется — до забвения чувств.

«Амалька, — говорю, — не выдавай! Покажем силу!..» Запели-с. А он, окаянный, маэстра-то, оказывается в капризе своих чувств. «Воче, — кричит, — воче фуори^[21]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Дети! (нем.).

16

Абсолютно низкий бас (ит.).

17

Я? (ит.).

18

Нет; никогда! (ит.).

19

Муз.: неаккордовый звук (ит.).

20

Монету в пять лир (ит.).

21

Голос… голос наружу (ит.).