Мед

Алекс Коста, 2023

Добротный детектив с неожиданной развязкой. Персонажи хорошо прописаны, а по тексту – много подсказок, так что, можно было бы догадаться… но, зачем – если автор дает «вау» в конце. По сюжету, главный герой ищет пропавшую жену, действие происходит среди московской элиты. Меня в начале триггерило от сарказма, разврата и вечной жажды наживы, а потом унесло в этот мир. Читать можно как вдумчиво, так и стоя в очереди. Роман эмоционален, за счет флэшбеков и вкусного описания эмоций. Вообще, складывается ощущение, что пока ты читаешь, ты живешь книгой. Хорошее ощущение, признаюсь, ради которого стоит читать. Маст рид – для тех, кто в разводе, разлуке, расставании. Книга в чем-то лечит, а хэдлайнер «Жизнь всегда продолжается. – Да, всегда!» – чувствуешь своим кредо. Ведь и правда: продолжается! – и это легко и просто одновременно.

Желтый. Часть 1

Не хочется портить первую страницу «Желтого» таким штампом, но…

Я расскажу, как все было.

Я сама убийца и поэтому знаю, кто убийца.

Отец говорил: большинство авиакатастроф случаются при взлете и посадке, очень редко — в полете.

Я оглядываюсь на свою жизнь и понимаю: так и есть.

И мне не посадить этот «самолет». Но я смогу оставить после себя «черный ящик», который запишет причины катастрофы.

И уж простите за то, что в основном это будут всхлипы и крики — жалкий писк среди корежащегося металла и воющего ветра.

***

Мое детство…

Девочку больше травмирует мать, не отец. Мать-конкурентка, всего лишь стареющая королева.

Мне десять лет. Отец попал в больницу. Нам говорили «ничего страшного». Культ отца-героя-летчика… Папа садится на льдину, чтобы спасти людей. Папа вылетает в такой буран, когда взлетная полоса закрыта, и мигают желтые огни. Занятия в школе отменены даже для старшеклассников. Папа сегодня не придет: второй рейс подряд «все ради вас». И вот «папа в больнице» — все равно, что сказочный великан споткнулся и упал.

Мы с братом шептались: «Что-то не так». Сестра зыркала на нас злобно: боялась, что, не дай бог, услышит мать. Раскричится, изобьет меня и запрет в чулане; Рустика посадит на колени, будет качать и напевать «туле-муле»; а ей самой достанется — «не досматриваешь, слепошарая!» Старшая сестра всегда должна «досматривать».

Не знаю, что страшнее: побои, попреки или «качели» на коленях. «Смотри, какие у женщины должны быть колени! — она показывала на свои “шарыˮ. — А у тебя-то… Кожу на кости натянули! Счастливой-то не будешь…»

Я всегда была лишней. Чужая, не к месту, неправильная… Натянутая. Кожа на кости.

Вот такой вот «туле-муле».

***

Недавно узнала, что «туле-муле» — это слова из татарской колыбельной, как «баю-баюшки-баю».

Верится с трудом. Колыбельная не может звучать как угроза. Перед поездкой к отцу в больницу я — зареванная, побитая — сижу в чулане. Стискиваю колени руками, размазываю слезы-сопли по лицу. Мать качает Рустика. Лерка, как назло, где-то шоркается, чтобы вся злость досталась мне.

Мать еще крупная, крепкая, с копной черных волос. Каждая волосинка — как проволока. Колени — дыни: гладкие, ни косточки. «Вот, смотри, какие у женщины должны быть ноги! А у тебя? Счастливой не будешь! Расхезанная… Ишь, шею вытянет… А ноги-то, колени-то — острые. И кому с такими нужна?»

Недавно я поняла, что всю жизнь копировала мать, ненавидя ее. Хреновый расклад — и единственный, чтобы выполнить предписание «счастливой не будешь». На виду — успех, внутри — стекло битое. Когда моя душа попадет на операционный стол, небесный хирург достанет носок с елочными игрушками, который много-часто ударяли молотком.

Мы приехали к отцу в больницу. Красивое белое здание в глубине парка. Мать в шляпе, на шпильках. Отец встретил нас: как бы веселый, но в трениках с пузырями и майке-алкоголичке под «вафельным» халатом. Костюм антигероя, который всегда прятался за кителем и фуражкой с «курицей».

Я сразу распознала сигнал «что-то не так».

Он смеялся, шутил, качал Рустика, о чем-то по-взрослому спрашивал Леру. На меня внимания не обращал. Средний ребенок, девочка — в татарской семье всегда отрезанный ломоть.

Но в тот день у меня было что ему предложить.

На уроке домоводства мы делали мягкие игрушки. Я сшила волка: получилось очень хорошо, как в «Ну, погоди!», только на фуражке вместо якоря — «курица» летчика.

Мне всегда хотелось, чтобы отец был таким, как волк из мультфильма: милый, смешной, пусть и рассеянный.

— Папа, у меня подарок! — я дернула его за рукав «вафельного» халата.

Мать махнула: «Тихо ты!»

— Папа, У-МЕ-НЯ ТЕ-БЕ ПО-ДА-РОК!

Я чувствовала, что отец не просто проходит обследование. Что-то в его теле надломилось навсегда. То, что спустя десять лет приведет к очередному инсульту и поставит на ходунки, потом — ко второму, который «разобьет» его, уложив на кровать с клеенкой под простыней. Он предпочел бы разбиться на льдине, в лесу, нырнуть вместе со своим любимым самолетом в серые воды Амура, остаться в осколках фюзеляжа в горах Архыза, увязнуть в песках пустыни Гоби, как Экзюпери… Да где угодно, только не на пропитанных стариковскими потом и мочой простынях в районной больнице!

— Папа, это тебе! — я положила перед ним газетный сверток, но он даже не посмотрел.

Тогда сама раскрыла, показала. Даже в ярком свете больничной палаты было видно, что игрушка получилась хорошей. Глаза яркие, поза с одной отставленной ногой в черной брючине-клеше — как живая!

Он опять не посмотрел: взял, переложил с кровати на тумбочку. Может, пробормотал «хорошо» или «спасибо», а может, и ничего — не помню.

Пять минут мое детское воображение боролось с мыслью: «Ему не понравилось, она ему не нужна!» или «Он посмотрит потом». Да-да! Возьмет и будет рассматривать, любоваться… Изучит каждый стежок, сделанный мной для него. Только для него!

Я бы поверила в это, если бы мне было шесть-семь.

В десять? Нет!

В десять я знала настоящий ответ: моя игрушка не нужна. Я не нужна.

Я ЕМУ НЕ НУ-ЖНА!

Лера вывела нас в коридор, чтобы мать с отцом поговорили «о взрослом». Мы с братом ходили, рассматривали плакаты с изображениями людей, которые сломали руки-ноги, обгорели, отравились или просто недомогали от температуры. Когда надоело, сидели на диване. Рустик собирал пирамидку. Лерка пару раз злобно зыркнула на нас и куда-то ушла. Я думала о своей ненужности и сравнивала себя с плакатами на стенах.

«Ну, и чем же я больна?»

Измерить температуру? Наложить гипс? Помазать ожоги кефиром?

Когда отец приехал из больницы и сказал, что забыл волка там, я как будто не заметила…

Что может быть страшнее слез ребенка? Когда ребенок плачет без слез.

Такие обиды остаются навсегда.

В смысле, остаются на всю жизнь.

***

Ненависть друг к другу родители передавали через нас: «Зачем только родились?», «Счастливой не будешь!», «Отрезанный ломоть».

А каким еще бывает ломоть, мам-пап, а?

Я средний ребенок, всегда аутсайдер. И да: я — ломоть, самый отрезанный из отрезанных. Ни радости первенца, ни успокоения последних.

Но это сейчас я понимаю, как они ненавидели друг друга. А тогда было тотальное чувство вины: «Я не такая».

Отец стал летать реже. Мать начала пить сразу: с утра, перед работой. За пару лет из гранд-дамы на шпильках и в костюмах а-ля Джеки Кеннеди превратилась в шаркающую сморщенную алкоголичку.

Когда дошло до трех бутылок в день и начали появляться признаки белой горячки, отец перевез ее на дачу. Опять решил не замечать проблему! Наверняка поднял глаза, подумал: «А мне бы в небо».

Я ненавижу мать… Но отца — еще больше!

***

Три звездочки на одной строке означают, что у текста названия нет, но начинается новый раздел. Так придумал кто-то еще в Александрийской библиотеке во втором веке до нашей эры.

Я ставлю их, хотя звездочки мне не нравятся: очень похожи на пиктограммы. Я бы предпочла названия.

Но назвать отдельные фрагменты не получается. Они все — как один большой фрагмент.

Чего?

Того, что называют детством. Но я не могу его так назвать… Детство — радость, детство — приключения, детство — конечно, и печаль тоже. Печаль, но не отчаяние.

И я снова ставлю три точки вместо звездочек. Потом вычеркну, если что.

***

Мать умерла там, на даче, в пятьдесят пять, хотя уже выглядела на семьдесят. Два дня пролежала в луже блевотины под лестницей. Покончила с собой, запив литром водки смертельную дозу феназепама.

Самоубийцы обычно представляют, что это как сон с переходом в мир грез — как у Алисы: спуск по кроличьей норе в Страну чудес.

На самом деле ее раздирало изнутри, ломало, рвало. Потом организм отреагировал страшной бьющей полукомой, а за ней — полной комой с короткими спазмами-всхлипами.

И ее душа — если она у нее была, если она вообще есть, — отделилась, летала и видела, как жалкий сморщенный клубок, оставшийся от дамы на шпильках, облепленный засохшей рвотой, дергается в предсмертных конвульсиях. Кусок плоти, который думал, что заслуживает любви…

Я это видела. Я была там. Я дала ей эти таблетки. Я принесла ей эту водку.

Я помогла ей отделиться от тела и увидеть нелюбовь. Это не было местью: я просто выразила свои чувства к ней.

Я убила ее? Нет, я помогла. Ее убили тридцать лет жизни с ненавистным мужчиной и детьми, которых она не хотела.

Но до этого момента — еще десять лет.

А пока мне восемь. Начало третьего класса, тема сочинения — «Как я люблю свою маму». А мне хотелось поперек листа, царапая бумагу, огромными буквами написать: «А Я НЕ ЛЮБЛЮ СВОЮ МАМУ. НЕ ЛЮБЛЮ… НЕ ЛЮБЛЮ… НЕ ЛЮБЛЮ!»

За день до этого Лера дала мне мелочь — наверное, стащила где-то: она всегда была воровкой. Но и трусихой тоже. Поэтому, украв, не оставила себе — испугалась.

Я пошла гулять. Хотела удивить девчонок во дворе — купить всем мороженое или что-то такое, но потом, когда наткнулась на палатку-развал с фруктами, решила, что можно сделать лучше. Захотела купить домой арбуз: вот как все обрадуются!

Представила свежий запах и большую красную улыбку.

Арбуз — всегда праздник.

Сама выбрала — не самый большой, а то не подняла бы. Все равно тяжелый: тащила почти час. Взмокла, но мне было радостно. Представляла, как принесу: все удивятся, меня похвалят, отец нарежет, потом все будем сидеть за столом и есть. А одна долька на блюде будет лежать и улыбаться, и мы все будем улыбаться. И потом мы будем счастливы! И хотя у нас в семье никогда так не было, но сегодня будет, наконец-то, обязательно будет! А все благодаря моему арбузу!

Удивительно, как дети с ненавидящими их родителями наделяют разные предметы волшебством. Я понимаю, почему «Гарри Поттер» приобрел такую популярность. Плохой язык, тупой сюжет, «картонные» персонажи, но все это неважно! Достаточно изобразить детей с магической силой, совами-помощниками, волшебными палочками и специальным местом, которое их объединяет и защищает — и тогда читатели простят все остальное.

Дотащила арбуз до квартиры, закатила в кухню. Горел свет, но было тихо: вроде никого. Я подумала: «Вот хорошо! Успею помыть и положить на блюдо!»

Помыла, стала вытирать полотенцем и не заметила, как мать подкралась сзади.

— Ты где бы-ла-а-а? Где-е-е ты-ы-ы бы-ла-а-а? Дря-а-ань!

Я уже привыкла, что она говорила таким полукаркающим-полусвистящим голосом.

— Я… Я за арбузом ходила, — показала на зеленый шар, который должен был все оправдать.

— Я спрашиваю: ты где-е-е была-а-а? Тва-а-арь та-ка-я! В ко-го у-ро-ди-лась?

На слоге «лась» она захлебнулась слюной и от этого разозлилась еще больше — ударила меня. Ну, и ладно! Арбуз — пнула. Помню ее пятку со «шпорой» в заломленном уродливом тапке, и как арбуз покатился, а она схватила меня за волосы, прижала к полу, сняла этот мерзкий тапок и долго била по голове.

Потом я, избитая, сидела, прислонившись спиной к кухонным шкафам. Чешская стенка с круглыми ручками-вырезами, желтая на панелях и с салатовым на окантовках дверец. Предмет гордости советских семей: «Покупаем импортную мебель? Значит, счастье есть! Любим детей и друг друга».

Когда я уже не могла рыдать, начала думать: «Зачем я все это сделала? Купила арбуз и так долго тащила. Заставляла мать беспокоиться… Она же, наверное, места себе не находила? Где я, что со мной?»

Дети не только любят любых родителей. Еще они оправдывают любые их поступки, потому что, несмотря ни на что, хотят выжить.

Когда отвсхлипывалась, поползла на четвереньках, выкатила из-под стола арбуз, взяла, донесла до мусоропровода. Открыла, положила в этот черный грязный-вонючий «рот», хлопнула: бу-у-ум! Услышала тяжелое «бам-бам-бам», потом далекое «хрямс» внизу.

Арбуз разбился, как и мои надежды. Утром из-под дворницкой потечет темная жижа с кислым запахом гнили.

Такой будет моя жизнь.

***

Дедушка и бабушка жили в Башкирии: сто километров от Уфы, деревня Мраково.

У них была собака — дворняга средних размеров с кличкой Плошка. Когда она гуляла и возвращалась поздно, они ее били: дед ногами, бабка — металлическим прутом. Дед в любую погоду носил резиновые сапоги, обрезанные по щиколотки, с шерстяной подкладкой, тяжелыми подошвами и корками грязи вокруг мысов. Не знаю, почему, но назывались они «подпорки».

До сих пор мелькает перед глазами, как мысок поднимается и опускается, ударяя Плошку. А та стоит, терпит, смотрит слоновьими глазами. Дед обычно показывал ей часы — кировские, без ремешка. Они висели у него на веревке, примотанные к брюкам. В детстве я не понимала, что только сумасшедший или очень злой человек будет показывать собаке часы: «Не вернулась вовремя!» А тогда — каждый вечер просила-умоляла, чтобы Плошка пришла вовремя, чтобы ее не били!

Бабка тоже била собаку, но по-другому: хладнокровно, с расчетом, целясь в спину, где у Плошки вылезал хребет. Потом этим же прутом она рисовала мне фигурки на земле, когда у нее вдруг появлялось настроение поиграть с Джанкой — так она называла меня: сокращенно от моего настоящего имени — Джамиля. «Смотри, коняшка!» — показывала на пыль, где было нацарапано что-то похожее на червяка с ногами.

На этот же прут она опиралась, когда ходила. Мне хотелось, чтобы он надломился, и бабка упала в грязь, захлебнулась, задохнулась, перестала жить. Перестала бить бедную Плошку!

***

Мне было семнадцать. Пришла поздно вечером. Открыла дверь. Услышала, что мать уже в «первой позиции»: она кричала, что ей испортили жизнь, и конечно же, любимое «В кого уродились?»

— На часы смотрела, шалава?

— А сколько сейчас? — без особого желания устраивать перепалку отмахнулась я: она уже еле стояла на ногах.

— А вот… А вот сколько!

Снимая обувь, я не заметила, как она подошла. Потом — искры из глаз, стальной тяжелый «пятак» по переносице и воспоминания о Плошке.

Дед с бабкой давно умерли, а те кировские часы перекочевали к матери — на той же дурацкой волосатой веревке из пеньки. Часы сохранились, веревка — еще лучше. Иногда даже странно, что такие вещи служат дольше, чем длятся жизни людей.

Я пришла в себя, когда мать замахнулась второй раз. Я увернулась, схватила, что попалось под руку. Это была подставка под коньки — валялась среди обуви: длинная, тяжелая. Размахнулась, ударила со всей силы. Мать завалилась — я попала ей по шее. На серой дряблой коже подставка оставила красные круги, очень похожие на бусы. Не задумываясь, ударила второй раз. Третий, четвертый, пятый… Хотела еще шестой и седьмой, но поняла, что убью. И поняла, что быстрая смерть — это слишком легко для нее.

Не-а! Не так хочу!

Она корчилась, валялась в ворохе обуви, тряслась, хрипела: «Не надо-о-о, доч-ка-а-а!»

Тогда я первый раз поняла, что могу. Вообще, все могу.

МО-ГУ!

Замахнулась еще раз — для вида. Она опять завыла. Я бросила пластиковую штуку от коньков, подняла мать, удивившись, какой легкой она стала. Или, может, я — сильной?

И куда девались те крепкие колени-дыни («Вот смотри, какие у женщины должны быть ноги»)? Как и волосы — один как пруток.

Отвела ее в комнату, налила стакан водки, сверху добавила полпузырька «Корвалола».

Она выпила, осела, долго плакала. Потом заплетающимся языком рассказала историю, что когда-то была помощником прокурора в Нытвенском. Менты поймали маньяка, убившего нескольких женщин, и она его допрашивала. Тогда я была у нее в животе — пятый месяц. Во время допроса следак вышел, а маньяк, хоть и в наручниках, встал, пошел на нее. Она отступала, насколько в камере хватило места, а когда пятиться было уже некуда, расстегнула жакет, выставила вперед живот — внутри была я. Тот увидел, что она беременна, и замер. Тут как раз вернулся следователь и усадил его обратно.

— Ты спасла меня, доча-а-а… Спа-сла-а…

— Спасла, мама, — кивнула я и подумала: «И скоро еще раз спасу».

***

Я училась на художника-графика, но бóльшая часть потока, как и я, считали себя художниками — молодыми и злыми, готовыми ко всему. Настоящие подростки из поколения «Дальше действовать будем мы», чьи пластичные годы пришлись на девяностые.

На Никольской была чебуречная — не та, куда ходят уж совсем алкоголики; приличнее — куда водили американских туристов. Всех этих Бенов и Барбар в бейсболках, которые улыбаются во все не свои тридцать два зуба и говорят что-то фальшивое о красоте и самобытности «Рус-си», хотя на самом деле видят, какое же убогое уродство вокруг.

Там был столик, за которым мы обычно сидели компанией человек в шестнадцать. Классика жанра — сборища, где мужчины творческие, бедные, недооцененные, в свитерах с «горлом» и джинсовках, один обязательно с гитарой. И все мнят себя великими художниками! И, конечно, очень хотят есть, выпивать и трахаться.

Среди них был Гена — действительно гениальный художник, который показал мне, что такое пропорции.

А еще помог мне убить мать.

***

Это сейчас Никольская светлая и нарядная, а тогда — один фонарь на сто метров, да и то часто не горел. Зато там можно было купить что угодно: оружие, наркотики… Проститутки стояли вдоль магазинов, поджидая улыбчивых Бенов, улизнувших из «Хилтона» без Барбар.

На углу была аптека, перед которой всегда стояло несколько человек в длинных пальто. Подкладки служили витриной для препаратов, как в фильме «Иван Васильевич», когда Шурик покупал микросхемы.

Когда мы сидели в той чебуречной, Гена иногда вставал и уходил. Однажды мне стало интересно, куда он ходит: я спросила. Он посмотрел на меня оценивающе, сказал: «Пошли, покажу». Мы купили упаковку феназепама. Гена объяснил, как он влияет на нервную систему и какой эффект дает вместе с водкой, как его правильно дозировать, чтобы видеть волшебные сны, а не заснуть навсегда.

Я попробовала только один раз. Мне хватило. Состояние слишком напомнило мать: воловьи глаза и размазанный рот. В чем-то я все-таки ей благодарна: она поставила мне «прививку» от алкоголя и наркотиков на всю жизнь.

Психологи говорят, что дети в семье, где родители — алкоголики, на всю жизнь обречены быть либо законченными алкоголиками, либо такими же упертыми трезвенниками.

Я — второе.

ТОТ ДЕНЬ

Феназепам стоил дорого, но за месяц я накопила на две упаковки. Двадцать граммов — в два раза больше смертельной дозы.

И наступил Тот День.

Впервые чувствую, как вместо уродливых звездочек-пиктограмм я хочу написать заголовок: «Тот день».

Или лучше напишу так: ТОТ ДЕНЬ.

Отец улетел на несколько недель. Мать запила сильнее обычного. Тут как раз подвернулась Лера — предложила отвезти ее на дачу. Я согласилась, кивнув: «Может, на свежем воздухе станет лучше».

В институте после первых двух лекций помелькала в мастерской, по-тихому вышла, сразу — на вокзал.

Когда доехала и вошла в дом, мать была почти трезвой — как будто чувствовала. Давно я ее такой не видела!

— Чего приперлась?

— Хотела поговорить.

— Чего говорить? Все равно счастливой не будешь…

Дальше она завела свою обычную шарманку: «в кого уродилась», «посмотри на себя», «шалава», «разрядилась, королева “Шантеклераˮ», «а волосы-то жидкие», «а колени-то, ноги какие», «и кто с такими замуж возьмет»…

Поток иссяк, когда я поставила бутылку на стол. Помню, как она колебалась. Она всегда была сильной. Не сразу умерла после такой дозы — после десятилетия алкоголизма умудрилась еще спуститься по лестнице, зашла в угол. Еще бы чуть-чуть — и позвонила: два ноля — один. Но телефона там не было…

Недавно я поняла, почему она пошла именно под лестницу. Они с отцом хотели установить там телефон. Телефон на даче в те времена — настоящий признак успеха: «Как у министров!», — продолжение ее присказки «Да ко мне министры ходят!»

Телефон они так и не поставили — это было, действительно, сложно. Но эта старая сука — с литром водки и двадцатью граммами феназепама в желудке — остатками умирающего сознания все-таки помнила, что там МОГ БЫ БЫТЬ телефон!

Мог бы, мама, мог… Но даже если бы был, тебе бы это не помогло!

Ее организм боролся: пропитый, старый, но все еще сильный. Так что она умерла не от комы — задохнулась собственной блевотиной: пыталась очистить желудок, продолжить жизнь. Напрасно: желудочный спазм возникает позже, чем смертельная доза втягивается в кровь.

Когда я узнала, что она провалялась в том углу под лестницей три дня, пока ее не обнаружили соседи, внутри заиграло: «Отомстила! За себя! За арбуз! За тысячи “счастливой не будешьˮ и “отрезанный ломотьˮ. И даже за то, что защищалась мной от маньяка!»

Получай! Бам-с!