Егерь: Назад в СССР

Алекс Рудин, 2023

Судьба подарила мне второй шанс – прожить жизнь в любимой, хоть и давно исчезнувшей стране. Я сделаю всё, чтобы эта жизнь не была напрасной… А ещё исполню свою детскую мечту.

Часть 1: Здравствуй, Союз!

Глава 1

— Как самочувствие, Сергей Иванович? — спросила медсестра, приветливо глядя на меня. Перед ней на подставке стоял смартфон, через который она всё дежурство напролёт смотрела сериалы. Сейчас, судя по репликам из динамика, Ира пересматривала «Ликвидацию».

Хороший сериал, сам два раза его смотрел с удовольствием.

— Ничего, нормально, — ответил я.

Я надеялся, что Ира просто запишет меня в журнал, даст расписаться и отпустит с богом.

— Давайте, всё же, давление померяем, — сказала Ира. — Хоть вы у нас богатырь, но за здоровьем следить надо!

Она улыбнулась.

Я улыбнулся в ответ. Ох, Ира! Будь я чуть помоложе…

А мне через полгода шестьдесят два стукнет.

Сел на стул и привычно натянул на левую руку манжету тонометра. К среднему пальцу другой руки прицепил датчик частоты пульса.

Ира нажала кнопку на клавиатуре. Подсоединённый к компьютеру аппарат загудел, накачивая воздух. Манжета плотно обхватила плечо.

Я несколько раз глубоко вдохнул и затаил дыхание. Постарался расслабить всё тело.

— Что деньги, Сёма? — резко спросил в Ирочкином смартфоне Давид Гоцман.

И сам себе ответил:

— Деньги — мусор! Тебе «вышак» маячит!

Насчёт денег я был согласен с Гоцманом. Вот только попробуй, проживи в наше паскудное время без этого мусора. На пенсию, которой периодически грозил мне начальник отдела эксплуатации, останется только тихо сдохнуть с голоду.

Пока выручало то, что никто из молодых водителей не горел желанием работать по ночам, в дождь и в снегопад. А я работал и не жаловался. Загонял пришедшие с линии троллейбусы в мойку. Потом на смотровую канаву, или на ремонтную. И снова расставлял на площадке для утреннего выпуска.

Еженощная производственная карусель. Сто машин в парке. Три водителя-перегонщика. По тридцать с небольшим машин на каждого. Не сахар.

Но рано или поздно начальство кого-нибудь найдёт на моё место.

Манжета зашипела, выпуская воздух.

— Давление нормальное, — сказала Ира. — А вот пульс высоковат. Вы таблетки сегодня принимали?

Принимал, а как же. И от давления, и для снижения пульса. Я их каждый день принимаю. А куда денешься?

— Наверное, быстро шли от остановки, — убеждённо сказала Ирочка. — Вы посидите минут пять, а потом снова перемеряем.

Хорошая она девка, добрая. Ну, как девка? Тоже за сорок ей уже. Дети почти взрослые.

Из приоткрытого окна тянуло сырым весенним холодом. Люблю весну.

Я сидел, равномерно вдыхая и выдыхая холодный воздух. Старался успокоить пульс. Гоцман в смартфоне колол Сеньку Шалого, как грецкий орех. Быстро и безжалостно.

— Положите руку с датчиком на плечо, — сказала Ирочка, снова включая аппарат.

Ну да, маленькая хитрость. Кровь отливает от пальцев, и пульс становится реже.

Аппарат снова загудел. В этот раз манжета так сдавила плечо, что рука онемела. Кровь равномерно постукивала в кончике пальца.

Ирочка бросила быстрый взгляд на монитор.

— Ну вот, другое дело!

Придвинула к себе мой наряд и поставила заветный штамп. Допуск на работу.

Я с треском оторвал липучку, снял с руки манжету и аккуратно положил на стол.

В вытертой полировке отражалось приоткрытое окно.

Конец апреля. Скоро и черёмуха зацветёт. Надо будет не забыть — принести Ире пару веточек.

— Хорошей работы, Сергей Иванович! — кивнула Ира и снова загляделась в смартфон.

— Спасибо, Ира! И тебе хорошего дежурства!

Я загнал троллейбус на смотровую канаву. Медленно, по чуть-чуть двигая двенадцатитонную машину, поставил задний мост над домкратами.

— Стой! — крикнул из канавы слесарь Дима. — Ручник!

Я поставил троллейбус на стояночный тормоз. Внизу, в канаве зашумели домкраты, приподнимая заднюю часть кузова.

Отключил управление и вылез из кабины. Дима уже взялся за электрический гайковёрт — откручивал гайки правого колеса.

— Ты один сегодня? — спросил я его. — А Мишка где?

Дима зло мотнул головой.

— Спит в раздевалке!

— Опять выпил, что ли?

Дима не ответил, насаживая головку на очередную гайку.

— Давай, баллон придержу, — предложил я.

Надел рабочие перчатки и упёрся двумя руками в упругую резину.

Дима открутил последнюю гайку. Оттащил гайковёрт в сторону и взялся за монтировку. Поддел ей колесо.

Я упёрся крепче, чтобы не дать тяжёлому колесу спрыгнуть со шпилек. Потом не поймаем!

В сердце вдруг слабо кольнуло. И почти сразу ещё раз, уже сильнее. Руки и ноги мгновенно ослабели, сделались ватными. По спине, под курткой прошла жаркая волна.

Я навалился на колесо. Только бы не упало на Диму! Придавит парня — не прощу себе.

Прижал всем весом непослушный тяжёлый диск из резины и металла. И уже ничего не соображая — всё-таки удержал!

— Иваныч, отпускай — держу! — словно сквозь холодную воду я услышал голос Димы.

Руки согнулись. Язык распух и не помещался в рот.

Я ткнулся головой в резину и сполз на край смотровой канавы.

В памяти вдруг возникло лесное озеро. Сплетённый из ивовых веток шалаш, в котором мы с отцом караулили первых весенних уток. Едкий дым отцовского «Беломора». Бледно-алое зарево заката. Холодная сталь ружейного ствола в ладонях. И чёрные резные силуэты птиц на тихой воде.

— Никогда не бей сидящую птицу, — сказал отец. — Только влёт. Иначе другого охотника зацепить можешь.

А ведь я любил охоту. До щенячьего восторга, до радостной дрожи в руках.

Это потом не до неё стало. Когда в лихие девяностые приходилось выживать от копейки до копейки. Тогда и ружья отцовские продал, и всё забыл.

А сейчас вот вспомнил.

— Иваныч! — ещё раз услышал я.

Голос прозвучал очень тихо, словно издалека.

На душе стало легко и спокойно. В глазах потемнело.

***

— Эй, егерь! Ты чего?

Встревоженный мужской голос заставил меня очнуться.

— Сильно расшибся? Погоди!

Я услышал, как что-то громко хлопнуло с металлическим лязгом. Меня повело в сторону. Стенка, на которую я опирался, резко ушла из-под плеча. Я завалился набок, но чьи-то руки поймали меня и потащили.

— Ты живой? Держаться же надо!

Голос словно оправдывался.

Мои ноги тяжело стукнули по чему-то плоскому, железному. А потом я почувствовал, что лежу на спине, и сквозь закрытые веки пробивается яркое солнце.

В голове звенело, сильно болел лоб. В затылке тоже пульсировала боль.

Я повернул голову и открыл глаза.

На обочине просёлочной дороги стоял бортовой «ЗИЛ-130» с распахнутой пассажирской дверью. Возле кабины суетился небритый мужичок лет сорока в измазанной мазутом спецовке.

Водитель?

Он старательно поливал грязную тряпку водой из стеклянной бутылки, приговаривая:

— Щас, щас!

Увидев, что я пытаюсь подняться, мужичок испуганно замахал руками.

— Куда ты? Лежи! Щас, кровь оботру! Голову-то не проломил?

Он подбежал ко мне, присел на корточки и стал осторожно водить тряпкой по моему лбу. Кожу немилосердно защипало.

— Ручка же специальная есть, чтобы держаться! — выговаривал водитель. — Чуть стекло мне не вышиб головой!

Я потихоньку начал понимать, в чём дело. Значит, я каким-то образом ехал в кабине этого «ЗИЛа». А потом мы врезались, или?

Я снова приподнял голову. Следов аварии не было. На пустой просёлочной дороге стоял только «ЗИЛ». За ним по песку тянулись свежие полосы от резкого торможения.

— Что случилось? — спросил я водителя.

— Кабан проклятый! Прямо на дорогу выбежал. Я тормознул, а ты головой в стекло — хрясь! И сидишь — бледный весь, глаза закрыты, со лба кровища! Я думал — ты убился насмерть!

В голове у меня царил полный кавардак.

Я помнил, как помогал Диме снимать колесо с троллейбуса. Как закололо в сердце, и ослабли руки. Как промелькнула перед глазами вечерняя озёрная гладь с птичьими силуэтами, а потом наступила темнота.

Но ещё я помнил, как час тому назад вылез на остановке из красно-белого «Икаруса», который шёл из Ленинграда в Сясьстрой. В салоне было душно, даже короткие шторки на окнах не спасали от солнца. Рядом со мной сидела полная женщина в трикотажной кофте с коротким рукавом. Она всё время обмахивалась газетой.

За окном побежали частные дома с заборами из облупившегося штакетника. Потом показалась труба котельной и теснящиеся возле неё кирпичные двухэтажки.

— Киселёво, — объявил водитель в микрофон.

Я вышел из автобуса. С удовольствием вдохнул тёплый летний воздух, который показался мне удивительно свежим после духоты автобуса.

Вытащил из багажного отсека свои пожитки — битком набитый рюкзак, большой чемодан из фибры, обтянутый дерматином и мою гордость — новенькую вертикалку ИЖ-27 в брезентовом чехле.

Водитель закрыл багажный отсек. Автобус мягко тронулся по шоссе в сторону Старой Ладоги.

Я посмотрел ему вслед, привычно закинул за спину тяжёлый рюкзак. Чемодан взял в одну руку, ружьё, для равновесия — в другую. И пошёл по шоссе назад, под гору — туда, где от асфальта отходила просёлочная дорога на Черёмуховку.

Мне нужно было прошагать десять километров, чтобы добраться до деревни, где я теперь буду жить и работать.

Что такое десять километров для молодого парня?

Стоп! Молодого?

Я помотал головой. В затылок снова ударила резкая пульсирующая боль. Я поморщился, осторожно поднялся на ноги побрёл к машине. Водитель, забегая вперёд, бормотал:

— Парень, ты куда? Эй! Егерь! Слышишь меня?

Не обращая на него внимания, я посмотрел в овальное зеркало заднего вида на двойном кронштейне.

Из зеркала на меня изумлённо глядел смутно знакомый парень, лет двадцати пяти. Светлые волосы были зачёсаны назад непокорным чубом и открывали высокий лоб, на котором кровоточила здоровенная припухшая ссадина. Кровь запеклась даже на бровях. Коротко подстриженные виски открывали чуть оттопыренные уши. Серые глаза широко раскрылись от удивления.

Мать честная! Это что, я? Молодой?

Но какой тогда год?

Двадцать пять мне стукнуло как раз в восемьдесят пятом. Но в восемьдесят пятом году я работал бригадиром путейцев на Октябрьской железной дороге в родном городе Волхове. И на дороге в Черёмуховку вполне мог очутиться. Я охотиться сюда ездил. Пока страна не затрещала по швам и не развалилась.

В девяносто втором я уволился с железки и подался искать счастья в Ленинград, который к тому времени успел стать Петербургом. Окончил учебный комбинат на Гражданском проспекте и устроился водителем в третий троллейбусный парк. Где и проработал тридцать лет до самой…

До самой чего? Смерти, конечно!

Несколько минут назад я держал руками тяжёлое колесо. Потом резко кольнуло в сердце, и я потерял сознание. А очнулся на просёлочной дороге, в теле парня, похожего на меня в молодости.

Что это, если не смерть? Кома? Галлюцинации?

Какая, к чёрту, кома при сердечном приступе?

И при чём тут «Икарус» из Ленинграда? Рюкзак с чемоданом? Ружьё?

— Парень, ты в кабину залезть сможешь? — спрашивал за спиной водитель. — Давай, я помогу! Сейчас, к фельдшеру тебя отвезу. Пусть она твою голову посмотрит!

Он осторожно подталкивал меня в спину. Подчиняясь ему, я поставил на высокую подножку ногу в крепком кирзовом сапоге.

Это что — я в такой обуви в автобусе ехал? Из Ленинграда?

— Давай, парень, садись! — упрашивал за спиной водитель «ЗИЛа». — У меня время поджимает!

Я ухватился правой рукой за горизонтальную ручку, которая была намертво вварена в металлическую «торпеду» автомобиля. Подтянулся и сел на короткий двухместный диванчик, обтянутый рваным кожзаменителем.

Водитель сунул мне мокрую тряпку и с грохотом захлопнул дверцу. Обежал вокруг огромного капота, запрыгнул на водительское место.

Завёл рычащий двигатель, посмотрел на меня.

— Напугал ты меня, егерь! Ну, поехали, что ли?

Он воткнул рычаг переключения скоростей. Машина дёрнулась и покатила по дороге, подпрыгивая на кочках.

Я оглянулся и через пыльное заднее стекло увидел в пустом кузове рюкзак, чемодан и ружейный чехол.

Летнее солнце порядком раскалило кабину. Крутя тугую ручку, я опустил боковое стекло. В воздухе закружилась мелкая жёлтая пыль.

Я повертел в руках тряпку, выискивая на ней место почище. Нашёл, и прижал этим местом тряпку к ссадине. Фельдшер, конечно, её промоет и забинтует. Но пока ни к чему, чтобы пыль загрязняла рану.

Водитель пошарил в бардачке. Вытащил оттуда смятую газету.

— Приложи. Газета быстро кровь останавливает.

«Сельская жизнь». Номер от двенадцатого марта 1971-го года. «К севу — полная готовность!» — прочитал я заголовок на первой полосе.

Газета, конечно, не новая. Мятая, в жёлтых пятнах. Но и то, что ей почти двадцать лет — не скажешь.

Я оторвал кусок внутренней полосы и прижал к ссадине. Всё же чище, чем тряпка, которой неизвестно что вытирали.

Водитель достал из кармана спецовки пачку «Примы» и спичечный коробок. Стукнул пачкой о тонкий обод руля, выбил сигарету. Сунул её в зубы и ловко прикурил, отпустив руль. Протянул пачку мне.

— Будешь?

Я машинально взял квадратную картонную коробку. Один угол аккуратно надорван — чтобы сигареты не высыпались в кармане. Стукнул пачкой о ладонь. Одна сигарета наполовину выскочила.

Давно забытые ощущения, а руки помнили.

Я аккуратно покатал овальную сигарету в пальцах, чтобы табачные палки не проткнули тонкую бумагу. Сунул размятую сигарету в рот, чиркнул спичкой, прикурил. Язык защипало от горьких табачных крошек.

Дым смешался с пылью. А водитель только улыбался, подпрыгивая на сиденье.

— Тебя как звать-то, егерь?

«Сергей» — подумал я.

— Андрей, — сам собой опередил меня язык.

Почему Андрей?

— А меня Володей, — улыбнулся водитель и протянул мне руку. Ладонь у него была широкая, не по размеру фигуры, и жёсткая — из-за мозолей и заживающих порезов. Машинное масло въелось в кожу, делая её смуглой. Пальцы пожелтели от табака.

Я пожал руку Володи.

— Значит, егерем к нам? — продолжал расспрашивать водитель. — На лето?

Видимо, мы с ним уже успели начать разговор, пока на дорогу не выскочил тот злосчастный кабан.

— Угу, — неопределённо промычал я и сделал вид, что очень озабочен ссадиной.

Чёрт бы побрал это деревенское любопытство!

— Сбежал, значит, из города? — не унимался водитель. — Деревню любишь?

Я вдохнул поглубже и закашлялся от едкого табачного дыма. В затылке стрельнуло, на глазах выступили слёзы.

— Не куришь, что ли? — рассмеялся водитель.

— Так, — прохрипел я. — За компанию.

В прошлой жизни я так и не бросил. Хоть и давление шалило, и сердце побаливало. Думал — чего там бросать? Всю жизнь курил.

Вот и докурился, видно.

А Андрей, похоже, табаком не баловался.

— А я вот как привык с детдома — так и курю, — словоохотливо пояснил Володя. — Мать в войну умерла — меня в детдом отправили. Там курить и научился.

Стоп! Какая война? Володе на вид лет сорок, не больше! Если сейчас девяностый — значит, родился он в пятидесятом. Война уже пять лет, как закончилась.

Или сейчас не девяностый год?

Мы въехали в деревню. «ЗИЛ», не сбавляя скорости, нёсся по единственной улице между просторно стоявших домов.

От рубленого колодца, над которым высился журавль, шла молодая женщина в ситцевом платье. На загорелом плече она несла коромысло с двумя полными жестяными вёдрами.

Володя посигналил ей. Женщина коротко кивнула и пошла дальше.

— Михална, — бросил Володя. — Жена нашего агронома. Здесь они живут, в Сарье. Хотя в Черёмуховке им квартиру предлагали! А вот облюбовали деревенский дом, и всё тут.

Слово «квартира» Володя произнёс с плохо скрываемой завистью.

Ага! Значит, это Сарья — деревня на половине пути от Киселёво до Черёмуховки.

А где-то недалеко есть лесное озеро, на котором я пару раз ловил похожих на головешки, почерневших от торфяной воды окуней.

«ЗИЛ» быстро проскочил деревню. На окраине стояла большая совхозная ферма. Над длинным зданием коровника трепетал на ветру красный кумачовый плакат:

«Перевыполним план по надоям к 30-тилетию Победы!»

Этот плакат растянули совсем недавно. Кумач ещё не успел поблёкнуть и выцвести.

Но кто будет развешивать на виду у всех неактуальный лозунг? А значит…

Сорок пять плюс тридцать — получается семьдесят пять.

Сейчас семьдесят пятый год, а не девяностый.

И я не в своём теле.

А настоящему мне сейчас четырнадцать лет. И живу я с мамой, папой и младшей сестрой совсем недалеко отсюда.

Потому и газета не выглядит очень старой.

Меня замутило. Я откинулся на жёсткую спинку автомобильного сиденья. Потом высунул голову в окошко и жадно задышал, глядя на бесконечные картофельные поля, окаймлённые далёкой полоской леса.

— Ничего! — крикнул Володя. — Сейчас приедем!

Поля закончились. Лес резко приблизился вплотную к дороге, затем перешёл в сорный ольшаник. Справа потянулись кирпичные здания совхозных мастерских. Широкий двор был заставлен тракторами и другой сельскохозяйственной техникой.

«ЗИЛ» въехал в деревню. Возле магазина повернул направо, прокатился метров пятьсот по узкой улочке между бесконечными некрашеными заборами и остановился у небольшого здания, обложенного кирпичом. Над дверью висела синяя выцветшая табличка с красным крестом и короткой надписью: «Медпункт».