Действие SKY. Часть вторая

Алекс Бессмертный

Случается так, что человек, оказавшийся на грани смерти, вознаграждается необычайными способностями. Сергей, Алтай и Тим обрели дар перемещения в иные миры. Герои этого романа живут в разных Вселенных, во временах, когда на карту поставлено всё, на переломе своих судеб. Проходя через жестокие испытания их души сплелись в одну. Случайное неслучайно. Жёсткий боевик или философская притча? Новое фэнтези или суровая проза жизни? Захватывающий драйв приключений или диалог о Пути и Смысле? Фантастика или реальность? Это – Dействие SKY. Книга, которая делает тебя сильнее. Книга, которая помогает, когда тебе трудно. Книга для тех, кого пленяет вечное очарование Тайны. Книга, которая заставит думать и спорить. Книга для тех, кто готов…

Глава 2

В эту ночь Тиму спалось гораздо лучше, чем в предыдущую, несмотря на жутко неудобную для сна, сгорбленную, коленопреклонённую позу. То ли дала о себе знать крайняя усталость, то ли сломанное ребро болело поменьше, то ли он уже начал привыкать… Правда, сновидения были тяжёлыми. Тиму снились самуры. Тиму снилось, будто бы он пребывает в самуре, где его подвергают ужасающим пыткам. Проснувшись, он подумал, что если он сообщит о своих сновидениях Ширшу, то тот наверняка скажет: «Ну вот, Квалуг, тебе и сон в руку!», и засмеётся своим злодейским смехом.

Побудка. «Профилактические» побои бичами. Кормёжка отвратительными, но питательными тараканьими помоями. «Дарба!» — заорал Дордон и принялся колотить в свой барабан. Рабы заработали вёслами.

— Мне велено было подучить тебя карклунскому языку, — сказал Тиму Ширш, — и сегодня я этим займусь с тобою. Готов?

— С удовольствием! — ответил Тим по флинийски.

— Как хорошо, что они не знают флинийского! Пойми они сказанное тобою, нам обоим бы не поздоровилось, ведь они страшно озабочены тем, чтобы мы, ни при каких условиях, не получали никакого удовольствия. Они заинтересованы как раз в прямо противоположном.

— Но ведь ты же частенько смеешься, Ширш. А смех, как известно, одно из проявлений удовольствия, радости. Кстати, я заметил, что не один из сотен невольников на этой галере, кроме тебя, никогда не смеялся, даже не улыбался. А ты один смеёшься, и тебя никто за это не наказывает.

— Видишь ли, они не считают мой смех проявлением радости. Они считают его проявлением безумия. Они считают меня безумным.

— А ты не безумен?

— И да, и нет. И нет, и да, мой друг, — загадочно ответил Ширш, и снова разразился своим идиотским жутковатым смехом.

— Может быть, мы начнём урок? — прервал его Тим.

— Ах, да. Конечно, — ответил Ширш, тут же успокоившись.

— Дордон кричит то «ароб!», то «дарба!». Что означают эти слова?

— «Дарба» означает «вперёд!», а «ароб» — «стой!», в смысле «суши вёсла!».

— А как по карклунски «море»?

— Море? «Омун».

— А как по карклунски «любовь»? Есть ли в языке этих изуверов такое слово?

— Любовь по карклунски — «алойя».

— Надо же, звучит довольно красиво. Ну а теперь, учитель, бери бразды правления в свои руки. Веди урок.

— Любовь — «алойя», а страдание — «уандор». Хорошо запомни это слово, Квалуг, — ведь это наша с тобой судьба.

— Давай дальше.

— Сейчас я тебя познакомлю с нашими соседями. Вот этого, что прямо перед тобой, — Ширш кивнул в сторону истерзанной спины впереди сидящего гребца, — зовут Хрыщ, — «свинья». А этого, — Ширш показал на его соседа, — Урдам — «таракан». Вон того — Пфля, — «слизняк»; того, что справа от него — Клюп, — «мокрица»; следующего — Рорбан, — «собака»; самого крайнего, сидящего у борта, зовут — Шьяс, — «гадюка».

— Омерзительно. А каковы их настоящие имена?

— Теперь это их настоящие имена, Квалуг. Продолжим урок.

— Первое, что тебе надо запомнить — это команды. «Ароб!» — «стоять», но это ты уже знаешь. «К муна!» — «на колени!». «Анпан дас!» — «пади ниц!». По этой команде ты немедленно должен броситься на землю, и лечь лицом вниз, распластавшись и вытянув руки вдоль туловища. «Тунда!» — означает «пошёл!». «Умур!» — «молчать!», «Града!» — «говори!», «отвечай!», «Расте!» — «хватит!», «достаточно», «прекратить!». Запомнил? Повтори.

Каждый день, помногу часов, налегая на вёсла, Тим занимался с Ширшем карклунским языком, заучивая всё больше новых слов, учась строить фразы и предложения. Когда это было возможно, они пытались говорить друг с другом на карклунском. Ширш оказался неплохим учителем, а Тим способным учеником.

Меж тем дни, абсолютно похожие один на другой, наполненные изнурительным однообразным трудом, побоями, духотой и зноем, продолжали сменять друг друга. Изучение языка было настоящей отдушиной от этой беспросветной и унылой пучины существования. Тим как-то поделился с Ширшом этой мыслью:

— Как здорово, что у нас с тобой есть, чем заняться. Иначе я бы, наверное, сошёл с ума от мучительного однообразия этих тяжких дней.

— Говоришь, что устал от однообразия? — оживился Ширш. — Что ж, я готов внести свежую струю, сам давно этого хочу!

В глазах Ширша сверкнул дьявольский, безумный огонёк. В тот же миг он отпустил весло и завопил:

— Слава Господу! Слава Господу Нашему Ануарию Яре! Да исполнится воля Его! Да осуществятся планы Его! Да святится Имя Его, трисна и во веки веков! Бог мой единственный — Ануарий Яра, смертию смерть поправший! Ануарий Яра! Ануарий Яра! Ануарий Яра!

Что тут началось! Все находящиеся на палубе матросы-надсмотрщики, двое офицеров, побросали всё, и со всех ног кинулись к Ширшу. Дордон осёкся, сбился с ритма, гребцы тоже. Мощный кулак первого из подоспевших здоровяков-матросов, с размаху опустился Ширшу на голову. Подбежавшие вразнобой начали со всей силы лупасить Ширша, чем и куда придётся. Офицер орал: «Отвязать мерзавца от скамьи! На рею его!»

Нещадно избиваемый Ширш продолжал истошно вопить: «Ануарий Яра! Ануарий Яра! Бог мой! Славлю тебя! Ануарий Яра! Ануарий…»

Офицер перешёл на визг: «Заткнись! Заткнись, мразь! Вставьте ему в пасть кляп, дьявол вас побери!»

Ширшу всунули в рот кляп, отвязали от скамьи и поволокли за ноги к мачте. Его лодыжки обвязали верёвкой и подвесили на рею, вниз головой. Четыре матроса с разных сторон принялись жестоко стегать его бичами. Били по спине, груди, животу, ногам, лицу. Били долго, казалось целую вечность. Наконец один из офицеров скомандовал: «Расте!». Ширш был уже без сознания. На него вылили несколько вёдер воды, он пришёл в себя, после чего экзекуция продолжилась. Когда Ширш снова лишился чувств, на него опять вылили воду, и продолжили избиение. Всё это повторилось несколько раз. Наконец, когда вся кожа Ширша, казалось, целиком представляла собой кровавое месиво, по приказу офицера, матросы отложили свои бичи в сторону. Они подошли к, подвешенному вниз головой, с беспомощно свисающими руками Ширшу, и дружно помочились на его истерзанное плетьми тело. После чего беднягу оставили болтаться на рее, на самом солнцепёке. Часа через два к нему подошёл доктор Шарур, пощупал пульс на запястье, приподнял пальцем веко Ширша, осматривая зрачок, и распорядился, чтобы наказанного сняли и отнесли в тень. Там доктор в чёрном открыл свой сундучок, достал оттуда какие-то склянки, и приступил к делу. Сначала он поднёс к ноздрям, казалось бы, умершего Ширша, кусочек материи, пропитанный каким-то раствором, отчего Ширш закашлялся и открыл глаза. Затем он дал Ширшу чего-то отпить из маленького кувшинчика. Наконец он обмазал всё его изорванное тело каким-то тягучим чёрным составом, какой-то мазью.

Ширша оставили лежать в тени. На этом месте он и провёл остаток дня, ночь, весь следующий день и следующую ночь. В течение всего этого времени, доктор неоднократно повторял свои процедуры. На утро, после побудки Ширша вернули на скамью, на своё место подле Тима. Ширш с аппетитом поел, и пребывал в замечательном расположении духа. Тело его было черно от мази, но к величайшему удивлению Тима, раны на нём не кровоточили, более того, они почти затянулись! Воистину, карклунские врачи способны творить чудеса!

— Как ты себя чувствуешь, друг? — спросил его Тим.

— Спасибо, Квалуг, неплохо. Правда, грести в полную силу я ещё не смогу, дня, этак, три-четыре. Придётся тебе пока потрудиться за меня, ты уж извини, дружище.

— Не стоит извинений. Я, честно сказать, думал, что тебе конец.

— Ну, как же! Что они, дураки что-ли портить свой товар. Раб стоит денег. И к тому же, вспомни, Квалуг, — им не нужно, чтобы мы умирали. Им нужно, чтобы мы жили, как можно дольше, и страдали, как можно больше. А, как известно всякому, мучительность страдания определяется скорее его продолжительностью, нежели силой, и потому, они заинтересованы, чтобы мы страдали, как можно дольше. Ведь они считают, что после смерти, нас с тобою ждёт — ничто, абсолютное небытие, а значит прекращение страданий, потому они стараются всячески отдалить этот момент.

— Но тот, кто сидел на моём месте до меня всё же умер.

— А, Обезьяна? Да, недоглядели, недоглядели. Упущение вышло. По-видимому, у счастливца оказалось слабое сердце, оно не выдержало жары, тяжёлой работы, побоев. Не сомневаюсь, что твой предшественник нынче пребывает в Раю и блаженствует, не то, что мы с тобой…

— Ширш, а если ты снова сделаешь что-нибудь запрещённое?

— Ну.

— Ведь если они снова подвергнут тебя наказанию в ближайшее время, ты же ведь точно отбросишь концы.

— О! Они просто накажут меня по-другому. Например, могут вновь привязать меня за ноги и опустить за борт. Будут держать меня так, пока я не начну задыхаться, захлёбываясь. За миг до того, как я буду готов испустить дух, они вытащат меня, потом снова опустят. И так много-много раз. Или будут наталкивать мне в рот дерьмо. Да мало ли что? Эти изуверы великие мастера пыток и наказаний. И наказывая меня повторно, они непременно учтут состояние моего здоровья, так, чтобы я изрядно помучился, но, чего доброго, не подох.

— Ширш, у меня к тебе вопрос.

— Задавай.

— Ты же сам это сделал. Ты же сам сделал так, чтобы тебя наказали! Зачем? Зачем ты это сделал? Откроюсь тебе, наблюдая за тобой, у меня складывалось чувство, что тебе нравится страдать. Я не мог поверить в это, ведь это так противоестественно, это безумно. Но твоя недавняя выходка, подтвердила мои подозрения. И вот сейчас, пережив этот кошмар, ты выглядишь счастливым и удовлетворённым. Более того, Ширш, вижу я, что тебе по нраву не только твои собственные страдания, но и страдания всех этих несчастных на нашей галере. Ты нередко получаешь наслаждение, также мучая и меня. С каким упоением ты постоянно напоминаешь мне о том, что ждёт меня в самурах. Как будто ты нежно лелеешь, не только свои страдания, но и мои, а так же всех невольников Карклуна. Мне не понять всего этого. Мне не понять твоего безумия, Ширш. Объясни мне всё это, если сможешь. Прошу.

— О, друг мой, ты наблюдателен, проницателен и умён, несмотря на свою молодость. Ты прав. Я действительно получаю наслаждение от своих страданий, я радуюсь им. Больше того, я счастлив оттого, что я оказался в таком положении. Я благодарен Господу, за то, что стал рабом Карклуна. Это Его милость по отношению ко мне, это Его дар мне. Ты прав также и в том, что я получаю наслаждение, наблюдая страдания других невольников, и твои в том числе. Признаюсь, что получаю от этого в разы меньшее наслаждение, чем от своих собственных, но страдания других несчастных пленников всё же тоже меня радуют. Я мог бы тебе ответить, что такое отношение к страданиям позволяет мне окончательно не сойти с ума в этом жутком месте, но это было бы только ничтожно малой частью правды. Я же теперь хочу, чтобы ты узнал всё, поскольку твоя проницательность покорила меня. Так слушай же. Как ты уже знаешь, Квалуг, был я в прошлой жизни своей и знатен, и богат. Очень богат. Богатство это досталось мне, как по праву наследства, так и было приумножено мною. В наш век, когда дворянское сословие начинает уступать Олимп буржуа — промышленникам, торговцам и банкирам, моё природное чутьё и деловая хватка позволили мне подняться на вершины из злата. Владел я заводами по производству станков, угольными шахтами, медными и золотыми рудниками в одной из флинийских колоний, а также торговым предприятием, в составе которого имелась океанская флотилия, из-за которой я, как ты помнишь, и угодил на этот проклятый остров. На своих земельных наделах выращивал я лён, овёс и ячмень. Мои пивоварни стояли по всей Флинии, да сейчас, наверняка, ещё стоят. Дела мои шли не просто хорошо, они шли превосходно. Если многие мои собратья по сословию беднели, не умея приспособиться к изменившейся жизни, то я богател. Не погрешу против истины, если скажу, что, без сомненья, входил в первую полусотню самых богатых людей Флинии. Я купался в успехе и роскоши. Гордыня моя возрастала до небес, самодовольство моё ширилось до размеров океана, а голос Бога в моей душе звучал, при этом, всё глуше и глуше, пока не стих окончательно. Не задумываясь, сеял я грехи. Неисчислимы грехи мои! А я всё множил и множил их. Я был нечестен со своими партнёрами, коварен и жесток со своими конкурентами. Но не это мой главный грех. Преступно равнодушен был я к судьбам тех, чьи жизни зависели от меня. К примеру, если одна из, принадлежащих мне угольных шахт хоть на самую малость становилась для меня невыгодной, я, не задумываясь, закрывал её, зная, что тем самым, обрекаю шахтёров и их семьи на голодную смерть, но это совершенно не заботило меня. И это тоже не мой главный грех. Чувствуя себя безнаказанным властелином жизни, многократно возвышающимся над простыми смертными, я погряз в пучине ужасающего разврата. Я собирал отчаянно нуждающихся молодых девиц, таких, которых судьба поставила на грань выживания, неволил их, и принуждал предаваться гнусным извращённым оргиям, со мной и моими приятелями, такими же жестокими чудовищами, как и я. Так и этого мне стало мало! Я начал творить эти чудовищные вещи с совсем юными созданиями, ещё девочками, выкупая их для этого у обезумевших от нищеты родных. Да, Квалуг, вот что нищета порой может сделать с людьми. Они продавали мне своих дочерей, сестёр, племянниц…. Но даже это не мой главный грех. При всей своей грязной испорченности, дьявольской извращённости и бездонном распутстве, я нежно любил свою жену, свою герцогиню Фуркад, свою Марлен. Она была совершенным созданием: добрым, светлым, чистым, полной моей противоложностью. Она и понятия не имела, какое я, на самом деле, чудовище, и любила меня беззаветно и преданно. Но похоть, самовозвеличивание и гордыня были для меня важней всего. Я приударил за Азалией — прелестным юным ангелом, — дочерью герцога Кюршод. В столичном светском обществе она была первой красавицей среди девушек на выданье. Многие достойные и благородные мужи добивались её руки. И я возжелал совратить её, и не просто совратить, а влюбить в себя, заставить потерять от меня голову. Гордыня совсем лишила меня и разума, и последних остатков совести. Меня тешила чудовищная идея о том, что столько высокородных вельмож добивается её руки, а я женатый мужчина, сделаю её своей любовницей, лишу её девственности, и утру, тем самым, всем им нос, поправ при этом все законы пресловутой нравственности, потому-что я выше этих законов, они не для меня. Неслыханная дерзость этого замысла тешила моё смертельно больное самолюбие. Я вознамерился бросить вызов нерушимым устоям морали вообще, и морали высшего света в частности. Был я знатным сердцеедом и знатоком женских душ: через пару месяцев Азалия полюбила меня без памяти, и вскоре стала моей. Мы сделались любовниками. Потом она забеременела. Добившись своего, я охладел к ней. Узнав о её беременности, единственное, что я сделал — предложил ей врача, который, сохранив всё в тайне, поможет избавиться от ребёнка. На следующий день мне стало известно, что Азалия приняла яд, она умертвила себя. Её примеру, вскоре последовал, убитый горем отец — герцог Кюршод, — добрейший и благороднейший человек, для которого Азалия была смыслом всей его жизни. О нашей с Азалией связи не знал никто, кроме преданной и верной служанки моей любовницы. Желая отомстить мне за моё жестокое коварство, мою ложь и моё предательство, приведшее к смерти её любимую госпожу, служанка Азалии сообщила о нашей связи моей жене. Для моей Марлен это было громом среди ясного неба. Её мир рухнул: она узнала, какое я на самом деле жестокое, коварное, подлое, развратное и лживое чудовище. Она не смогла перенести моего предательства и вероломства: вернувшись в свой замок, я нашёл Марлен повешенной в одной из наших спален. Служанку, кстати, я немедля устранил — нанял убийцу, так, что теперь о нашей связи с Азалией знаешь только ты один. Вот так, Квалуг, две беззаветно любящих меня, светлых, чистых, невинных женщины, по моей вине совершили один из самых страшных грехов — они убили себя. Это и есть вершина моего грехопадения. Да, я грустил о Марлен, я даже корил себя за содеянное, но это не мешало мне вести ту же самую жизнь, которую я вёл до этого ужасного случая. Я так же предавался извращённому разврату с молоденькими простолюдинками, и одерживал победы над замужними благородными дамами, подыскивая себе при этом выгодную невесту, для заключения брака по расчёту. Любить к тому времени, я уже совершенно разучился, потому как голос Божий, полностью умолк в моей душе, казалось бы навсегда.

«Ароб!» — протрубил Дордон. Удары плетьми. Обед. Водные процедуры, смывающие нечистоты. «Дарба!», и галера продолжает путь.

Продолжил свой рассказ и Ширш:

— И вот, в один прекрасный день, скакал я на лошади по узкой земляной дорожке, проложенной средь свежевспаханного ячменного поля в направлении своего загородного имения. Я был не в духе, я был почти в ярости — графиня Элсас, записная провинциальная красотка, которую я окучивал уже почти месяц, смела отказать мне. Недавно прошёл дождь, и пашня превратилась в непролазную грязь. Внезапно на моём пути, на узкой тропинке меж топей пашни, прямо передо мною возник путник. Как я не заметил его раньше, на плоском, как гладь моря поле? Это был старик, монах, по-видимому, из расположенного неподалёку монастыря, в грязной и дырявой ризе. Вдвоём, путнику и коню, не разойтись на узкой тропке, но старик стоял на моём пути и не думал уступать мне дорогу. «Прочь с дороги, оборванец!» — грубо приказал ему я. Старик даже не двинулся, но сказал мне: «Слезь с коня, брат мой. Слезь с коня и послушай меня». Во мне взорвался фонтан ярости: как смеет это ничтожество, этот старый нищий оборвыш, не подчиняться мне? Как смеет он мне приказывать? Как смеет он называть меня братом? Я размахнулся с плеча и ударил его плетью. Старик упал лицом вниз в грязь размокшей пашни. Путь был свободен, и я проследовал далее. Но через несколько шагов, какая-то сила заставила меня остановиться и оглянуться. Старик снова стоял на ногах и смотрел на меня. Лицо его совершенно не было испачкано грязью. «Брат мой, — сказал он, — твоё самое большое заблуждение, от которого произрастают все остальные, в том, что ты возомнил, что ты — есть всё, и нет ничего, кроме тебя и сверх тебя. Ты уверовал в то, что всё зависит только от тебя, от твоей воли, что все блага твои — это только твои заслуги. Ты уверовал, что нет Закона свыше. Ты уверовал, что ты и есть Закон. Ты утратил связь с Истоком своим, Отцом своим, Колыбелью своей. Но Господь тебя любит, и он спасёт тебя. И это случится вскорости, брат мой!» Старик говорил, а его ясные светло-голубые большие глаза, излучали такое добро, такую любовь, такое сострадание, что мне стало не по себе, как становится чёрту в церкви. Когда он закончил, я рявкнул: «Что ты плетёшь? Я не нуждаюсь в спасении. Пусть Он тебя спасёт. Иди отсюда, старик, от греха подальше!». Я отвернулся и продолжил свой путь. «Вот, старый безумец, — думал я, — развелось их нынче в округе!». Когда мой конь сделал ещё несколько шагов, я снова оглянулся. Старика не было! Куда он мог деться в чистом поле? Впрочем, через несколько минут я уже позабыл об этой встрече. А ещё месяца через полтора, я и отправился в свой злополучный рейс в Имбрию, а оттуда в Новую Землю. Когда попал в плен к пиратам, а тем более к карклунцам, я невыносимо страдал. Ты можешь представить, Квалуг, каково мне, человеку, привыкшему к власти, могуществу, изысканной роскоши, сибаритским наслаждениям и извращённым удовольствиям было оказаться в шкуре раба? Я предлагал пиратам откупиться, говорил им, что я баснословно богат, но они не поверили мне, даже, несмотря на то, что отобрали у меня золотую гербовую печать. Они только смеялись надо мной. Почему я не пытался откупиться от карклунцев, и соврал им о своём происхождении, ты уже знаешь. Карклунское рабство я воспринимал как жуткую, чудовищную несправедливость, кошмарный дурной сон: это ошибка, такое не может, не должно случиться со мной! Едва выносимые, ежедневные телесные и душевные страдания, страшные унижения, осознание полной безысходности своего положения, быстро начали лишать меня рассудка. Наверное, в таких условиях, только потеряв рассудок, можно оградить себя от нечеловеческих страданий. Но этим извергам известно какое-то снадобье, которое не позволяет сойти с ума окончательно, сойти с ума настолько, чтобы перестать осознавать, что ты страдаешь. То есть с ума сойти, ты можешь, но страдать меньше, от этого не станешь. Поэтому я стал безумным только наполовину, да и сейчас, наверное, остаюсь таким же, хотя, признаюсь, что больше я лишь делаю вид, что безумен. И вот, когда невыносимость и безысходность этого ада достигли своего апогея, свершилось великое чудо. В тот день меня за что-то наказали. Наказали жестоко. Сначала они топили меня, опуская мою голову в ведро с мочой, и вытаскивая её оттуда лишь за миг до того, как я бы захлебнулся. Эта пытка продолжалась несколько минут, но показалось, что прошла целая вечность. А потом они избили меня до полусмерти, и бросили отходить в тень, также как это было на твоих глазах два дня назад. И вот, когда я находился в этом бреду, в этом сумрачном мире на границе между жизнью и смертью, ко мне явился тот самый старик-монах, встреченный мною на пашне. Он встал предо мною, обнимая меня взглядом своих, полных сострадания, светло-голубых глаз, и сказал: «Ну, здравствуй, брат мой! Вот и наступил тот великий день, когда ты стал на путь возвращения Домой, на путь возвращения к Отцу своему небесному. Он любит тебя. Он дал тебе всё, о чём только может мечтать человек: здоровье, богатство, таланты, удачливость, знатное происхождение, преданную любовь прекрасной женщины. Но ты перестал слышать глас Его, ты заглушил его в себе. Ты утратил веру, и потому всё потерял. Ты грешил, ты много и тяжко грешил, и не каялся. Ты и не думал каяться. Ты возомнил, что ты выше всех и вся. За все грехи свои ты, безусловно, заслужил вечных мук в геенне огненной, но Господь любит тебя! Он дал тебе возможность искупить грехи твои тяжкие здесь, в твоей земной жизни, дабы ты мог избежать вечного ада. Так прими же с благодарностью и радостью этот великий дар его, эту милость его! Радуйся своим земным страданиям, брат мой! Принимай их как великое благо, как бесценный дар Божий! И восхваляй Господа за милость Его и за любовь Его к тебе! Добро пожаловать Домой, брат мой!». Так молвил старец, и растворился в сверкающей дымке. И в миг этот произошло великое перерожденье моё: я снова уверовал; из зверя, чудовища, я вновь начал обращаться в человека. Медленно и трудно, идёт это обратное превращение, но с пути Домой мне более не свернуть. Всё изменилось для меня в этот миг: страдание перестало быть страданием, оно стало радостью, оно стало счастьем. Я видел твои удивлённые глаза, когда я сказал тебе, что я счастлив. Но это действительно так. Я счастлив, счастлив, как никогда в своей жизни. Я сам иду навстречу страданиям, и потому не страдания они для меня вовсе. Я хочу страдать, как можно больше. Я хочу добавить себе страданий, чтобы успеть за оставшийся мне срок земной жизни, искупить, как можно больше. Я знаю, что всё равно, после смерти не заслужу рая, но я хочу попасть хотя бы в чистилище, чтобы там завершить своё искупленье. Чем больше я успею очиститься здесь, тем меньше останется на посмертие. Поэтому смысл моей жизни сейчас и до её окончания — искупление. И я реализую этот смысл нынче на полную. А знать смысл своей жизни и воплощать его в полную силу — не в этом ли высшее человеческое счастье?

Ширш умолк. Молчал и Тим. Множество мыслей, порождённых услышанным повествованием, роились в его голове. Наконец, он спросил:

— Ширш, а что бы ты изменил в своей жизни, если бы произошло чудо, и тебе бы удалось выбраться отсюда?

— Я бы изменил всё, — не задумываясь, ответил Ширш. — Я продал бы всё своё имущество, и на все деньги построил бы бесплатные больницы, школы и приюты для осиротевших детей и одиноких брошенных старцев. Сам же удалился бы в монастырь, и до самой смерти, в убогой, тесной и тёмной монашеской келье, замаливал бы свои грехи.

— Ты сказал мне о том, что смысл твоей жизни — страдания во имя искупления, что цель твоя вобрать, как можно больше страданий, дабы искупить больше грехов при жизни своей земной. Ты говорил мне о том, что муки, претерпеваемые узниками самуров, во много превосходят муки рабов, в них не находящихся. Так почему же ты тогда не поспособствовал своему попаданию в самур? Ведь ты же мог сообщить Врынуру о своём происхождении, и тебе бы он поверил, несмотря на то, что твоя гербовая печать утеряна, ибо, с его точки зрения, не один разумный человек не будет наговаривать на себя нечто такое, что ещё больше осложнит его участь. Но ты не сделал и не делаешь этого. От чего же?

— Потому-что, о Квалуг, Господь сам выбирает пути нашего искупления. Если бы он пожелал, чтобы я искупал грехи свои тяжкие в самурах, я бы, несомненно, оказался в них. И эта возможность была, как раз, наиболее вероятной. Но произошло по-другому. В плену у пиратов я оказался отдельно от команды. Когда я пытался договориться с пиратами о выкупе, они не поверили мне. Наконец, мне подвернулся добрый человек, который предупредил меня о том, чтобы я не выдал карклунцам своего происхождения. Разве может всё это быть случайным? Всё это ясные знаки того, что Господь желает, чтобы я искупал свои грехи именно там, и именно так, как это и происходит сейчас. Я же просто следую Его воле, как должно делать всякому, верующему в него.

— Ширш, я заметил, да ты и сам это признал, что тебе доставляют радость не только твои страдания, но и страдания остальных невольников. Как это можно соотнести с тем, что ты поведал мне? Как можно соотнести это с твоим покаянием?

— Друг мой, я свято верю в то, что абсолютно всё происходит по веленью Господнему, что ни один волосок не падёт ни с чьей головы без воли Его. И если все эти люди, эти невольники оказались здесь, — это не просто так, значит, есть за что, значит, они здесь тоже для искупления грехов своих. А коль скоро это так, то, следовательно, страдая, они смывают грехи свои, они очищаются, они возвращаются к Отцу своему небесному, к благодати Его. Как я могу не радоваться этому? Но я бы покривил душой, если бы сказал, что только это вызывает радость мою при виде страданий этих несчастных. Увы, мой друг, но не только! Голос дьявола ещё не до конца смолк во мне, и моя душа ещё в чём-то подвластна ему. Нелёгок, ох, нелёгок и тернист путь Домой. Непросто и нескоро обратное превращение из чудовищного зверя в человека! Страдание другого, всё ещё порою вызывает во мне удовольствие, просто потому, что он, этот другой, страдает. И тогда дьявол начинает нашёптывать мне: «Посмотри на этого ничтожного дурака. Он ещё на что-то надеется. Как же он глуп! А ведь, на самом деле всё плохо, всё предельно плохо. Ему конец. Ему конец, так же как и тебе. Но ты мудр, ты знаешь об этом, а он ещё нет. Какое же это блаженство — видеть как рушатся его жалкие надежды, когда он тоже начинает это понимать! Какое наслаждение — видеть страдания этого наивного идиота, когда он превращается в такое же ничтожное, раздавленное дерьмо как и ты!». И когда я, со злодейским удовольствием, рассказываю тебе о том, что ждёт тебя в самурах, именно так я и думаю, вернее, не до конца изжитый дьявол во мне, заставляет так думать меня.

— Ширш! Но почему ты думаешь, что каждый из этой, без малого, тысячи рабов, сидящих на вёслах проклятой галеры, так же грешны как и ты, и потому Господь собрал их здесь всех вместе для наказания и искупления? Тебе есть что искупать столь жестоким образом, но откуда у тебя такая уверенность, что всем остальным тоже есть за что нести наказание?

— А как же иначе, Квалуг? Ведь Господь ничего не делает просто так! В этом мире ничего не происходит случайно, тем более такого, что случилось со всеми нами, сидящими здесь на вёслах! Каждый из нас здесь по своей причине. Наверняка, есть среди невольников и жестокие грешники, вроде меня, а есть и такие, что согрешили бы, не попав сюда. В их случае Господь осуществляет превентивную меру. Не попади они сюда, нагрешили бы с три короба и попали бы в ад, а так, примут страданья великие, а после — прямиком в Рай. Господь мудр и милостив.

— Но как ты можешь утверждать, что они непременно согрешили бы?

— Я знаю, о чём говорю, глупец! — внезапно взъярился Ширш, — Господу видней! Господь знает, что делает. Просто ты из-за своей ничтожности не можешь понять замыслов Его. А я — чёрный грешник, я принимаю страдания. О, Господи, молю тебя, посылай мне их больше, больше, больше!!! Так мне и надо! Так мне и надо! Так мне и надо!!!

Глаза Ширша снова стали безумными и он опять затрясся от своего жуткого истерического смеха. Приступ длился долго, а когда прекратился Ширш полностью ушёл в себя. Казалось, что он ничего не видел и не слышал вокруг. Он точно впал в транс, только руки его механически то отталкивали, то тянули к себе древко весла, при этом Ширш мычал себе под нос какую-то заунывную мелодию.

Тим, предоставленный сам себе погрузился в размышления. «Конечно, честь и хвала Ширшу, — думал он, — этот человек встал на путь духовного возрождения, и душа его будет спасена. Она уже спасена. Вера его и понимание, которым он со мной поделился, спасают его в этих жутких условиях. Более того, они наполняют его жизнь смыслом и, тем самым, делают счастливым и свободным. Об этом можно судить даже по глазам его: глаза у всех невольников на галере пустые и потухшие, у Ширша же они светятся. Но я не могу согласиться с ним, по поводу того, что все невольники на галере либо уже грешны, либо были бы грешны, не окажись они здесь. Тут Ширш защищает своё спасительное понимание, понимание того, что всё имеет смысл, что Господь всегда знает, что он делает. Проделывать подобные штуки нас заставляет принцип справедливости, наша вера в то, что справедливость должна существовать. Поэтому, подчас, когда мы видим несчастного и убого, мы склонны полагать, что он сам виноват в своих несчастьях, либо наказан за какие-то совершённые им злодеяния. Но самом деле, далеко не всегда это так. Взять меня. Я не нахожу за собой каких-либо значительных грехов и злодеяний. Почему же тогда я попал на судно, которое угораздило повстречать Чёрного Сапа? Почему пережив на «Инделисе» сущий ад, я попал в ещё более ужасное место, на «Орарру»? Почему после «Орарры» я, судя по всему, окажусь в ещё более кошмарных самурах? Ведь я не совершил ничего такого ни в делах своих, ни в мыслях, за что мне было бы назначено столь суровое искупление. По Ширшу — раз я здесь, то непременно совершил бы нечто подобное в будущем. Но я не знаю, что должно со мной произойти такого, что сделало бы меня в будущем жестоким злодеем. Я знаю себя. Я уверен, что ни за что бы, и никогда бы не стал таким. Но, тем не менее, я — здесь. Я — карклунский раб и будущий узник ужасных самуров. За что мне всё это и для чего? Какой в этом смысл? Ведь, я согласен с Ширшем в том, что, должно быть, ничего не происходит просто так, что во всём обязательно должен быть некий смысл, иное дело, что мы не всегда в состоянии узреть его. Но у меня нет ответа на эти вопросы, и сие тяготит и мучит меня. Я слыхал, что по вере имбрийцев, мы проживаем на Земле не одну жизнь, а несколько, и наше нынешнее воплощение определяется деяниями нашими, не только в этой жизни, но и в предыдущих. Имбрийцы верят, что если мы нагрешили в прошлой жизни, но не успели расплатиться за грехи свои в ней, то эта расплата непременно наступит в грядущем нашем воплощении. Удобная вера! С её помощью действительно можно ответить на мучающие меня вопросы, но вот беда: я — яруанин, и моя вера отрицает существование прошлых жизней. К тому же, я склонен к научному мышлению, а следовательно мне нужны доказательства. Но доказательств перевоплощений души нет, или, по крайней мере, они мне неизвестны. А раз так, то нет и ответа на мой вопрос: за что я здесь? И уж тем более нет ответа на вопрос: для чего я здесь? Говорят, что Господь посылает страдания, как испытания, для того, чтобы мы могли что-то постигнуть, чему-то научиться. Что ж, я с этим согласен. Ещё говорят, что Господь посылает нам только такие испытания, которые мы можем вынести. Когда-то я в это верил, теперь же — сомневаюсь. Дал ли он возможность выдержать испытание Анрэ, Лунцу, капитану Гюйсу? Чёрный Сап уничтожил их прежде, чем они успели что-либо понять. Если бы у них была возможность, разве бы они не справились? А была ли возможность пройти испытание у парализованного доктора Чипси? А разве Рырку, не отдал все силы для того, чтобы пройти испытание? Но, может быть, я чего-то не понимаю? Может быть, прав Ширш в том, что они сейчас пребывают в Раю, а, значит, они прошли своё испытание, а я своё ещё нет? Не знаю. Всё это очень противоречиво и непонятно для меня. И потому мои мучительные вопросы остаются без ответов. Узнаю ли я когда-нибудь их?

«Ароооб!» — протрубил Дордон, и прервал размышления Тима. Тим и не заметил, что уже давно стоит глубокая ночь.

На следующее утро, Ширш, как ни в чём не бывало, продолжил свои уроки карклунского. Дни, неотличимые один от другого, продолжали сменять друг друга. И вот, как-то под вечер, вперёдсмотрящий матрос прокричал: «Хеймаааа!»

Тим уже знал, что «хейма», означает по-карклунски — «земля». Через полчаса с места Тима стала различима, впереди по курсу, узенькая, почти прозрачная полоска, у самой линии горизонта.

«Завтра, к полудню, будем в Бусвире» — сказал Ширш.