Сено. Повесть

Александр Александрович Телегин, 1996

В девяностые и нулевые годы я стал свидетелем гибели уникального явления – советского сельского хозяйства. В чём была его уникальность? Это был сплав (или симбиоз) крупных государственных предприятий и тысяч личных подсобных хозяйств. Их общим фундаментом был культ труда. Уважаемыми людьми могли быть только трудяги, о лодыре, не достойном уважения, говорили: «У него ни телёнка, ни курёнка!» Почти у всех сельских жителей были одна-две коровы (часто больше), несколько свиней, овцы, козы, кролики, куры, утки, гуси.Рыночные реформы в сельском хозяйстве начались под лозунгом «Нам не нужна кучка миллионеров, нам нужны миллионы собственников». Реформаторы не имели понятия, что в селе практические все его жители имеют личные подсобные хозяйства, то есть являются собственниками. Осень 1996 года. Первые результаты реформ: вслед за совхозом рушатся и ЛПХ, люди бегут из села, но самое страшное, рушатся души.

І

Ослепительно солнечным октябрьским вечером пастух пригнал стадо и трагическим голосом сказал встречавшим у поскотины:

— Граждане! Конец пастьбе! Завтра не погоню. Конь сдох, а я за таким стадом на своих двоих бегать не могу.

У Катерины Ивановны, или тёти Кати, как звали её многие односельчане, сердце так и оборвалось:

— Серёжа, да как же! У меня дома, ни сенинки, ни солóминки!

— Не дури, Серёга! — поддержал народ. — Такая теплынь, а ты «не буду пасти!»

— С этих пор скотину в стойло — сена не напасёшься! Допаси хотя бы по договору — до восемнадцатого.

Но пастух Серёжа, у которого накануне сдохла арендованная в совхозе лошадь, упрямо тряхнул головой:

— Я сегодня был у Вадим Вадимыча, и он сказал, что лошадь не даст, а за сдохшую совхоз с меня удержит. Будто я виноват, что пацаны её из-под замка увели и заездили до смерти!

— Ну пожалуйста, Серёжа, — жалобно сказала тётя Катя, — попаси, а мы завтра сходим к директору, объясним, что ты не виноват и попросим лошадку. Всем обществом попросим.

— Пожалуйста! Дадут лошадь — допасу. А сейчас — извините! Ваша корова потеряется, вы не с Вадима Вадимыча пойдёте спрашивать, а с меня. Так ведь? — Сергей повернулся, показывая, что разговор окончен, и пошёл прочь, волоча за собой длинный пастуший кнут.

— Вот ведь какой упрямый, ети его! — сказал тёте Кате бывший бригадир животноводства, а ныне простой пенсионер Алексей Трифонович Ивкин. — А ведь он не имеет права бросить, у него договор до восемнадцатого.

Катерина Ивановна безнадёжно вздохнув, махнула сухонькой ручкой и пустилась догонять свою скотину, которой было немало: три коровы и два быка. Коров звали Мусями, а быков Борьками. Так давно было заведено: сорок лет прожила она в совхозе с мужем Александром Ивановичем, много прошло у них скотины через подворье, но все коровы неизменно были Мусями, а быки Борьками.

Различали их только по масти. Вот сейчас впереди шла Большая Белая Муся, потом Чёрнопёстрая Муся и, наконец, Краснопёстрая Муся. Один бык был Белый Борька, другой Сивый Борька. Затруднений от этого не было — хозяйка подобрала бы клички ещё для десятка Мусь и дюжины Борек. Затруднения были только с кормами… И вообще жизнь пошла какая-то непривычная, непонятная, тяжёлая.

Катерине Ивановне было семьдесят два года, она была маленькая, сухонькая и вряд ли весила больше сорока килограммов; черты лица имела мелкие, глаза большие и карие, носик тонкий и заострённый, из-под завязанного вокруг шеи платка с ярко-красными цветами по чёрному полю выбивалась прядка седых волос; на ней были синяя флисовая толстовка и чёрная юбка; на тощих ногах болтались резиновые сапоги.

Она догнала свою скотину, и теперь все шестеро плелись медленно и понуро. Казалось, и быки, и коровы, и их хозяйка думали одну общую грустную думу.

Было тепло, воздух прозрачен, небо лазурно, и ослепительно ярко заходило солнце. В его свете тени от коров были длинными, тёмно-серыми. Они скользили по рыжей траве, по влажной земле с опавшими листьями, а, набежав на забор или стену дома, вставали в вертикальное положение и шли рядом с живыми оригиналами, струясь на случайном экране под солнечным проектором маленькими головками, тонкими рожками и изломанными, колышущимися ножками.

Но Катерине Ивановне было не до игры света и тени. В голове ворочался мучительный вопрос: что делать, где взять сена? И чем больше она думала, тем сильнее становилось её отчаяние: сена взять было неоткуда.

Многие обещали привезти хотя бы тележку соломы, но никто до сих пор ничего не привёз, а сами обещалкины стараются не попадаться ей теперь на глаза. Значит ничего не остаётся, как завтра с утра самой гнать коров за село и бегать за ними целый день.

— О господи! — выдохнула тётя Катя, чувствуя от своих дум расслабленность членов и смертельную усталость.

Шедшая перед ней самая маленькая из коров Краснопёстрая Муся остановилась и вопросительно оглянулась: мол, что ты сказала, хозяйка?

— Иди, иди, Мусенька, — ответила ей старушка.

— С кем это ты, старая, разговариваешь? С коровами что ли? — тётя Катя не заметила, как её догнал Алексей Трифонович, успевший загнать во двор свою одинокую коровёнку. — Неужто понимают тебя?

— А как ты думал? Конечно понимают! Видишь, какие печальные? Мне грустно, и им не весело.

— Выдумываешь ты, Катерина…

Минуту шли молча. Вдруг он кашлянул и сказал:

— Ликвидируй ты это стадо, бабка. Оставь одну корову и хватит вам с дедом.

— Время придёт, само ликвидируется, — ответила она недовольно.

— У тебя ведь и дома ещё два телёнка. Семь голов — это куда к чёрту! В таком возрасте! Сил-то уже нету. Были бы вы с Александром Ивановичем помоложе, а то — старики.

— Какие мы старики? Какой Александр Иванович старик?

— Ой ты! А сколько ему?

— Ну и немного, всего семьдесят семь.

— Х-х-х, — засмеялся Алексей Трифонович, — ну ты даёшь! Семьдесят семь! Нашла молодца!

— А что ты смеёшься? Мне семьдесят два — я старуха что ли? В десять раз больше него делаю. Не сил у него нет, а стремления. Было бы стремление, взял бы, как другие пенсионеры, бутылочку, поехал на бригаду, десять центнеров и ему бы накосили.

— Тебя десять центнеров спасут? Твоему стаду и ста мало.

— Отвали, Трифонович! Языком мести — не сено грести! Ты мне что предлагаешь? Выгнать их за ворота и сказать: идите куда хотите? Белую Муську я давно хочу продать, да не берёт никто. Пожалуйста, хоть ты купи, я и не дорого возьму.

— На черта она нужна. У неё и вымени нет, ети её! А матрасовка вон какая здоровая. Ей сена одной пятьдесят центнеров надо.

— Вот и другие так говорят. Зима придёт, я её зарежу. Жалко, а что поделаешь?

Бывший бригадир кашлянул, и тётя Катя почуяла, что прилетевший от него воздух пахнет то ли водкой, то ли самогоном, и поняла, зачем он за ней увязался: пропивашки проклятые, хоть на глаза не попадайся, уж не могут мимо пройти, чтоб на бутылку не попросить.

Проходя мимо усадьбы одного тракториста, где хозяин большими навильниками сбрасывал с пригона сено толстозадой корове и сонному от обжорства быку, она сказала с обидой:

— Если б я могла так кормить, и у моих коров было бы вымя.

— А ты к кому-нибудь обращалась насчёт сена? — спросил, проникаясь вдруг сочувствием, Алексей Трифонович.

— К кому я только не обращалась! — устало отмахнулась она. — И кто мне только не обещал. Но они ведь обещают, пока на бутылку надо, а потом в кусты, у всех уважительные причины.

— Ух, ети их… Ну много ли нас таких осталось, которые совхоз вот… вот этими руками вынянчили. Они бы должны вам с дедом во двор сено привезти: надо не надо, а вот вам пятьдесят центнеров бесплатно, потому как это наш долг! Ну так ведь? Прямо обидно за вас! Ты пойми, это не то, что я сейчас немного выпимши, а и раньше тоже… Летом смотрел, как ты лопухи мешками таскала: «Эх, — думаю, — ети его, этого Вадима Вадимыча! Неужели нельзя тележку травы старикам привезти!» Понимаешь, жалко мне вас и обидно! — у Алексея Трифоновича увлажнились глаза.

А Катерине Ивановне как-то даже неудобно стало от такого горячего проявления сочувствия, и она сказала неуверенно:

— Я б ещё и не желала бесплатно. Пусть бы было, как раньше: совхоз бы накосил сено, привёз на сеновал, а я бы выписала, получила по накладной сколько положено — и дело с концом. А сейчас кто на тракторе — тот косит сколько хочет: себе, родственникам, друзьям и знакомым, а ты, старая дура, отвали, потому что никому не нужна. Не нравятся мне такие порядки.

— Это они, бабка, ети их, хозяина так воспитывают. Это безобразие называется арендный подряд. Совхозу арендную плату заплатили — и сами себе хозяева: кому хотят, тому косят: захотят — бесплатно, захотят — за бутылку, на ящик водки потребуют — тоже никуда не денешься.

— Да разве так можно?

— Ты же видишь, что так есть. Или глазам своим не веришь? Доперестраивались! Рынок, ети их! Ты бы посмотрела, что летом в поле делалось. Ой-ёй-ёй! — Алексей Трифонович замотал головой, изображая изумление масштабами бардака. — Все с бутылками лезут, ругаются, трактористы пьяные, за руль держатся, чтобы из кабины не выпасть. Мой Сашка тоже, ети его, каждый вечер вдупель приезжал.

— Зато ты сейчас с сеном, сказала тётя Катя, и Алексею Трифоновичу отчего-то стало неловко:

— Он ведь всё лето косил на «ешке»¹, — и Катерине Ивановне показалось, что бригадир оправдывается.

— Если бы я знала, к нему бы обратилась.

— Да он и сейчас косит отаву. Она, правда, как пух, сытости в ней никакой, но всё равно лучше, чем ничего.

— Алексей Трифонович, попроси его, пусть он мне хоть тележку накосит. А то мне так страшно с завтрашнего дня пасти…

— Ладно, Катерина, скажу ему. Может даже завтра тебе тележку пришлёт, а хоть и две, что ему, не пришлёт что ли за бутылку!?

— Пожалуйста, Алексей Трифонович, скажи ему, а я уж с ним рассчитаюсь. Не пожалею бутылок.

— Да это ладно, — скромно отмахнулся Алексей Трифонович, — правда он на «ешке», да не проблема найти трактор с тележкой — привезут. Они там все заодно, ети их!

— Главное, чтобы не поймали, не посадили из-за меня.

— Ох, бабка! Здорово ты от жизни отстала! Кто ж их будет ловить?! Я тебе говорю — кругом растащиловка… Тянут кто что может. Сам их бригадир Козулин! Сколько он этого сена пропил — ой-ёй-ёй! Ты разве не знала? Всё лето пьяный по совхозу ездил и предлагал арбу за три бутылки. Могу назвать кому он продавал.

— Не знала, я бы купила. Три бутылки — это недорого.

— Конечно не дорого.

Подошли к дому Катерины Ивановны. Рядом с калиткой на заборе висел старик в фуражке, в жёлтой замызганной штормовке с поднятым воротником. Щёки и подбородок его поросли серой щетиной, узкие глаза были красны, время от времени он двигал ввалившимся слабым ртом, словно что-то шептал или пережёвывал. Увидев свою скотину, он отцепился от забора и распахнул калитку. Жена тут же закричала, замахала издали.

— Что, не надо открывать? — крикнул старик неожиданно зычно.

— Не надо! — рявкнула в ответ тётя Катя.

Старик закрыл калитку.

— Ни черта уже не понимает, — в сердцах пробубнила под нос старушка, обгоняя крупнорогатиков. Стадо остановилось. Хозяйка прошмыгнула в калитку и сказала сурово мужу:

— Неужели ты ничего не помнишь? По одной запускай, по одной!

Она направилась к пригону, а старик, вспомнив, что надо делать, стал поочерёдно запускать коров и быков. Катерина Ивановна распределяла коров по стойлам и привязывала цепями. Быки сегодня сами без фокусов заняли своё место в пристройке к пригону.

Перед тем, как идти в стадо, хозяйка всегда ставила в кормушки каждой Мусе и каждому Борьке по ведру картошки с дроблёным зерном. Поэтому приходилось запускать их поодиночке. Иначе, ворвавшись всем стадом и затеяв драку за лучшее ведро, они и пригон могли разнести, и хозяев покалечить. Но сегодня всё обошлось. Хозяйка вышла из пригона, уфнула и сказала, что умаялась как… на именинах. Впрочем, никто её не услышал, потому что Александр Иванович стоял у крыльца с Алексеем Трифоновичем и что-то рассказывал, энергично размахивая руками.

— Х-х-х, — смеялся Алексей Трифонович.

— Что это он тебе рассказывает? — спросила, подходя, тётя Катя.

— Да так, старое вспоминаем, — уклонился Алексей Трифонович.

— А вот я ему сейчас новое расскажу… А, слышишь, старый? Готовься завтра с утра коров пасти. Пастух отказался выгонять.

— Это ерунда, — отмахнулся Александр Иванович, — коров пасти дело нехитрое.

— Посмотри-кося, какой герой нашёлся! — сердито удивилась Катерина Ивановна, а Алексей Трифонович снова прыснул:

— Х-х-х.

— Вы мне другое скажите! — продолжал храбрый Александр Иванович. — Вы видели самолёт, который давеча пролетал?

Алексей Трифонович вспомнил, что действительно прилетал недавно кукурузник — наверное, из районной больницы срочно отправили кого-то в город.

— Я за этим самолётом долго наблюдал… — перебил его Александр Иванович, — он полетел вот туда, точно на север. И, насколько я мог видеть, нигде не совершал посадки. Я думаю, он полетел прямо в Воркуту.

— Господи, он совсем сбалбесился с этой Воркутой, — пробурчала старушка достаточно громко, но муж её или сделал вид, или действительно не услышал, потому что продолжал как ни в чём не бывало:

— Да, Воркута… Дала она мне прикурить. Семь лет я там отдубасил на воркутском механическом заводе. Чего только не делали. Вращающиеся печи Смита — знаешь, что это такое? Вот такая махина: сорок метров длиной, два метра в диаметре — и всё на клёпке. Заклёпки вот такие — в палец толщиной. Можешь себе представить, милый человек, какой в цехе гром и звон стоял. Там и остался мой острый слух…

— Ладно, хватит тебе с этой Воркутой! — прервала его жена. — Сорок лет скрывал, а теперь каждому встречному рассказываешь. Это было давно. А Алексею Трифоновичу некогда слушать. Правда Алексей Трифонович? Ты, наверное, по делу пришёл?

— Да нет, я не спешу. А вообще-то, Катерина, дай на бутылку, если можно.

— Алексей Трифонович, у меня деньги только на сено и на отходы², знаешь, как я их берегу!

— Да знаю. Ну, всего-то на бутылочку. Дай уж четырнадцать тысяч.

— Если б я знала, что пенсию скоро принесут, а то мы за сентябрь ещё не получали, и не известно, когда будет.

— Мы за август не получили. А так разве б я к тебе пришёл?

У тёти Кати на лице выразилась мука:

— Алексей Трифонович, четырнадцать тысяч я дам, но уж ты постарайся, чтобы Сашка сено привёз.

— Привезёт, ети его. Даже, если не дашь денег, всё равно привезёт. Разве ж я поэтому… Ух, — он махнул рукой, не в силах выразить своей готовности расшибиться в пыль ради неё с Александром Ивановичем.

Старушка стряхнула с ног сапоги и пошла в дом — ростом с воробья, одежды на ней больше, чем плоти.

А Александр Иванович продолжал:

— Да, Воркута! Наложила она на меня печать. Был у нас там один деятель — генерал Приморский… Нет не так… При… При… Вот чёрт, забыл… Ну бог с ним. Одним словом, большой начальник — занимался эвакуацией трофеев. Можешь себе представить, милый человек, сколько этих трофеев к его рукам прилипло! Когда его арестовали, два дня из дома барахло возили. Да, милый человек, на грузовиках как из магазина. Ага… Я его как-то спросил… Э-э-э. Подожди, как же его звали? Так… Геннадий Александрович? Нет не Геннадий… — Александр Иванович опять стал жевать беззубым ртом, но ничего не вспомнил. — Ну неважно! Я его спрашиваю: «Правда, что у вас при обыске двести пар ботинок нашли и восемьдесят костюмов? Зачем вам столько?» А он фыркнул как кот: «Дурак! Ты повращайся там, где я, тогда узнаешь зачем». Берии подарки делал, чтоб не трогал… Ага, из КПЗ Сталину письмо написал: просил учесть заслуги и сделать снисхождение. А Сталин наложил на его письме такую резолюцию: «Судить как сукина сына!»

— Х-х-х, — сморщил Алексей Трифонович свой круглый красный нос.

— Ага… «Судить как сукина сына!» — повторил, тоже смеясь, Александр Иванович.

— Ладно, хватит тебе! — сердито сказала тётя Катя, выходя из дома. — Вот, Алексей Трифонович, четырнадцать тысяч. Пересчитай.

— Зачем? Я и так верю.

— Ну, значит мы договорились?

— Конечно, Катерина, завтра к вечеру жди, — и Алексей Трифонович отправился за вожделенной бутылкой.

Александр Иванович посмотрел ему вслед, вздохнул и произнёс философски:

— Да, сказано в писании: «Всё возвращается на круги своя. Все реки текут в море, а оно никогда не переполняется. Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться».

— Ты бы лучше навоз убрал, — сказала на это Катерина Ивановна и пошла доить коров.

Она управилась, стала смотреть программу «Время», но ничего не понимала. Слова скользили, не задевая сознания.

Чувствует — не привезёт Сашка Ивкин никакого сена. Алексей Трифонович выпьет и заспит своё обещание и не скажет ничего своему сыночку. И как долго ей тогда пасти своих коров? А непогода настанет? А что будет, когда снег ляжет? Ни Сашкина отава, ни обещанная солома не помогут.

Быков можно будет зарезать только в середине ноября или в декабре, когда ударят настоящие морозы. На соломе от них ничего не останется. Коровы уйдут в запуск, какое там молоко — были бы живы. Они и сейчас-то голодные, хотя с пастбища пришли. Что они там ели? — Сухую старюку. Молоко уже сейчас наполовину срезали.

По улице идёшь — у всех сено на стайках. А она чем хуже? Или меньше других в жизни трудилась? Тридцать восемь лет стажа! Ещё до войны окончила лесотехнический техникум. Всю войну работала в леспромхозе в Томской области: холод, голод, волки, медведи. В начале пятидесятых, когда началась целина, приехала сюда на степной простор, под горячее солнце. Узнали, что у неё есть образование, предложили стать заведующей складом стройматериалов. Так и проработала там двадцать пять лет.

В первый целинный год вышла замуж за Александра Ивановича, работавшего механиком отделения. Ей было тридцать, ему тридцать пять, родили и воспитали дочь — всё как у людей. Сначала жили в бараке, а через год переехали в хорошую тёплую квартиру в новом доме на два хозяина. Завели кур, в шестидесятом году купили корову и поросёнка. Никогда не были нахлебниками у государства: сами кормились и других кормили; дождавшись зимы, посылали посылки с мясом родственникам, летом сдавали лишнее молоко совхозу. И совхозу выгодно, и им. Кому надо было разрушать эту жизнь?

— Слушай, старик, — сказала вдруг Катерина Ивановна, — не хочешь ли позвонить Серёже Алексееву?

— Серёже Алексееву? Конечно, хочу! Я давно его не видел. Буду рад поговорить с ним.

— Ты ж не просто так поговори. Попроси сена. Скажи, что совсем нечем кормить скотину. Он же твой бывший подопечный, может войдёт в положение.

Действительно, Серёжа, или Сергей Анатольевич Алексеев был бригадиром второй бригады и был похож на матерщинника и пьяницу Козулина, готового распродать за бутылку всю свою бригаду, как ректор института на старьевщика. Высокий, светловолосый, одетый всегда в чистое, аккуратно поглаженное, он внушал даже Катерине Ивановне какую-то робость — лишний раз не подойдёшь и не заговоришь.

В начале июля, она увидела Сергея Анатольевича у конторы. Он стоял, открыв дверцу своего «уазика», и о чём-то говорил с главным агрономом. Разговор, как ей показалось, был неприятным для обоих.

Но она всё же подошла, и целиком сосредоточенная на преодолении своей робости, забыв даже поздороваться, как невежа, не знакомая с элементарными правилами приличия, прервала их разговор и сказала голосом, ей самой показавшимся развязным:

— Сергей Анатольевич, когда будешь готовить сено, имей меня в виду.

— Хорошо, хорошо, — ответил Сергей Анатольевич и, отвернувшись, продолжил разговор с агрономом.

Тётя Катя не поняла, что значит «хорошо» и решилась ещё раз обратить на себя внимание:

— Если площадь надо выписать или комбайн, я выпишу. Вы только скажите — когда.

— Площадь у меня есть, а комбайнов пока нет.

Катерина Ивановна отошла, так и не поняв, отказал Алексеев или пообещал.

С тех пор прошло целое лето, а Сергей Анатольевич и не сказал ничего, и сена не привёз.

Но сегодня она всё же решалась побеспокоить его, потому что другого выхода нет. Сама она говорить не будет, пусть говорит муж. Когда в начале семидесятых годов он был заведующим мастерской, Алексеев, с первой попытки не поступивший в сельхозинститут, работал под его началом токарем, а после поступления подрабатывал в мастерской на каникулах.

Александр Иванович проникся к нему совершенной симпатией и оказывал всяческую протекцию, давая наивыгоднейшие работы. Однажды он сказал:

— Серёжа умнейший человек, и от работы не бегает. А помочь некому. Давай, займём ему рублей сто, чтобы приличный костюм купил на занятия ходить.

А она разве против?

Катерина Ивановна набрала номер. Гудок вызова показался резким и неожиданным. Она испугалась и нажала рычаг. Пришлось звонить ещё раз.

— Слушаю! — ответил Алексеев, и она мгновенно передала трубку мужу.

— Сергей, привет тебе, дорогой! Ты узнал меня? — спросил старик, улыбаясь каждой морщинкой.

— Узнал, Александр Иванович.

— Ну и слух у тебя, милый человек! Как у тебя дела?

— Спасибо. А у вас?

— А я всё вспоминаю, как ты у меня работал: если бы остался, был бы классным токарем.

— Вы что-то хотели, Александр Иванович?

— Да нет, захотелось с тобой поговорить.

— Про сено, про сено спроси! — зашипела она.

— А? Что надо?

— Про сено спросить!

— Ах, да! Совсем забыл! Сергей, тут такое дело… Не поможешь мне с сеном?

— Сена нет?

— Да. А с завтрашнего дня пастух перестанет пасти. Нам нечем кормить.

— Совсем ничего нет — ни сена, ни соломы? А в поле?

— Да нигде ни соломинки. Ты мне, Сергей, привези хоть одну арбу.

— А как я привезу, Александр Иванович? У меня все люди на уборке. Мы сейчас сеном не занимаемся. А что ты летом думал?

— А? Прости, Сергей, я не расслышал…

— Я говорю: что ты летом думал?

— Послушай… Я не в курсе. Ладно, нельзя так нельзя. Я ведь просто поговорить с тобой хотел.

— Ладно, поговорим как-нибудь в другой раз. Сейчас по телевизору такая интересная передача…

— Подожди, старик. Скажи, что я ведь подходила к нему летом, — громко, уже не таясь сказала Катерина Ивановна.

Алексеев услышал и сказал:

— Помню! Александр Иванович, дай ей трубку! Тётя Катя, вы подошли, сказали, чтобы я имел вас в виду. А потом пропали. Откуда я знаю, может вам без меня накосили. В этом году каждый мог себе сено заготовить. Вам надо было хоть немного самим шевелиться.

— Конечно надо было, — промямлила Катерина Ивановна.

— Не знаю, как вам помочь. Сено у меня есть, но то, что люди накосили, я трогать не могу, а что в совхоз заготовлено, то всё на учёте. Я не собираюсь его транжирить, как Козулин.

— Нет, нет, Сергей Анатольевич. Я понимаю. Ты прости уж меня, — это она сказала так жалко, что Алексеев опешил и сказал:

— Ничего, ничего! Спокойной ночи.

Она положила трубку. Слёзы душили её, и давно не было так горько. «Самим надо было шевелиться», — не ожидала она таких поучений. Ах, как обидно! Ну сказал бы: нету, не получилось, а то: «шевелиться надо было», как будто она в совхозе самая большая лентяйка! Не удержалась и расплакалась.

Но долго горевать ей было нельзя: подобное лечится подобным, а клин вышибается клином. Катерине Ивановне достаточно было посмотреть на свою разорённую квартиру, чтобы горечь и обида от разговора с Алексеевым отошли на второй план.

В минувшее воскресенье ей отремонтировали отопление. Всё лето она ходила за сварщиком Колей Дубовым. Он обещал, но всё не приходил: то сенокос, то фермы к зиме готовил — причины не прийти всегда находились. Наконец, месяц назад, когда кончили копать картошку, он пришёл пьяный, еле держась на ногах. Сказал, огненно, как Змей-Горыныч, обдавая её перегаром:

— Готовься, бабка, завтра приду. Сходи в мастерскую, пусть тебе наточат восемнадцать резьб. И убери всё от труб и батарей.

Приехала дочь Ирина из Райцентра. Вытащили с ней всё барахло в летнюю кухню. Что не вытаскивалось, свалили посреди комнаты, накрыли тряпками и клеёнками.

После обеда взяла бутылку, закуску, пошла в мастерскую. Токарь Василий Галимзянович сказал: приходи в пять, всё будет готово. Пришла в пять часов — ещё не начинал. А когда начал, приехал бригадир Козулин. Оказалось, Василий Галимзянович должен был выточить на комбайн какой-то вал, но не выточил. Получилось, что она мешает уборке. Козулин разбушевался: «Оборзели совсем, только на сторону работаете, только за бутылки. И уборка вам уже ни по чём!» — как правдешный возмущался, будто не он пропивал совхозное сено. Не на неё кричал — на Василия Галимзяновича, а всё равно неприятно. Она чувствовала себя оплеванной, униженной. Токарь отложил трубу, стал точить вал. Ей сказал:

— Иди домой, я занесу.

Принёс вечером часов в девять. Был пьян и ещё слупил с неё на бутылку. Ну это ладно… Вот только Дубов назавтра не пришёл. И она ещё месяц за ним ходила. Всё это время жили как на вокзале: вещи в летней кухне, стены голые; диваны, шкаф, комод — посреди комнаты. А до сварки не побелишь, не покрасишь. Совсем отчаялась. Не топя печи, стали замерзать со стариком: осень выдалась холодной, ветреной, дождливой, да и снег однажды лежал целый день, не тая.

Коля приехал со сваркой только позавчера. Привёз с собой невысокого человека с помятым лицом и кудлатой головой по фамилии Кубырялов. У этого Кубырялова высшее образование, он был завгаром, потом стал алкашить и опустился до подсобного рабочего и бомжа, выгнанного женой. Сейчас ночует по баням у кого придётся и ест что попало и где попало.

Тётя Катя ужасно обрадовалась, обхаживала, ублажала, работничков, варила чифирь, потому что у Коли без чифиря голова не соображала; сбегала в магазин, купила колбасы, сварила борщ и домашний сыр. Но Коля сказал, что обедать они не будут — поедят после работы.

Поработали мужики хорошо: к вечеру всё сделали, стали заполнять систему водой. Ей надо было идти за коровами. Она заплатила им двести пятьдесят тысяч, как договорились, поставила на стол бутылку водки, закуску и оставила их на попечение Александра Ивановича.

Вернувшись часа через полтора, она увидела, что трактор по-прежнему стоит под окном, а работники сидят на кухне перед пустой бутылкой и сладко беседуют со стариком-хозяином.

— Что-то, Дуб, сегодня давление слабое, вода медленно поднимается, — сказал Кубырялов, когда она вошла.

Катерина Ивановна сунулась в спальню — батюшки! Из расширителя текла вода, заливая комнату. На её крик прибежал Кубырялов. Шлёпая и плеская сапогами в воде, залез на стул и заглушил кран, тупо приговаривая: «Как же я проморгал!»

А Коле хоть бы хны. Ходит довольный и всё обращает её внимание: «Гляди, бабка, с первого раза сварил. Ни один шов не течёт». Но когда они ушли, несчастная тётя Катя обнаружила, что вся её картошка, которую она тщательно просушила и засыпала в домашний погреб две недели назад, залита водой и лежит в грязи. Наверное, вода ушла в подпол через щель в полу. И вот, вместо того, чтобы белить, ставить мебель на место, переходить с вокзальной жизни на человеческую, они с дедом позавчера, вчера и сегодня вытаскивали картошку, выносили в палисадник на солнце, сушили, а из погреба вычищали грязь, засыпали песком и сухою землёю. Вроде просушили. Хорошо, погода после того снегопада установилась лучше, чем летом. Тепло. Солнышко светит, ветерок ласковый веет. Сегодня перед тем, как уйти за коровами, последнюю картошку занесли назад в дом. Устали физически и морально. Ну, думала, всё: с завтрашнего дня примется за уборку: и вот тебе новая напасть — коров пасти.

Смотрит Катерина Ивановна на закопченные стены, на обожжённый пол. Когда всё это делать? Полом она в этом году заниматься не будет: хоть он и срамной, пусть так остаётся. В гости она к себе никого не ждёт, но надо белить, надо вставлять зимние рамы! Как успеть? Ведь с коровами надо ходить по крайней мере до трёх часов, а потом придёшь усталая, много ли сделаешь за вечер? С ума она сойдёт этой осенью! А ещё капусту солить, и не стирала больше месяца. Всё грязное, мятое… Как она устала! Как трудна стала её жизнь!

А тут ещё с Александром Ивановичем… Голова у него совсем никудышная. Как говорит их сосед Константин Акимович Бойко, крыша съехала. Съехала, конечно, но в большой степени он и притворяется, чтобы спросу с него не было. Сегодня попросила его сделать дверку в поросячьей клетке, чтобы запиралась. Нашла ему молоток, гвозди, даже крючок. Оставалось петельки под этот крючок сделать и прибить. Думала: ну это-то он сумеет. А пришла через полчаса: он нашёл где-то цепь, один конец приколотил к клетке, а другой пришпилил к полу таким ужасным штырём, что она закричала: «Что ты наделал! Где ты такое видел!» — ну и разошлась. А неправда, что ли? Чтобы зайти в клетку, так надо гвоздодёр с собой брать, а чтобы закрыть — кувалду? Но Александру Ивановичу только того и надо: всё побросал и убежал, как малыш, сказав: «Ну тебя! Сама делай, раз такая умная!»

И всё ей в одни руки! Если бы он хоть немножко помогал: чистил клетки, вывозил навоз, ремонтировал сломавшееся — насколько б ей было легче! Она уж не мечтает о том, что было раньше, когда он заботился о кормах, сам всё добывал и привозил, ей оставалось только выйти и подоить. Он на дворе держал порядок, она в доме — всё было хорошо. Дочь её ругает: «Ну что ты от старика требуешь? Он уже не может!» Она отвечает: «Ты уж не делай из него инвалида. Он много чего может, только не хочет».

Вот уже лежит и храпит. Ничего не надо: ни сена, ни соломы, и всё сделано. Ладно, он уже не может как прежде, но хоть бы у него было стремление помогать ей, но ведь нет его — вот что обидно!

Крепко раззадорила она себя против Александра Ивановича. А о Сергее Анатольевиче думалось как о чужом человеке, который мог, но не захотел ей помочь. Но он ведь и не обязан.

Через несколько минут позвонила дочь Ирина. Она с мужем Юрием Михайловичем живёт в Райцентре, в сорока километрах отсюда. Двенадцать лет тому назад Александр Иванович отдал им свой «Москвич», и они приезжают почти каждую неделю. Сорок километров по трассе — не расстояние. Оба они учителя и преподают в школе: она русский язык и литературу, а он физику и математику.

У них есть сын шестиклассник Миша — её единственный внук и отрада. Каждый вечер Катерина Ивановна звонит Ирине или Ирина ей. Это уже стало привычкой, без которой они не могут. А ведь жили же без телефона. Она спрашивает отчёт за день: что было в школе, какие оценки получил Миша, что делает муж, что сегодня варила, есть ли продукты, не кончились ли деньги. Деньги учителя не получали с июля. После президентских выборов получили отпускные и с тех пор — ша! На августовской конференции им сказали: раньше ноября зарплаты не ждите — никто не поверил. Думали, не может такого быть, а, погляди-ка, действительно не дают. Правда, сейчас только октябрь, но теперь уже ясно — не шутили. И вот неделю назад Ирина сказала сконфужено:

— Мама, у нас совсем нет денег. Я три дня хлеба не покупала.

Ну что ж, дала им пятьсот тысяч из денег, вырученных от продажи гаража.

Сегодня она Ирину про деньги спрашивать не стала — должны ещё быть, а пожаловалась на Алексеева и сказала, что теперь ей сена ждать неоткуда.

— Не придумаю, что делать.

А Ирина ответила без всякого сочувствия:

— Сбывать коров — вот что делать! — и опять завела надоевшую шарманку, от которой у неё голова пухла: «Зачем тебе семь коров?»

— Где у тебя семь коров? — взорвалась она. — Вы их уже сглазили. Они и молоко перестали давать! Кто ни придёт, начинает ахать: «Сколько у вас коров! Зачем вам столько коров!»

— Да пойми, вы уже не можете! Вам с отцом надо сидеть и отдыхать.

— Отдыхать! А потом бегать с баночкой по совхозу и просить: «Продайте, добрые люди, литр молока!»

— Ну что с тобой говорить, тебя ведь убедить невозможно! Всё равно останется по-твоему.

На том и попрощались, недовольные друг другом. Она чуть было не сказала: «Если все будут отдыхать, что вы есть станете?»

Слава богу, вовремя спохватилась. Они ведь гордые — ещё откажутся от её масла, сметаны, творога и домашнего сыра! Тогда действительно в её хозяйстве не будет никакого смысла.

Конечно, Юрий Михайлович с Ириной могли бы больше помогать ей. Ну, хотя бы с сеном. И в этом, и в прошлом году она просила:

— Поговорите с директором Р-ского совхоза, что рядом с Райцентром, я уверена, он продаст вам центнеров сорок-пятьдесят.

Они ответили:

— Ты знаешь, во-первых, мы с ним не больно знакомы, во-вторых, он своим-то совхозным продаёт, как от себя отрывает, а, в-третьих, перевозка. Где мы транспорт найдём в такую даль везти.

Ну ладно, не хотят — не надо, она больше не будет их просить.

А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю — так и так. Господи! Не для денег она коров держит, не для молока и мяса — просто жалко их, любит их, привыкла к ним. Продать или убить их — то же, что продать или убить члена семьи. Но никто ведь это не поймёт!

Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Заснула под утро: сны её были также горьки и тяжки, как думы.

ІІ

На другое утро, подоив коров, вычистив навоз из пригона, она безжалостно разбудила Александра Ивановича:

— Собирайся. Пойдём коров пасти.

Наспех попили горячего кофе.

— Монтерей, — прочитал на банке муж.

В последнее время он полюбил читать вслух все надписи на упаковках и банках.

Тётя Катя поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:

— Давай быстрее, уже девятый час!

И он ответил с готовностью:

— Всё, всё, уже кончаю.

И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:

— Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.

Она на этот бред только рукой махнула. А старик согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:

— А почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде!

— Господи, совсем ребёнком стал, — подумала тётя Катя, а вслух сказала: — Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.

Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо над головой было индиговым, как грудь павлина. Деревья стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.

Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.

За углом сада перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими Муськами и Борьками в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:

— Иди домой, Катерина Ивановна, мне лошадь дали. Я буду пасти.

Старушка не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её мини-стадом.

Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня на часах было гораздо меньше времени, чем ей казалось, и много ещё можно успеть.

Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.

— Кому на Руси жить хорошо! — сказала Катерина Ивановна вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате.

Александр Иванович никак не откликнулся — наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!»

Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему.

Даже их сосед Константин Акимович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось — на них намекал.

С Константином Акимовичем они соседствуют давно. Он на целых десять лет моложе неё — ему шестьдесят три. Выйдя на пенсию, сосед ни дня не остался работать в совхозе, полностью переключившись на своё личное подсобное хозяйство, которым всегда гордился и гордится. «Я, — говорит, — и за людей не сщитаю тех, кто каждый день не ест мяса и презираю всех, у кого нет ни телёнка, ни курёнка!» А, впрочем, неплохой мужик, и жена его Ганна тоже ничего, хорошая женщина, хотя оба поддают немилосердно. Но это их проблема!

Сосед ей сочувствует и даже помогает: было дело, обожравшегося быка держал, когда ему в глотку обрат с водкой и рассолом заливали; свиней колол, да много чего — сразу не вспомнишь! Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено — тут к нему бесполезно соваться.

Летом почти каждое утро он запрягал свою клячу Лысуху, и, сунув в телегу косу и вилы, отправлялся поле. Возвращался с целым возом сочной изумрудной травы. Её телята, увидев этот деликатес, бросались к забору, надрывали голосовые связки, тянули носы к недоступной телеге, пускали телячьи слюни; но Бойко оставался глух к их голодным воплям, и ни разу не сбросил им с воза навильник своей чудесной травы.

Накричавшись, глубоко разочарованные, с обиженными мордами, плелись её Борюльки назад к своим кормушкам доедать принесённые ею в мешках из-за огородов горькие лопухи, от которых прочно прилипло к ним прозвище «лопушатники», потому что в нынешний (первый) год своей жизни они ничего кроме лопухов не видели.

А у Константина Акимовича один пригон от остатков привозок нынешнего года трещит, скособочившись, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. И больше всего на свете Бойко боится, что она попросит его продать хотя бы несколько центнеров. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он поспешно начинает жаловаться с каким трудом ему это сено далось, что он надорвал поясницу, что у сына Кольки ничего нет и надо его обеспечить.

— А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать! Ты такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить!» А всё равно, ворщи, не ворщи — не рабощий щеловек и другим не станет — один стог придётся ему отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.

А однажды Константин Акимович сказал:

— В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, — и какая-то жёсткость, даже злость проскочила в его словах.

Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил:

— Я говорю про молодых, а про таких стариков, как вы, какой разговор!

«У ленивого только сена нет». А летом, когда сенокос шёл, он пел совсем другую песню. Наверно боялся, что она попросит помочь. И не зря боялся. Часто Катерина Ивановна думала: поеду-ка я с ним, ему скосят, и мне скосят: сколько смогу, скопню, ну а стог сметать — он с мужиками поможет. Но она так и не посмела озвучить. Едва она спрашивала: «Ну как там обстановка, Константин Акимович?» — он в ужасе махал руками, закатывал глаза и говорил:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В сельском хозяйстве 70-90 годов — обобщённое название кормоуборочных комбайнов производства ГДР: Е-280, Е-281, Е-301 и т.д.

2

В селе так коротко называют зерноотходы, то есть смесь целого и битого зерна с половой, остающаяся после обработки зерна на току.