Мед

Алекс Коста, 2023

Добротный детектив с неожиданной развязкой. Персонажи хорошо прописаны, а по тексту – много подсказок, так что, можно было бы догадаться… но, зачем – если автор дает «вау» в конце. По сюжету, главный герой ищет пропавшую жену, действие происходит среди московской элиты. Меня в начале триггерило от сарказма, разврата и вечной жажды наживы, а потом унесло в этот мир. Читать можно как вдумчиво, так и стоя в очереди. Роман эмоционален, за счет флэшбеков и вкусного описания эмоций. Вообще, складывается ощущение, что пока ты читаешь, ты живешь книгой. Хорошее ощущение, признаюсь, ради которого стоит читать. Маст рид – для тех, кто в разводе, разлуке, расставании. Книга в чем-то лечит, а хэдлайнер «Жизнь всегда продолжается. – Да, всегда!» – чувствуешь своим кредо. Ведь и правда: продолжается! – и это легко и просто одновременно.

Глава 2. Лера

Жизнь — магазин.

Бери с полки что хочешь и уходи.

Не помню, как вызвал такси, даже как сел в него. Очнулся в пробке на мосту напротив «Метрополиса».

— Ты где? — спросил кто-то в трубке.

— На мосту.

— На каком еще мосту? Валера, я знаю!

— Что?

— Я все знаю, — сказала Лера: это была она.

— Что «все»?

— Что случилось с Юлей.

— Что?

Повисла пауза, единственная за пять лет наших разговоров с Лерой.

— Мне звонил следователь… Этот Космодемьянцев.

— Коломиец.

— Да! И я знаю, где она.

— Где?

— Я расскажу, как все было! Она… там… точно! — снова через несвойственную паузу сказала Лера.

Видимо, ей не очень понравилась моя реакция.

— Давай встретимся.

— Зачем?

— Поговорить.

— Ну да… Ресторан «Моллюск» знаешь?

— Знаю.

— Давай там.

— Это рядом с прудами?

— Да.

— С Чистыми?

— Патриаршими.

— А почему не в квартире?

— Потому что я хочу много выпить и очень много съесть, — сказал я, и это была стопроцентная правда. И к ней я тут же добавил стопроцентную ложь: — С тобой.

— А, хорошо… Через час?

— Через три. У меня еще дела.

Я отключил вызов.

***

Дома я долго грелся под душем, скреб кожу, хотел смыть образ маленькой Юли: с глазами-блюдцами, руками и ногами-«спичками», длинной шеей («Ишь, шею вытянет!»), вся в синяках от ударов («В кого уродилась!»), как она тащит к черному мусоропроводу арбуз. И почему мусоропроводы, правда, всегда такие черные? Как будто раз в день кто-то выливает туда ведро мазута…

Несколько раз помыл голову, но стало только хуже: волосы сделались жирными, шампунь оказался для сухих волос — ненавижу такой, Юля тоже его ненавидела.

***

Заварил и сразу выпил кружку виски-чая, но лучше не стало. Заварил вторую, сел, прислонился к колонне, какое-то время «грел» руками обложку блокнота. Открыл на фразе: «Бабушка и дедушка жили в Башкирии». До встречи с Лерой оставалось еще два часа. Хотел почитать, но вспомнил, что после Жданова не осталось денег.

Подошел к Юлиной половине шкафа, выдвинул узкий ящик для часов и украшений, достал «ЛеКультр». Часы были как новые, но белая кожа ремешка сильно потерлась и потрескалась. Юля надевала их нечасто, но если надевала, не снимала ни в тренажерном зале, ни в бассейне, как будто хотела, чтобы они сильнее износились.

***

Вышел, перешел Поварскую, по Молчановке дошел до «Эм» — как жители «Золотого» называют «Ароматный мир», взял две фляжки «белого на черном», спустился в переход через Новый Арбат, пока переходил, выпил первую.

Дошел до домов-книжек — главное уродство «Нового», вошел в узкий темный вход с крутой лестницей вниз и неоновой вывеской «Ломбард номер один».

— Добрый день! — сказал кавказец — эталонная вариация «грязного типа».

— Часы хочу продать.

— А коробки у вас нет? — он покрутил «ЛеКультр», потыкал пальцем по трещинам ремешка.

Сделал вид, что расстроился, но лицо вида скучающей собаки стало как у хорька.

— Нет.

— Не найдете?

— Нет.

— Без коробки дам тысячу.

Он еще покрутил часы и уточнил:

— Долларов, ка-а-нечно.

— Пятнадцать. И то только потому, что я спешу.

— Таких денег они не стоят, ка-а-нечно.

— Они стоят тридцать, но я спешу.

Я протянул руку за часами, взялся за корпус, на несколько секунд снова ощутил металл и тяжесть настоящей дорогой вещи. Не продал бы и за тридцать, но Лерино «я все знаю» ждало в «Моллюске» уже через час.

— Э-э… За-а-чем так? Мы только начали разговаривать! — он надел бинокуляр, сделал пару чирков иголкой по задней крышке. — Десять ма-а-агу дать.

— Нет. Пятнадцать.

— Больше нет.

— Сколько сейчас есть?

— Двенадцать, и еще три Армен скоро принесет. Я па-зва-ню.

— Давай двенадцать. Вечером зайду за остальными.

— Да-да, брат… Сейчас я тебе расписку напишу.

— Не надо. Давай двенадцать, я спешу.

Выйдя из «Номер один», вернулся так же, через подземный переход, выпил вторую фляжку. Шел и думал, что к названию «ломбард» не подходит приставка «номер один». Лучше смотрелась бы «Точка невозврата» или «Последний шанс».

В моем случае — так точно.

***

«Моллюск» еще пару лет назад был самым популярным местом у жителей «Золотого». Свежие морепродукты, талантливый сомелье, расположение в самом центре Бэ-Бэ — Большой Бронной. К этому и так неплохому набору добавлялись пять больших туалетных комнат с глухими дверями на втором этаже. Внутри, помимо унитаза и биде, — уголок с душем и банкеткой, вешалкой и плечиками. А над каждой дверью, выбиваясь из стиля итальянской таверны, — две лампочки: зеленая и красная, занято-свободно.

Все пять пар лампочек были хорошо видны из зала, чтобы обычные посетители «Моллюска» — чиновники и топ-менеджеры — могли точно определить, когда и в какую комнату вести трахать любовниц, с которыми они здесь обедали.

Зачем я только сюда пригласил Леру?

***

— Валер, привет! Извини, что опоздала. Ты как?

Я махнул рукой: «Нормально». Сделал знак официанту. Первая бутылка «Шабли» незаметно подошла к нижнему уровню, а злобная тревога Джека Торранса из «Сияния», когда хочется взять топор и крушить все вокруг, поднялась до верхнего.

— Я ничего не буду, — сказала Лера.

Я кивнул, заказал еще одну «Шабли», тарелку морепродуктов «в брызгах лимона». Посмотрев на Леру, понял, что она ездила домой переодеться и обновить макияж.

— Вино сразу, — без вопросительной интонации сказал официант, пошел за бутылкой, быстро принес ее и безо всяких идиотских ритуалов с нюханьем пробки налил мне и Лере.

Может, «Моллюск» и перестал быть популярным, но сохранил профессионализм.

— Ой! Мы что, выпьем?

— За Юлю! — Я чокнулся с бокалом Леры и выпил свой. — Чтобы мы поскорей нашли ее!

Лера поправила подделку под классические прямоугольные «Картье» — скорее всего, «Массимо Дутти»: их выдавал ненастоящий крокодиловый ремешок, — и тоже сразу взяла свой бокал.

— «Шабли»! Мое любимое! Тебе надо как-то отвлечься… — Лера допила и откинулась на спинку кресла, колыхнув крупными ненастоящими сиськами под черным шелковым платьем — из тех, что обычно надевают в театр или на встречу выпускников «двадцать лет спустя».

«Уж не с тобой ли?» — подумал я и налил еще.

— Валера, тебе не надо винить себя за то, что она пропала. Ты не виноват!

— Да нет…

— Я знаю: ты не виноват. Тебе сейчас надо… переключиться. Ну и, конечно, думать только о том, как найти Юлю.

Два противоречивых послания от мастера пассивной агрессии!

— Ну да…

«Вот у нас в Омске говорят “даˮ или “нетˮ. Говорят “наша квартираˮ, а не “ееˮ или “егоˮ. И неважно, где ты живешь: ближе к тракту или к стадиону».

— Юлю на самом деле зовут Джамиля.

— Что?

— Она изменила имя. Думала, так счастливой станет. Не-а! Помню, как у нас был праздник: отца за что-то наградили. Юля вдруг встала — за столом еще чокаться не перестали — и объявила, что хочет покреститься и изменить имя. В паспорте изменить! И покреститься! Представляешь? Это в мусульманской семье! Хорошо, что мать к тому моменту уже напилась и ее увели.

— Значит, правда…

— Что?

— Что мать была алкоголичкой и ее куда-то уводили.

— Ну, правда… А ты откуда знаешь?

— Из… — я не стал продолжать, а то еще придется пересказывать Лере дневник. — Мне Юля рассказывала.

Принесли еще вино и морепродукты.

— А как тебя зовут на самом деле?

— Гульнара.

— Гульнара? А почему ты называешь себя Лера?

— Как это почему? — удивилась Лера. — Потому что Гульнарой быть стыдно! Ты бы тогда как меня называл? Гуля, Нара?

Я почувствовал что-то опасно-кокетливое в этом «как бы ты меня называл».

— Лизетта.

— Ну, почти. Когда мы жили на севере, наш отец спас французского путешественника: его самолет разбился, но сам он выжил и дрейфовал на льдине. Папа полетел по вызову в буран, сел на ту льдину и забрал его. Француз подарил ему часы и сказал, что расскажет своей только что родившейся дочери, как его спас русский летчик. Папа сказал, что тоже ждет дочку — меня, и спросил, как тот назвал свою. Оказалось, Лизетта, как в той песне: «Лизетта, Мюзетта, Жанетта». Папа вернулся и хотел назвать меня Лизетта, но мама, конечно, сказала «нет».

— А чем тебе Гульнара не нравится?

— Гульнарой быть стыдно. Но я ко всему готова! Я же дочь летчика!

— При чем тут… Ладно, ты сказала, что что-то знаешь.

— Да.

— И?

— Юля приходила ко мне только тогда, когда ей было нужно. Когда ей было тяжело. Рассказывала, жаловалась. Неприятно! А ты для нее — как магазин: приходит, берет, уходит.

— Лера… о чем ты?!

— Как ты вообще смог прожить с ней так долго? Три года! Никто столько не выдерживал.

— Я думал… думаю, мы подходили друг другу.

— А я думаю, что если долго всматриваться в бездну, бездна становится тобой.

— «Бездна начинает всматриваться в тебя», если ты про Ницше.

— Молодец, эрудит!

— А ты откуда… — я подыскивал что-то менее унизительное, чем «откуда ты знаешь Ницше?», но пьяное сознание сотворило нечто промежуточное: — А откуда ты любишь Ницше?

— Я Набокова люблю. И Монтрё люблю!

— Монтрё?

— Где Набоков жил. Хочу хоть раз побывать там… Швейцария! Эта сука была! Полторы тысячи в сутки, шампанское и рояль на завтрак. Но дело не в деньгах… Я с кем поеду? С битюком этим?

— С каким еще битюком?

— С Булатом, с каким!

Лера, кажется, перешла от бравурности ко второй стадии опьянения — вспыльчивой плаксивости.

— Зачем тебе в Монтрё?

— Как это зачем? Я же в литературном училась. Мать хотела, чтобы я была экономистом, а я на втором курсе перевелась. Вот как я всем показала!

— Но ты же экономист, Лера! Ты же в банке работаешь.

— Ну и что! А я все равно в Монтрё хочу!

— Я тоже в Монтрё хочу. Нет, не хочу я в Монтрё… Неважно, куда, главное подальше.

— Мне тоже… — Лера наклонилась, подняла с колен что-то черное и поставила на стол, как будто предъявила доказательство.

Я вздрогнул, но потом понял, что это еще один атрибут ее наряда «выпускники двадцать лет спустя» — маленькая лакированная сумочка: как те, в которых выдают бинокли в театре.

— А давай вместе в Монтрё?

— Это еще зачем?

— А затем! — Лера надулась и замолчала. — Глупый ты, Валера! Симпатичный, но глупый. Как моя первая любовь в школе, холодный блондин, симпатичный, но глупый.

— Я не блондин.

— Неважно. Все равно любить опасно.

Приносили еще «Шабли» и еду, мы о чем-то говорили: как обычно — ни о чем конкретном.

— Ты хотела мне рас-ска-зать… Что случилось с Ю-лей…

— Валера, ты что, пьяный? — сказала еще более пьяная Лера.

— Да нет…

— Я тебя понимаю.

— Да уж… — я посмотрел на лампочки наверху: три горели зеленым. — Я сейчас приду.

— Я с тобой.

Когда мы поднимались по лестнице, я увидел, что вдобавок к платью «встреча выпускников», часам «под “Картье”» и «биноколевой» сумочке на Лере надеты ужасные ботильоны. Из толстой черной кожи, с идиотскими вырезами на пятках и каблуками, похожими на утюги.

Мы зашли в третью кабинку, я закрыл дверь, сел на банкетку. Лера подошла к раковине. Я думал, она хотела умыться, но она приподняла платье и достала из «биноклевой» сумочки два серых квадратика.

— У меня есть, если что.

— Что «если что»?

— Но можешь и так, если хочешь.

— Лера, ты… Ты же понимаешь, насколько нам это не нужно? Обоим…

— Не нуж-но… А ты замечал, что слова по слогам, очень уродливые? — она выше подняла платье, подол положила на столешницу, тот попал в раковину.

— Нет, не замечал.

— Не нуж-но. Вот как это слово! Как будто старуха шамкает беззубыми деснами.

— А, по-моему, «не нужно» — просто «не нужно». Два слова, никто ничего не шамкает.

— Нужно! Одно слово всегда красивее!

Лера покачала бедрами, как пьяная. «Она и есть пьяная, — говорил мне внутренний голос, — да и ты тоже!» А еще громче этот голос говорил: «Не вздумай! Уходи отсюда!»

Лера поставила локти на столешницу и выгнула спину. Платье «полилось» в раковину, напоминая черную воду, только которая поступала не из крана, а наоборот — из слива.

— Лера, это никому не нужно.

— Это я никому не нужна! Как выброшенная игрушка! — Лера вдруг переменилась, одернула платье, села на банкетку и заплакала. — У нее был кто-то в Питере. Я не знаю, кто. Потом что-то случилось. Нехорошее. Она собиралась ехать туда, но сначала приехала ко мне. Мы до этого полгода не виделись. А тут она сама позвонила, пришла… Я хорошо помню, как она повесила голову и спрятала взгляд, когда я открыла дверь. Обычно она смотрела прямо, сверля, или по сторонам, унижая, что мне нужно сменить одежду и как переделать квартиру. Но в этот раз было совсем не так. Сразу кинулась на кровать, слегла воробьем.

— Как это — слегла воробьем?

— Я так называю. Она всегда приходила, когда ей было тяжело, рассказывала и лежала воробьем.

— А воробьи лежат?

— Ну что ты прицепился! Лежала, нахохлилась и рассказывала, что есть человек, который ее любит по-настоящему. А она — его. И сейчас она поедет к нему, но чего-то боится.

— Чего боится?

— Не знаю.

— И поехала?

— Я не знаю.

— Как не знаешь?

— Вот так. Я ее обняла, но было уже поздно. У нее так всегда после откровенности — сплошная злоба… Она встала, вышла, дверью хлопнула, ушла.

— Ну да…

— Ты думаешь, у нее кто-то был?

Карауля в машине по утрам, я больше всего боялся увидеть, что однажды утром она выйдет не одна, а с кем-то, и они вдвоем попрыгают за выпечкой и кофе.

«У меня все хорошо без тебя. Уйди!» поменяется на «У меня все хорошо с другим! Уйди!». Разница в два слова, а такая пропасть.

— Не знаю. Какая теперь разница? Все проходит. Летом пух, зимой снег, осенью дождь.

— Ну да.

Я оставил Леру сидеть в туалетной комнате. Вышел, расплатился, из «Моллюска» пошел к «Большому Эм». Несмотря на сумерки, свет ударил в глаза. В магазине я показал на «белое на черном» и двумя пальцами — черчиллевскую «виктори». Хотя какая еще победа? Полное поражение.

— Мы валюту не принимаем, — сказал продавец, когда увидел, что я протягиваю сто долларов.

— Сдачи не надо.

— Валюту не принимаем, — в духе булгаковского аукциониста («Граждане, сдавайте валюту!») непримиримо повторил он.

Пока я рылся в карманах, ища половину от последней пестрой бумажки, рядом оказалась Лера:

— Я заплачу́.

Она приложила карту и шепнула: «Валера, спрячь быстро деньги».

Похоже, раз ей не удалось стать любовницей, решила примерить на себя роль рачительной домохозяйки.

***

Мы не сговариваясь пошли к Прудам. Сейчас там никого не было: московская весна снова стала продолжением поздней зимы, мокрой и холодной.

Лера шла по серо-розовой гальке, я смотрел на ее ботильоны со сверкающими белыми пятками, которые от холода становились все больше фиолетовыми.

— Давай сядем, — предложила она.

Мы сели на лавочку, я дал ей фляжку, сам взял вторую. Какое-то время мы сидели, отпивали джин маленькими глотками, как пьют кока-колу заболевшие ротавирусом.

— Юля говорила про Пруды, что тут как будто все зло скопилось.

— Это у нее все зло скопилось.

Я не знал, о чем еще разговаривать. Лера, кажется, тоже. Я подумал, что вокруг Прудов всегда стояли очень тусклые фонари. И только при входе светилось здание общественного туалета и МОГЭС. Может, это специально так сделано, чтобы поддерживать воландовскую энергетику приближающейся трагедии?

— Ты знаешь, через сколько человека считают пропавшим без вести? — спросила Лера.

— Нет, не знаю.

— Через год. Год, представляешь? О человеке может быть ничего не известно год, и только тогда считается, что он пропал…

— Лера, да о чем ты? Юля же недавно пропала.

— Недавно, — она попыталась отпить джин, но так застучала зубами о горлышко, что не получилось и мелкого глотка. — Полгода — тоже недавно.

— Пойдем.

Я повел ее в общественный туалет. Внутри, как ни странно, было чисто, хотя в вечернее время сюда наверняка ходили только бомжи. Мы вошли в кабинку. Я положил ее руки на стену, снял пальто, бросил на бачок. Платью уже некуда было струиться, и я как-то неуклюже подвязал его спереди, как завязывают клетчатые рубашки техасские девушки. Трусы на Лере были тоже из серии «встреча выпускников» — такое белье, которое не носят, а надевают, чтобы сразу снять.

Я просунул обе руки за лямки по бедрам, развел в стороны. Тонкий эластичный материал сделал «крям-с». Я прислонил ее к себе, она вздохнула и стала тихонько постукивать каблуками-«утюгами», потом все громче.

***

Все закончилось быстро. Я помог ей одеться, мы вышли. На Прудах стало совсем темно и совсем холодно.

— Что нам теперь делать? — спросила она.

— Ничего, забыть.

— Нет, — Лера одернула платье, а я вспомнил разорванные куски трусов, болтающихся под ним. — Я не забуду. Пойдем теперь к тебе, в квартиру Юли. Хочу там.

— Нет. Зачем?

— Пойдем!

— Не надо, Лера, пожалуйста… Это было случайно.

— Нет! — она мотнула «биноклевой» сумочкой. — Не пойдешь, тогда я останусь здесь!

— Оставайся.

— Это тебе как «бери с полки и уходи»?

— Лера, хватит!

— Иди ты!

Она демонстративно пошла по дорожке в другую сторону. Пятки, выглядывающие из ботильонов, из фиолетовых стали зелеными, каблуки заламывались. Она дошла до одной из скамеек. Поверхность отливала инеем, но Лера упрямо села, даже не подсунув под низ пальто.

— Лера, ну, пожалуйста…

Я хотел довести ее до Пушкинской: пусть сядет в метро, поедет домой, почти что красивая женщина с круговой подтяжкой, блефаропластикой, большой силиконовой грудью, в пальто с воротником из каракульчи, дурацкой лаковой сумочкой, будет изредка поправлять прямоугольник часов «Дутти» под «Картье», а все вокруг будут думать, что эта приличная дама едет из театра.

Она доедет, войдет в подъезд многоэтажного дома серии «сорок четыре пэ» и вызовет лифт. Интересно, когда она снимет разорванные, в сперме трусы? В подъезде, войдя в тень под лестницей, или в лифте? Скомкает и уберет их в сумочку? Или, уже войдя в квартиру, зайдет в ванную, пока битюк Булат украдкой опрокинет пятую стопку?

Но все пройдет гладко. Никто ничего не заметит. Или сделает вид, что не заметил. Возможно, они даже займутся сексом. На боку, под одеялом, в темноте и полной тишине.

Темнота и тишина — признаки несчастья.

— Лера, зачем ты рассказала мне про Питер, про какую-то измену? Про кого-то, кто ждал там Юлю? Чтобы переспать со мной? — я сел рядом на скамейку, слой инея неприятно ожег через брюки. (Каково же ей? А ведь сидит, упрямая!) — Или что?

— Потому что я ее ненавижу!

***

Я проснулся, всю ночь проспав, прислонившись спиной к колонне, «прекрасно зонирующей пространство». Белый куб кухни светился. «Честерфилд», наоборот, покрывала плюшевая тень. Идеальная гостиная, как говорила Юля… Не так! Как говорит Юля: «Кухня утром освещена, приглашает к завтраку — в настоящий день. Она должна быть белым кубом, чтобы было ясно и светло. Диван — как большое разлапистое животное в тени. Умиротворение, покой».

Подобрал две фляжки «белого на черном» — на дне еще что-то плескалось. Выпил, хотел перебраться к дивану — сегодня не хочу никакого приглашения в настоящий день. Мне сейчас не нужен настоящий день…

Бытие ответило вибрирующим телефоном. Номер был незнакомый, и я нажал «отбой», но этот же номер перезвонил еще через пять минут, а потом — через десять.

— Да, слушаю.

— Валерий, это Булат. Лера пропала.

— Что?

— Валерий, это Булат, муж Леры. Сестры вашей жены…

— Я понял. А что вы потом сказали?

— Лера пропала… Моя Лерочка… Она про-па-ла… Пришла вчера днем, переоделась, сказала, что идет на важную встречу, и не-не-не… не вернулась.

Я вспомнил «крючок» Лериной фигуры на скамейке, когда уходил с Прудов. И ощущение: в тот момент там, и правда, как будто все зло скопилось.

— А она… — я чуть не сказал: «А она не со мной пошла на важную встречу». — А она пошла на важную встречу с кем?

— Я не знаю.

— По работе?

— Наверное, по работе.

— А вы ей звонили?

— Да-да, много раз.

— И что?

— Не отвечает.

— Телефон не отвечает, выключен, недоступен или не обслуживается?

— Недоступен, — ответил Булат.

В отличие от меня, он действительно много раз звонил своей пропавшей жене.

— Ясно, — ответил я по-коломийцевски.

Мы оба молчали. Я пытался восстановить хронологию событий «“Моллюск” — Пруды — скамейка — туалет — вопрос “Почему ты так ненавидел Юлю?”». Нет, не так! Это же я спросил у Леры: «Почему ты так ненавидела Юлю?», — в ответ услышав… Что?

Булат, как мне показалось, прижимая телефон плечом к уху, жарил яичницу: в трубке был характерный звук хлопающего в масле белка.

«И правда, битюк! У него жена пропала, а он что делает? — разозлился я. — У тебя тоже жена пропала! А ты что делаешь?»

Я дополз до дивана и лег, а сковорода в трубке ударилась о тарелку. Звякнули приборы, заскрипел стул, послышалось «о-ох».

— Лерочка, моя Ле-ро-чка… Вы знаете, где она?

— Нет. Почему я должен знать?

— Мне звонил следователь. Сказал, что Юля пропала. А теперь пропала Лера! Они же сестры, и…

— Следователь разберется, — оборвал я его. — Жизнь продолжается, — и отключил вызов.

Допил то, что осталось на донышке второй фляжки. Выветрившийся джин не обжег, но загорчил на языке и не принес никакого покоя. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, белый куб кухни уже не светился: солнце приходило на эту сторону переулка только в девять-десять утра.

Заварил виски-чай, сел к колонне, погладил плотную, но мягкую поверхность «Молескина». «Обложка мягкая, но твердая, тактильная», в истории создания блокнотов называли «Ойлскин»⁴, или клеенчатая.

— Да вы эрудит, Валерий Александрович! — cказал кто-то голосом полуЛеры-полуКоломийца.

Открыл на словах «После ее смерти…», но в этот момент телефон как-то по-особенному нервно завибрировал, а на экране появилась надпись «БРОВД»: вспомнишь… — оно и придет!

— Валерий Александрович, как вы?

— Спасибо, Глеб Евгеньевич, хорошо.

— Вы уже обзвонили список?

— Почти.

— Как-то вы не торопитесь…

— Я не смог дозвониться до двух людей вчера. Был у Юли в старой квартире, но ничего не нашел. Моей жены там давно не было. Там давно никого не было… Машины во дворе нет, но я вам уже говорил. А бывшая сестра… Лера, не знает, где Юля.

— А до кого еще дозвонились?

— До домработницы Галины, до Сусанны — тренера по пилатесу, до психотерапевта. И еще…

— Кстати, по поводу ее сестры… — оборвал мое вранье Коломиец, как отмахнулся.

— Да?

— Встречались с ней?

— Да.

— Когда?

— Вчера днем.

— Боюсь, у меня для вас не очень хорошие новости.

— Одна плохая, другая хорошая?

— Нет, пока только одна плохая.

— Какая?

— Ее муж мне только что позвонил и сказал, что Гульнара пропала.

— Лера.

— По паспорту Гульнара.

— Все называли ее «Лера». А где…

Теперь ты и о ней говоришь в прошедшем времени!

— Вы подтверждаете, что вчера встречались с Гульнарой?

— Да.

— Добрó. И, как говорится, не для протокола: Валерий Александрович, что между вами произошло?

— Да ничего. Поговорили о Юле, я проводил ее до метро.

Я опять вспомнил «темный крючок» Леры на скамейке. И еще это странное ощущение на Прудах, как будто там скопилось еще больше зла, чем обычно.

— До какого?

— Что?

— До какого метро вы ее проводили?

— До Пушкинской.

— А в каком часу это было?

— Ну… в восемь-девять.

— Вы же сказали, что встречались днем?

— Да, встретились днем. А потом просидели до вечера.

— Ясно. Так долго говорили о Юле?

— Да.

— И она уехала на метро в восемь-девять?

— Уехала.

— Добрó, — закончил Коломиец своим обычным «добром» и отключился.

Вторая кружка виски-чая, в которую я добавил в два раза больше виски, пролилась вниз по пищеводу, стала маслянистой теплотой.

Я достал «Список Коломийца», зачеркнул «Лера, бывшая сестра», открыл «Желтый».

Желтый. Часть 2

После ее смерти отец летал еще два года, а потом его «списали», и самым высоким «небом» для него стал четырнадцатый этаж квартиры. Он и так только на прежних заслугах дотянул до пятидесяти пяти… Глухой на одно ухо, скрывал последствия первого инсульта, которые сделали его движения резковатыми, как у железного дровосека из «Страны ОЗ».

Рустик учился в летном в Питере. Лера вышла замуж за чурбана со странным именем Булат. Они жили у бабушки мужа, оба посматривая на рецепты ее лекарств: «Ну, когда же ты умрешь и оставишь нам квартиру?» А я впервые осталась одна с отцом. Но это не значит, что я получила отца.

Он был рядом, но далеко. «Мне бы в небо» продолжилось, только теперь без формы и фуражки. Вместо них — костюм антигероя, как тогда в больнице: треники с пузырями и майка-алкоголичка.

Я ожидала, что он начнет пить, но отец не стал. Отстраненности ему добавила глухота, а потом — второй инсульт, который довел его до ходунков.

Но я продолжила бегать за ним: «Папа, я здесь! Посмотри на меня, обрати внимание, полюби!» И на первые деньги, которые появились от халтуры — студенты Полиграфа в основном расписывали стены кабаков, — я купила ему спортивные штаны «Адидас»: темно-синие, с тремя полосками и плотной тканью, чтобы никаких «пузырей».

Ожидаемо, но он их не носил. Ребенок не только безусловно любит любых родителей, он еще всю жизнь пытается им понравиться. Если не получается понравиться, то хотя бы привлечь внимание… Хотя бы купить внимание!

А перед его третьим инсультом у нас состоялся разговор.

— Пап, а почему ты себе кого-то не найдешь? — спросила я.

— А я маму люблю… — ответил он, не задумываясь.

Внутри заклокотало, но слова я нашла позже, уже после его смерти. Вот такие слова: «Ты любишь женщину, которая всю жизнь называла тебя колхозником, а твоих детей — отрезанными ломтями? Ты любишь шаркающую алкоголичку, жующую сухими обметанными лиловыми губами, чтобы выплюнуть ругательства? Ты любишь ту, которая травила твоих детей криками “В кого уродились?ˮ, а если слов не хватало, била их? Ты любишь ее, хотя сам покупал ей водку — бутылку утром, бутылку вечером, — лишь бы она успокоилась и забылась пьяным сном? И ты любишь ее?»

Но мои чувства оформились в слова гораздо позже. А тогда я просто спросила очень по-детски:

— Почему?

— Я часть этой квартиры тебе оставлю.

Он обвел взглядом гостиную: стенка «Ольха» с кучей хрусталя, чехословацкий гарнитур — два зеленых кресла, один диван, журнальный столик. Все плотное, не износившееся, качественное, с гнутыми лакированными ножками и широкими подставками под руки — настоящий признак успеха любой советской семьи. Не телефон на даче, конечно, но…

— Часть? — спросила я, то ли удивившись, то ли не поняв: ведь я последняя, кто остался с ним. — Только часть?

— Ну, ты же тоже моя дочь.

«Тоже?» Не помню, я сказала это «тоже» или нет. Или просто сидела, молча захлебываясь от возмущения.

После этого мои попытки понравиться закончились. Как, наверное, у всех выросших детей, жаждущих завоевать внимание родителя. Это произошло резко, а накопленный внутри комок «Почему я не заслуживаю любви» разорвался, разлетелся: осколки засели глубоко, а выдернуть их получится только с мясом.

ТОТ ДЕНЬ

Второй по счету «тот день»… И я, кажется, знаю, почему заголовки — такая сложная часть писательства. Они либо приходят сами по себе, либо выглядят такими натянутыми и тупыми, что лучше вообще без них.

В то утро я пришла после вечеринки по поводу завершения очередного настенного «шедевра» в бывшем молочном цехе в Останкино, а теперь — клубе «Молоко». Наш «художественный руководитель» Виталик предлагал владельцу — осетину с лицом Берии и такой же фигурой злобного пингвина — изобразить, как суровый мужик отпивает из бутылки с молоком, а в его солнечных очках «Полис» отражаются костры поля боя. Но «Берия» не оценил креатива, и мы две недели рисовали на стенах грудастых блондинок — наполовину медсестер, наполовину австрийских фермерш: таково было смутное представление осетина о том, как выглядят идеальные сотрудницы иностранной культуры доения.

Работу закончили. Осетин заплатил неплохо, особенно девушкам. Меня он особо за девушку не держал — не блондинка, без груди, с плоской жопой. Мне дал меньше всех, но все равно много.

Я вернулась домой. Отец лежал скрюченный на кухне — третий инсульт. Я сразу поняла, что долго он не проживет. И не хочет.

Вся его левая сторона застыла и стала серой, рот перекосился, левый глаз, судя по неподвижности, не видел. И когда потом я привела в больницу нотариуса, чтобы подписать дарственную на квартиру, его «ум-м-м» на вопрос: «Вы добровольно передаете право на квартиру своей дочери?» вполне можно было расценить как «да». Или как «нет». Я не знаю, что на самом деле хотел сказать отец. Не думаю, что «да».

Какая разница? Документы были подписаны, и я сразу поставила новые замки, чтобы брат с сестрой не смогли попасть в мою квартиру. МОЮ!

На следующий день взяла остаток за художество «секс-фермы», пошла в больницу и дала медсестре двести долларов, чтобы она сделала то, что нужно. Формально это называется «отключить пациента». Законно это можно сделать только в Швейцарии и еще нескольких штатах Америки, кажется. В России нельзя, но, как обычно у нас, любое «нельзя» преодолевается деньгами.

Мы с медсестрой зашли в моповую. Она, почему-то не включая свет, пересчитывала деньги. Пахло тряпками и хлоркой. Купюры были мелкие, она считала долго — уж и не знаю, откуда их надергал «Берия». Может, от фарцовки на вокзалах? Наконец, убедившись, что сумма правильная, она задала дежурный вопрос:

— Вы уверены, — именно так, без всякого знака вопроса в конце.

Я ничего не сказала, кивнула. В моповой было так темно, что кивок или противоположное движение головой «нет-нет» выглядели бы одинаково: «Да, уверена» или «Не уверена».

Но она поняла. И в начале ее смены отца не стало.

Ты же хотел в небо, папа?

Когда пятнадцать лет спустя психотерапевт спросил у меня: «Вы сепарировались от родителей?» — я ответила: «Я их отключила».

«Отключили от эмоций?» — не понял он.

«От всего отключила».

«Это плохо», — сказал он.

«А я думаю, что хорошо!» — ответила я.

Мне и тогда, и сейчас кажется, что хорошо. Страшный сон закончился — началась новая жизнь.

«Страшный сон» — так я назвала бы то, что Алеша Пешков назвал «Детство».

***

После «отключения» отца я на какое-то время занорилась. Не выходила из квартиры несколько недель. Не просто осталась одна — впервые в жизни у меня появилось свое место, где некого бояться и никому не нужно понравиться.

Не знаю, что было приятнее: ощущение, что больше никто не вломится в комнату, не заорет страшным голосом: «В кого уродились?», или то, что больше не для кого стараться в неисполненном желании обрести идеального папу, получая в ответ вариации на тему «Ты не нужна».

Первую неделю я лежала в гостиной на чехословацком диване — на зеленом плюше, еще хранившем звуки и запахи. В начале каждого застолья мать, сняв злобу похмелья, играла в «ванек-встанек»: рассказывала гостям о том, какие мы «этакие». Если никого из детей не было рядом, шла в комнату, выводила. Чаще всего меня: смотрите, вон-на какая! Дальше следовал список достижений: на пианино играет, рисунки рисует, книжки читает.

За столом кивали, отворачивались, закуривали, шептали: «А Рая-то опять напилась». Это я сейчас понимаю, нахожу слова, а тогда чувствовала страх и стыд.

Отвечая на вопрос Достоевского, стоит ли благополучие всего мира одной слезы ребенка, отвечу: НЕТ!

Благополучие всего мира не стоит даже секунды страха и стыда ребенка.

***

Первым я уничтожила этот диван… Изогнутые лакированные ручки и вязкий плюш. Взяла топор, который отец хранил за кухонной плитой — мать еще шутила: «Ишь, деревня! Топор за печку поставил» — и рубила-рубила… Острие застревало в подушках, соскакивало с лакированного дерева.

Изрубив диван, пошла в спальню, вытащила ящики, вывалила на пол отцовские ордена и летные книжки, до сих пор пахнущие дерматиновыми обложками. Несколько разорвала, представляя, как отец заходит в здание аэропорта, показывает улыбчивой суке за стойкой.

— Клац-клац, — стучит «корочка».

— Вам в небо, подальше от жены и детей? Как же, понимаю! Пожалуйста, проходите…

Медали вытащила из коробок, чтобы смешались с битым стеклом и помойной грязью мусоропровода. Хочешь в небо, папа? А как насчет этой черной пропасти, а?!

Поняла, что такое удачное начало стоит отметить — решила устроить фейерверк. Взяла две коробки, побросала туда бокалы-елочки, маленькие рюмочки из затемненного стекла, «розетки» с орнаментами. Сверху придавила двумя тяжелыми салатницами из прессованного хрусталя, посыпала идиотскими рюмками-сапогами, которые Гусь-Хрустальный штамповал по миллиону в год.

Хотела бросить коробки в окно, представляя «брызги» стекла, но потом испугалась, что тяжелые салатницы могут кого-то убить, поэтому спустила к помойке коробку за коробкой, поставила.

Был один из тех дней в мае, когда весь город будто стал одним большим туалетом, в котором сильно набрызгали освежителем воздуха «Сирень».

Нашла в кустах палку. Почувствовала, как пальцы удлиняются, плечи разворачиваются, и стала бить-бить-бить по коробкам.

***

Через месяц вышла из «норы». К тому моменту меня отлучили от «настенного творчества» — расписывания кабаков-клубов — за прогулы. Я не переживала и устроилась на самый быстро растущий рынок середины двухтысячных — в рекламу.

Первое время двигать по экрану синюшные «ножки Буша», пристраивая их к надписи «Наша курочка», казалось веселым и даже творческим, а денег вполне хватало на еду и гулянки.

Я никогда особо не привязывалась к деньгам. Заскорузлые пехорки, которые присылали родственники из Башкирии, стерлись из памяти, зато остались иномарки отца, французские туфли и пиджаки матери. Всю мою сознательную жизнь деньги в семье были. Счастья не было, но деньги были.

Вот и я думала: «Деньги у меня есть». Пока Лана, которая спала с владельцем и поэтому получала самые простые и дорогие заказы, которые мы называли «Шрифт поправить — и отправить», не предложила поехать кататься на лыжах.

Лез-Арк, три долины! Уж совсем не «Учкудук, три колодца». Яркие лыжи «Хэд», свитера крупной вязки с вышивкой елочки или оленя, солнечные очки «Клабмастер», глинтвейн у камина — все те представления, которые, оказывается, потаенно сидели во мне, во внутреннем контейнере с названием «Мечта».

Так что я сказала «поеду», даже не узнав, сколько это стоит. Пришла на встречу группы. Помню восторженные улыбки «Ух ты!» и элитарность закрытого клуба «Мы тут все свои». И помню свое ощущение, когда узнала, сколько надо сдать денег, только чтобы заказать билеты…

Ну, куда ты, слепошарая? Ишь, шею вытянула! Из породы колхозников… А на колени-то, на колени-то посмотри!

***

Вернулась в «нору», и тут как раз позвонила Лана, спросила: «Что у тебя с горнолыжкой?» — и потом еще что-то говорила. Я не слышала, что, но в конце разговора сказала «да». Она ответила: «Тогда завтра на Ленинском», — и отключилась. А что там на Ленинском?

Прошла по квартире, подзарядившись ощущением «Все это мое». Перезвонила Лане, спросила про Ленинский. Оказалось, что там находится лучший магазин с горнолыжной одеждой. Не стала спрашивать примерную стоимость — унизительно: все равно что в ресторане заказывать вино «подешевле». Название «Спорт плюс мода» и так говорило само за себя.

Залезла на антресоли, где от учиненного мной разрушения укрылась часть родительского наследства. Кое-как спустила тяжелый мешок: вперемешку коньки, ушанки, старые летные шлемы, которые отец приносил Рустику… Среди всего этого нашла отцовский горнолыжный костюм. Зажмурилась, задержала дыхание, надела. Пришелся впору: отец был низкого роста. Подошла к зеркалу, открыла один глаз, потом второй. Сразу бросилась в глаза мерцающая надпись «Домбай-1973» на груди и синий антрацитовый цвет. Представила вязаные свитера пастельных тонов, солнечные очки на бронзовых лицах — и я в этом «Домбае», как клякса посреди белого искрящегося света.

Что тут скажешь? Отрезанный ломоть, счастливой-то не будешь!

***

Мне опять хочется написать заголовок. Вот такой: «Суслики, стоп!»

Может, название с интригой — это дешевый ход, но тут хорошо подойдет.

Вы скоро поймете, почему.

Примечания

4

Oilskin (англ.) — «клеёнчатый».