Трудармия

Александр Александрович Вегнер, 2019

Действие повести происходит с октября 1942 по ноябрь 1946 года. После ликвидации АССР Немцев Поволжья большинство мужчин и женщин трудоспособного возраста мобилизовано в трудармию. Персонажи моей повести – трудармейцы, от совсем юных девушек до пожилых женщин, строят нефтепровод в Жигулях, добывают известняк и наконец оказываются в деревне Камчатка близ Рыбинского моря на лесоповале. Об их горестях, борьбе за выживание, взаимоотношениях с местными жителями рассказывает моя повесть. Их трагедия – часть общей трагедии советского народа, вызванной нападением на СССР фашистской Германии.

Тюрьма

Сушилка находилась на самом краю села и представляла собой соломенную крышу на столбах, закрывавшую от дождя и снега кирпичный пол над топкой. Федька Гофман с Петькой Денисовым уже разложили по кирпичам один воз необмолоченной пшеницы, наверное, поехали за новым. Её задача — растопить топку и поворачивать вилами массу, чтобы не перегревалась, а равномерно высыхала.

Загорелся хворост в топке, пополз дым из дымохода. Кирпичи нагрелись. Взялась за вилы, перевернула слой пшеницы.

Через час на вороном Алиме прискакал бригадир Семён Васильевич.

— Сушишь? — потряс ворошок. — Пожалуй ничего! Годится! Можно молотить. Сейчас Федька с Петькой приедут, увезут.

К вечеру Мария высушила ещё два воза. Уже темнело, когда она подмела пол сушилки. Попробовала кирпичи — тёплые, но рука терпит. Если случайно что-то попадёт — не загорится. А вот и бригадир скачет:

— Семён Васильевич, — обрадовалась Мария, — посмотрите, я всё убрала, можно домой идти?

— Всё потухло? — спросил Семён Васильевич, щупая кирпичи — сколько сегодня высушила?

— Три телеги.

— Хорошо, иди.

Ветер, как показалось Марии, ещё усилился, рвал с деревьев последние листья. Темнота сгущалось, но ещё были видны бешено мчащиеся по небу тучи. Она шла по улице с бедненькими, но настоящими домами. В них уже зажгли свет. Как хорошо, у кого есть свой дом со светом. А ей в тёмную землянку с лучиной, с огромными тенями, прыгающим по неровным земляным стенам.

Вдруг над головой трах-тах-тах, — будто лопнуло что-то. Посыпался огонь прямо перед нею. Это провода схлестнулись, успокоилась она и перешла на другую сторону улицы подальше от столбов.

Мать с отцом уже дома. Мать плачет. Отец крепится, но и ему тошно. Всего десять дней осталось. Мать уже подоила корову, испекла оладий. Сегодня праздничный ужин. Праздничный, но невесёлый. Пододвинули стол к бабушкиной кровати, вернее лежанке:

— Мама, посидите с нами, — говорит отец.

— А что за праздник? — спрашивает бабушка.

— У Марии день рожденья.

— Да? А какой сегодня день?

Отец смотрит на календарь, привезённый из дому, и укреплённый на дощечке в красном углу землянки:

— Воскресенье.

«Боже мой. Неужели сегодня было воскресенье?! — думает Мария.

За дверью какой-то шорох. Постучали.

— Кто там? — спрашивает Мария.

— Das bin ich⁴, — голос Катрине-вейс.

Вошла вся в слезах. В обед она не так убивалась. Сейчас еле слова из себя выдавливает.

— Дайте, ради Бога, немного молока, хоть кружку, если есть.

Никогда она ничего у других не просила. Ох, наверное, опять у них горе. И не Эмилия ему причина.

— Что случилось? — спросила Мария, но Катрине-вейс только рукой бессильно шевельнула: мол, не спрашивайте. Взяла кружку молока и ушла поспешно.

Легли рано. На улице делать нечего, а в землянке темно. Заснули крепко. Как ни возбуждены нервы, а физическая усталость своё взяла. Провалилась Мария в бесчувственную черноту. Век бы из неё не возвращаться!

Проснулись от грохота. Всегда тревожно, когда стучатся к тебе в дом ночью. А когда рядом с тобой подпрыгивает от ударов хлипкая дощатая дверь землянки!?

Вскочили ошалелые обитатели:

— Allmächtiger Gott, was ist doch los?⁵ — голос отца.

— Слышим, слышим! — закричала Мария, натягивая платье — Дверь выбьете!

В ответ грубый мужской голос:

— А и выбьем, коли надо будет! Открывайте быстрее! Милиция!

— Herr Jesus! Die Miliz!⁶ Лампу-то, лампу зажгите! Лампу куда спрятали?

Мария метнулась в угол землянки, нащупала на самодельной этажерке керосиновую лампу, поставила на стол, на печи нашарила спички.

Осветились стены их земляной комнатки. Заметались, заплясали по ним тени. Отец прыгает, пытаясь попасть ногой в штанину, мать накидывает на себя пальто. Бабушка села на лежанке, оглядывается потерянно, ничего не может понять.

— Чего возитесь? — голос за дверью. — А то правда дверь вышибем!

Мария отбросила крючок. В землянку ворвался холод, а следом зашёл милиционер в шинели и форменной фуражке, за ним второй. Сразу заняли полземлянки.

Мария едва успела отскочить, чтобы ей не наступили на ноги.

— Кто тут Мария Гейне? — спросил передний.

— Это я, — ответствовала она чужим голосом, леденея от ужаса.

— Собирайтесь, вы арестованы!

— Ах-ха-ха-ха-ха-а-а! А-а-а-а! — завопила мать. А у Марии даже сил не было спросить: «За что?».

Мария надела машинально рабочую фуфайку, повязала шаль. Жалко и сиротливо вцепились в неё два репья. Не помня себя от ужаса, вышла из такой родной теперь землянки. Родители хотели броситься вслед за ней, но не посмели — уж слишком страшно звучало слово «милиция».

На северной окраине села небо было тускло красным. Мария этого не замечала, переваривая внезапно свалившийся кошмар, пока милиционер не спросил:

— Твоя работа?

— Какая работа?

— Кончай придуриваться! Сушилку ты подожгла? — он мотнул головой в сторону зарева.

— Не поджигала я ничего, — выдавила из себя Мария и разрыдалась.

Пока шли к милиции, повалил снег. Бил в лицо, таял и перемешивался с её слезами. Она не замечала ни ветра, ни снега. Ничего в мире не было, кроме огромного удушающего ужаса.

— И-ииии-иии, — запели входные двери:

— Задержанная, прох-ходи! — сказал второй милиционер, не проронивший до этого ни слова.

— И-ииии-иии — бум! — раздалось за спиной. Перед ней открылись ещё одни двери, и она оказалась в коридоре, освещённом несколькими тусклыми лампочками. За столом недалеко от входа сидел пожилой милиционер, наверное, дежурный по тюрьме:

— Принимай задержанную, Фадей Гордеич, — сказал ему второй милиционер, который оказывается был старше стучавшего в землянку.

— Призналась? — спросил, вставая, Фадей Гордеич. — Что говорит?

— Ничего не говорит, только воет.

— А что выть? — ласково улыбаясь сказал дежурный. — Не виновата — отпустим, а виновата, будешь отвечать по всей строгости военного времени. Пойдём! Поселю тебя рядом с землячком.

Долго шли по бесконечному коридору, становившемуся всё темней, наконец свернули в закуток, в котором почти совсем не было света. Но дежурный без промаха вставил ключ и открыл перед ней дверь камеры, щёлкнул снаружи выключателем и сказал, указывая на железную кровать, застеленную каким-то тряпьём:

— Располагайся.

Опять заскрежетал замок, свет погас, и в кромешной тьме она завыла так, что самой стало страшно. Под утро она то ли уснула, изнурённая, то ли потеряла сознание.

Очнулась, когда за окном уже стали видны заснеженные кусты, дальше за забором труба кирпичного завода. Совсем далеко — белые крыши домов и сараев. В эту ночь наступила наконец зима. Как она любила первый снег ещё совсем недавно. А сейчас всё — жизнь сломана… Кончилась жизнь! Её стал колотить озноб. В камере действительно было холодно. А на воле ветер утих, и небо прояснилось. Вставало солнце. Снег заискрился. Всё также, как в прошлом году, как в позапрошлом, когда она со своими однокурсниками пешком шла по такому же чистому первому снегу в педучилище.

Вздрогнула от звука открываемого замка. Дежурный — не вчерашний, но тоже пожилой, можно даже сказать, старичок — сказал буднично, по-домашнему:

— Гейне, тебе передача — картошка-лепошка, — и милиционер улыбнулся всеми своими морщинами: мол, я не передразниваю, мне так сказали, я передаю.

Их красная чашка. А в ней несколько картофельных лепёшек. Золотистая корочка с двух сторон. И запах, наверное, вкусный, только она сейчас ничего не чувствует — ни запахов, ни вкуса. Во рту всё пересохло, язык деревянный, и в глотке ком — ничего не пропускает. А чашка ещё тёплая. «Встали, наверное, до свету, нажарили и сразу с печки мне понесли… А может ничего, может обойдётся, разберутся. Не виновата ведь я».

Только так подумала, а замок уже снова скрежещет:

— Гейне, на допрос.

Кабинет. В другом конце того же здания. Солнце в окно. За столом молодой милиционер. Гимнастёрка, красные петлицы на воротнике.

— Младший лейтенант Чалов. Веду ваше дело, — посмотрел на неё. Долго смотрел, выжидающе. — Ну рассказывайте.

— Что рассказывать?

— Как сушилку подожгли.

Её снова затрясло, полились слёзы:

— Не поджи-и-га-ла я! Я ушла… всё… уже потухло.

— Так, потухло, говоришь? А кто это может подтвердить? Что всё потухло и погасло?

— Бригадир был, Семён Васильевич. Он сам кирпичи щупал. Они уже холодные были. Спросите его…, — хорошо, что в платье носовой платок оказался. А то сидела бы сейчас, размазывая сопли и слёзы.

— И когда же он щупал?

— Перед тем, как я домой пошла. Он пощупал и отпустил меня.

Тут Чалов усмехнулся и сказал:

— Ну хорошо, а в котором часу отпустил?

— Не знаю, темнеть стало. Сумерки были. Где-то в семь.

— В семь… А загорелось в двенадцать. Выходит, ты пошла домой, потом вернулась и подожгла?

— Не поджигала-ааа! Мы поужинали и спать легли-и-ии!

— Не поджигала? А отчего же тогда загорелась? Или она сама себя подожгла? Сушилка-то?

— Не знаа-а-а-а-ю!

— Может подложила что-то, чтобы тлело, а потом разгорелось? Или спички как-то так разложила, чтобы огонь пополз?

— Ничего я не дела-а-ла! Я и не умею, и не знаю…

— А может бригадир поджёг?

— Не-е-ет! Я пошла, и он ускакал. На коне он был.

— Ну хорошо, устрою тебе очную ставку с бригадиром. Подожди пока.

Чалов позвонил в правление колхоза, и через десять минут Мария уже видела в окно, как Семён Васильевич мчится галопом, и сырой снег комьями вылетает из-под Алимовых копыт. Прыг с коня у коновязи, и через несколько секунд бригадир уже входит в кабинет — да, серьёзная организация милиция.

— Ну что бригадир. — сказал Чалов. — Вот гражданка Гейне утверждает, что ты последним видел сушилку перед пожаром. Говорит, в семь часов вечера ты всё осмотрел, проверил, пощупал, её отпустил, а сам остался.

— Не говорила я так. Мы вместе ушли.

— Вместе что ли подожгли?

— Да вы что, товарищ младший лейтенант. Я вчера один раз там был… В обед, — глаза Семёна Васильевича забегали, будто он не знал, куда их деть. — Приехал, посмотрел, как сушится. Сказал: сейчас ребята ещё воз привезут на сушку… И всё… Вечером я её не видел, и не отпускал. Она сама должна была знать, когда можно уйти.

— Понятно, так и запишем. Гражданку Гейне не видел, уходить от сушилки не разрешал. Правильно?

— Да, так и было.

— Семён Васильевич, — закричала она в отчаянии, — разве вы не помните, как щупали кирпичи, сказали «иди домой».

— Нет, товарищ младший лейтенант, клевета, не видел я её.

— А может, всё же видели, товарищ бригадир? А? Может вы подожгли?

— Да что вы, товарищ младший лейтенант! Мне-то зачем?

— А ей зачем?

— Ну… она того… немка…, — руки у Семёна Васильевича забегали так же суетливо, как глаза… — Может своим помогает…

— Так и запишем: «Считаю, что сушилку подожгла гражданка Гейне из вредительских побуждений». Верно?

— Выходит, так.

— Выходит «так» или просто «так».

— Ну так, наверно…

— Ладно иди.

После того, как ушёл Семён Васильевич, и рухнула её последняя надежда, Мария заголосила уже, не сдерживаясь.

— На вот, подпиши протокол, — сказал Чалов.

Но Мария ещё сегодня ночью решила ничего не подписывать, тем более, не понимая, что подписывает. А сейчас она вообще не способна была что-то понимать.

— Ну хорошо, — сказал Чалов, — так и напишем: «Подписать протокол отказалась»!

— Что теперь будет? — всё-таки смогла спросить Мария сквозь свои вопли.

— Суд решит, что будет. Судить тебя будут.

Услышав слово суд, она совсем ополоумела и стала кричать уже по-немецки.

Мария не помнила, как шла в камеру, как очутилась на кроватном тряпье. Кричала и плакала весь остаток дня. А поздно вечером вдруг услышала глухой стук в стену. Этот еле слышный стук вернул её к действительности. Мария стала воспринимать звуки, обращать внимание на свет автомобильных фар за окном, и вскоре уснула так крепко, будто умерла.

Утром пришёл тот же старый милиционер. Принёс ложку овсяной каши и светло-жёлтую жидкость в алюминиевой кружке, наверное, чай.

— Ох, и кричала же ты вчера, дочка! У меня самого глаза на мокром месте были: «Чего, — думаю, — девчонку мучат?» Ты только никому не говори, что я так сказал. А то…, — махнул он рукой, — можешь и сказать, мне старику всё равно, прожил я своё. Но лучше не говори… А картошку-лепошку что же не съела?

— Не могу… Хотите, съешьте.

— А что, давай, пожалуй, не пропадать же. Смотри только не пожалей.

— Не пожалею.

Чай смогла выпить, а кашу не стала.

Наступило какое-то отупение: ну и пусть, будь что будет…

Вскоре опять пришёл милиционер, в руках другая — синяя — их чашечка:

— Новая картошка-лепошка приехала. Ты уж того, поешь.

— Берите себе.

— Нет, нет, больше не возьму. За то спасибо. Вкусная картошка-лепошка. А эту обязательно сама съешь. Не бойся, за сушилку ничего тебе не будет — ей грош цена копейка. Да председатель ваш, вроде как за тебя просил. Точно не скажу, но слышал краем уха.

Оставшись одна, она принюхалась — от жаренной в масле картофельной лепёшки исходил аромат, чудеснее которого не было в её жизни. Она отломила кусочек, а потом с жадностью проглотила все три «картошки-лепошки».

В стенку опять постучали, как вчера вечером. Но она опять не решилась ответить. А вскоре пришёл дежурный и принёс ведро с тряпкой:

— На-ка, полы помой — время веселей пройдёт.

Она вымыла весь коридор, а когда заканчивала мыть пол в закутке для арестантов, возле двери соседней камеры, в неё вновь постучали. Из-за двери донёсся хриплый, простуженный голос:

— Мария! Это ты?

— Я. А вы кто?

— Я Йешка Бахман.

— Йешка! Но ведь ты в трудармии!

— Я убежал. Меня позавчера вечером поймали. Я страшно хочу есть. Передай своей маме, пусть мои мне что-нибудь принесут. Поняла?

— Да.

— Что ты дочка? Разговариваешь с кем? — спросил появившийся дежурный.

— Нет я так, головой о косяк стукнулась.

На следующее утро её вызвал Чалов:

— Ну вот что, Мария… Фридриховна, Маруся, Маша, Марейка — как там тебя? Приходил вчера ваш бригадир Семён этот Васильевич. Отказался от своих показаний. «Струсил», — говорит. «Не смогу, жить, если буду знать, что девчонку погубил». Председатель ваш был. Тоже хорошо о тебе отзывался. «Давай, — говорит, — лейтенант, спишем на провода. Ветер, мол, сильный был, захлестнуло, искры полетели, попали на соломенную крышу». Далековато, конечно, до проводов, но чем чёрт не шутит, может и правда долетели. Я всё это начальству доложил. Начальство решило: «Раз повестка есть, пусть отправляется в трудармию, нехай там разбираются вредитель она или нет». Так что бери свои манатки, и брысь отседова, пока мне своими воплями все кадры не разложила.

И вот ей принесли её фуфайку и шаль, а на шали те же два репья. Репьи из родного дома. Она даже срывать их не стала, надела на голову вместе с ними.

И вот открылась дверь на пружине, и также за её спиной:

— И-ииии-иии — бум! — как той несчастной ночью.

Примечания

4

Это я (диалект поволжских немцев)

5

Всемогущий Бог, что стряслось? (диалект поволжских немцев)

6

Господи Иисусе! Милиция! (диалект поволжских немцев)