Действие SKY. Часть вторая

Алекс Бессмертный

Случается так, что человек, оказавшийся на грани смерти, вознаграждается необычайными способностями. Сергей, Алтай и Тим обрели дар перемещения в иные миры. Герои этого романа живут в разных Вселенных, во временах, когда на карту поставлено всё, на переломе своих судеб. Проходя через жестокие испытания их души сплелись в одну. Случайное неслучайно. Жёсткий боевик или философская притча? Новое фэнтези или суровая проза жизни? Захватывающий драйв приключений или диалог о Пути и Смысле? Фантастика или реальность? Это – Dействие SKY. Книга, которая делает тебя сильнее. Книга, которая помогает, когда тебе трудно. Книга для тех, кого пленяет вечное очарование Тайны. Книга, которая заставит думать и спорить. Книга для тех, кто готов…

Глава 1

Тим лежал на ворохе пустых мешков, уставившись в потолок камбуза, и размышлял. Как много он узнал! Это не умещалось в голове, многого он не понял. «Но всё же, наверное, не один учёный муж на Земле не знает нынче столького, сколько знаю теперь я — думал Тим. — Знания эти на века опережают моё время, и потому большинство из них, к великому сожалению, будут совершенно не востребованы не только моими современниками, но и нашими детьми, внуками и даже правнуками. Да, не поняты и не востребованы. Кто знает, может быть, открытия опережающие своё время приходят к учёным таким же способом, как это случилось со мной? Каким-то образом они входят в соприкосновение с этими «горизонтальными матрёшками» или другими вселенными, опережающими нас во времени? Интересно было бы знать: где же эта изначальная «матрёшка», с которой всё и началось, и которая находится впереди всех других в потоке времён? И как далеко она отстоит от нашей? Может быть, Кэлвин, двести лет назад, заявивший о том, что это не Солнце вращается вокруг Земли, а как раз — наоборот, тоже узнал это от кого-то из других миров, опережающих наш во времени? Что с ним за это сделали, известно — спалили на костре. Если я начну делиться тем, что довелось мне познать, то в наш просвещенный век на костре-то меня, конечно не сожгут, а вот объявить сумасшедшим, это — за милую душу. И тогда будет ещё одно подтверждение тому, что абсолютно все побывавшие в объятиях Чёрного Сапа, непременно лишаются рассудка. Потому, лучше уж я буду держать, открывшиеся мне познания при себе, ну, по крайней мере, большинство из них. Впрочем, если оформить их в виде романа, сказочного сочинения, то, пожалуй, они будут иметь успех. Я непременно подумаю об этом, как только выберусь отсюда». Тим знает о моих измышлениях, значит, за прошедшее время он «включался в видения» обо мне.

Пошли четвёртые сутки с того времени, как Тим оказался на камбузе. Он значительно окреп, руки и ноги слушались его намного лучше. Передвигаться он мог уже на четвереньках, а не пластаясь всем телом по полу. Настала пора выбираться на палубу. Подъём по лестнице дался относительно легко, и Тим, впервые за много дней вновь увидел море, голубое и такое приветливое и ласковое. Трудно было поверить, что оно когда-то было совсем другим: то встающим на дыбы и бросающим «Инделис», как жалкую щепку, то неподвижно-фиолетовым, что было ещё более ужасно. Тим ползком добрался до пенька обломанной штормом грот-мачты и сел, опершись о него спиной. Солнце на сей раз не палило, а приятно грело, ласковый ветерок овевал лицо и приятно ворошил волосы, игрался с бородой. «Надо же, — подумал Тим, — я ведь никогда не носил бороду, а тут, отпустил поневоле. Надо бы отыскать цирюльные принадлежности и привести себя в порядок». Пока же Тим сидел на палубе, привалившись спиной к бывшей грот-мачте и наслаждался блаженным покоем. Он и не заметил, как задремал.

Тим открыл глаза и не поверил им. Пред ним возникло огромное, алое, с золотистой каймой, судно, под тремя широченными треугольными парусами. Разрезая лазурную гладь оно плавно приближалось к «Инделису». По обоим бортам его дружно пенили воду многочисленные ряды весёл. «Ах, это сон, это всего лишь прекрасный сон» — подумал Тим, и потряс головою, чтобы проснуться. Виденье не исчезло. Тим всё ещё боялся дать волю радости: «Спасён? Неужели я спасён?». Поверил в это он лишь тогда, когда щетина вёсел оказалась поднятой и замерла, полотнища парусов свёрнуты, якорь брошен, судно стало, и с него была спущена шлюпка, которая направилась к «Инделису». Сердце Тима бешено колотилось, на лице светилась растерянно-счастливая улыбка, а его слабые ещё руки готовились обнять своих спасителей.

На борт «Инделиса» поднялись несколько человек. Одни из них были одеты в длинные одежды красного и лилового цвета из дорогих, роскошных тканей, расшитые золотом. Все они имели аккуратно убранные бороды прямоугольной формы. На головы их были надеты такие же красно-лиловые высокие цилиндры или, скорее, тюрбаны. Другие были в белых свободных рубахах и пёстрых шароварах, также пошитых из хороших тканей, правда, менее богатых, чем у первых. Головы последних были повязаны алыми и жёлтыми косынками.

Кавалькада взошла на палубу и, разбредшись, принялась деловито расхаживать по судну, не обращая на Тима никакого внимания. «Эй! Я здесь!» — позвал Тим, но никто даже не посмотрел в его сторону. Бородачи громко обсуждали что-то меж собой, говоря на совершенно незнакомом ему языке. Они ходили по палубе взад и вперёд, глумливо топча сапогами, разложенную на ней Тимом и Рырку одежду, символизирующую членов погибшей команды «Инделиса». Под радостные возгласы из кают были вытащены два сундука — один с золотыми слитками, принадлежащий Тиму, другой с ценными вещами команды. Сундуки перекочевали на шлюпку. Туда же отправилась корзина с бутылками, известной на весь мир «Жемчужины Монро». На палубу выносились вещи из офицерских кают. Они досматривались, после чего, в основном, летели за борт. Был выпотрошен и саквояж Тима. Исписанные им листы бумаги, его сочинения, оды и посвящения Пенни, разметал и унёс в море ветер. Из трюма подняли несколько бочек — с вином и порохом.

Тим продолжал сидеть на палубе, привалившись спиной к обломку грот-мачты и недоумённо взирать на происходящее. Наконец, бородатый крепыш в красной косынке направился в его сторону. Тим развёл свои слабые ещё руки для объятий. Бородач, приблизившись, с ходу, резко, лягнул Тима подошвой сапога в лицо. От удара, на какое-то время Тим потерял сознание. Очнулся он тогда, когда его, схватив за обе ноги, волоком тащили по палубе по направлению к шлюпке. Доски царапали спину, затылок бился о палубу, обмякшие выпрямленные руки, как две плети, волочились за туловищем, из разбитого носа и рассечённой губы лились ручейки крови, оставляя за собой тёмно-алую дорожку.

Тима бросили в шлюпку и перевезли на другой корабль. Также грубо, волоком, держа за ноги, его протащили по палубе и кинули посередине её. По обеим сторонам располагались ряды длинных скамей, на которых сидели, закованные в кандалы гребцы, по семь человек с каждого борта. Всего же рядов было семьдесят или восемьдесят. Люди, сидящие за вёслами являли собой жуткое и жалкое зрелище. Заросшие, с сальными, спутанными волосами и бородами. Из одежды на них — только кусочек грязной обтрёпанной ветоши, едва прикрывающей их гениталии. Тела гребцов измождены и костлявы, покрыты шрамами и кровавыми полосами от недавних ударов бичом. Но самым страшным было — это их глаза. Они были совершенно пусты, они не выражали ничего — не выражали тех страданий и мук, которые терпели эти люди, они не выражали даже безнадежности. Они просто были мертвы. Таких глаз Тим не видел никогда. «Да это галера! Это огромная галера! — понял Тим, — а эти несчастные гребцы — рабы». Тут страшная догадка пришла к нему: «Что там мне рассказывал Анрэ? Остров в форме пальца. Остров Кары. Карклунцы. Их не похожий ни на один другой язык. Рабство…»

Дюжину невольников расковали и ударами плетей погнали в шлюпки. Шлюпки пошли к «Инделису». Тим продолжал беспомощно лежать посреди палубы, меж рядов гребцов, прикованным к скамьям. Всякий проходящий мимо него, считал своим долгом пнуть его. Тим уже понял, что люди в косынках, рубахах и шароварах — это матросы, а люди в роскошных длинных одеждах — офицеры. Матросы пинали больней, возможно, потому, что им не мешали хорошенько размахнуться длинные плащи, что были надеты на офицерах.

С «Инделиса» сгружались бочки с вином и порохом, снимались пушки. Наконец, гружёные шлюпки двинулись в обратный путь, а «Инделис» запылал. Не успели лодки причалить к галере, как прогремел ужасный взрыв, разнесший беднягу «Инделис» на куски — сработали несколько оставленных карклунцами на его борту бочек с порохом.

Галера подняла якорь, обнажённый по пояс мускулистый бородатый гигант в шароварах, занял место на постаменте в кормовой части судна, зажал в кулачищи две увесистые колотушки, и принялся ритмично бить ими в огромный барабан. В такт его ударам гребцы дружно заработали вёслами. Матросы достали свои бичи и принялись охаживать ими и без того израненные спины гребущих невольников. Галера стала набирать ход.

К распластанному на палубе Тиму подошли несколько человек — трое матросов и один офицер. Матросы принялись избивать Тима, пиная сапогами. Остановились они, когда офицер гаркнул: «Расте!». С Тима сорвали всю одежду, окатили его несколькими вёдрами морской воды, и, абсолютно нагого, схватив за ноги потащили вниз, в недра гигантской галеры; спина его ехала по полу, царапаясь на грубых стыках досок.

Его притащили в небольшое, совершенно пустое, тёмное помещение, размером, приблизительно три на три метра, и бросили там, на прощанье наградив ещё несколькими пинками. Через некоторое время в этот склеп вошла процессия, состоящая из одного офицера; человека в длинном плаще из роскошной чёрной парчи, расшитом белым узором, инкрустированным драгоценными камнями; двух матросов и одного невольника. Они внесли с собой лампу неизвестной Тиму конструкции, которая давала яркий свет. Тим отметил, что у вошедшего офицера тюрбан-цилиндр, чуть ли не в два раза выше, чем у других представителей командования судна, и плащ его более обильно и изыскано расписан золотом. «Должно быть это капитан галеры» — решил Тим. Офицер что-то сказал невольнику. Невольник обратился к Тиму: «Кто ты?» — спросил он по флинийски. Тим промолчал. Невольник повторил свой вопрос по браганьски, с лёгким флинийским акцентом: «Ты кто?». Тим продолжал молчать. «Ты не говоришь по браганьски? Но на твоём корабле был браганьский флаг!» — сказал невольник. Тогда Тим ответил:

— Я говорю и по браганьски, и по флинийски.

— Тогда кто ты? Представься.

— Граф Монро, браганьский подданный.

Невольник сказал что-то офицеру на неизвестном Тиму языке. Офицер довольно заулыбался и что-то приказал матросам. Те грубо приподняли Тима за подмышки и поднесли к офицеру. Офицер пристально посмотрел в глаза Тима, криво презрительно улыбнулся и сорвал с его груди цепочку с золотым медальоном, на котором был изображён фамильный герб Монро. Матросы тут же отпустили Тима, и он бессильно рухнул на пол.

Офицер снова что-то сказал, невольник переводил:

— Отныне твоя жизнь, обезьяна, полностью принадлежит воле великого господина Врынура, владельца и капитана славного корабля «Орарра».

«Значит, он действительно капитан» — подумал Тим.

Слово взял человек в чёрном плаще. Невольник перевёл:

— Господин доктор Шарур спрашивает: почему ты не стоишь на ногах? Ты болен, обезьяна?

— Не знаю насчёт обезьяны, а я, граф Монро, болен.

Переводчик передал слова Тима. Все присутствующие засмеялись. Капитан кивнул матросам, и те вновь принялись избивать Тима. Когда экзекуция закончилась, переводчик сказал ему:

— Великий господин говорит тебе: графа Монро больше нет.

Капитан с отвращением посмотрел на Тима, лежащего у него в ногах, и отдал какое-то приказание. Тут же явился матрос с кусочком обтрепанной и зловонной ветоши в руках. Капитан кивнул, матрос бросил ветошь в лицо Тиму.

— Дорзен дор верден, квалуг! — произнёс капитан, с выражением крайнего презрения на лице.

— Прикрой свой срам, обезьяна, — перевёл невольник.

Тим ещё некрепкими руками повязал обрывок ветоши на бёдра. В руках у доктора в чёрном появился маленький кувшинчик. Он передал его переводчику. Тот присел перед, лежащем на полу Тимом, и протянул ему кувшинчик: — Испей, это лекарство. Тим отпил. Снадобье оказалось горьким и жгуче острым.

Все вышли. Один из здоровяков-матросов на прощанье ещё раз пнул Тима в живот. Остался только переводчик. Он был худ, измождён, как и все невольники на судне. Его длинные, до плеч, волосы были грязны и спутаны. Его, с проседью, борода, местами висела клочьями. «Наверное, эти изуверы таскали его за бороду по палубе», — подумал Тим. Он тоже был почти наг, только узенькая, истрёпанная набедренная повязка едва прикрывала срамные места. Его костлявое, испещеренное шрамами тело было покрыто ссадинами и кровоподёками. На ногах — кандалы.

— Что случилось с твоим кораблём, Монро? — спросил он, усевшись на пол подле Тима.

— Сап. Чёрный Сап, — ответил Тим.

— Я так и понял. Водится эта тварь в здешних краях. Ты только один уцелел?

— Да.

— Ну это, как заведено: Господь не оставляет на этом свете больше одной души на корабле, на который напало сие исчадие ада.

— Я знаю.

— Но твоим исчезнувшим друзьям повезло. Сейчас они, должно быть, попивают нектар в райских кущах, а вот тебя ждут годы таких мук, какие не приснятся и в самом жутком сне. Добро пожаловать в Карклун, Монро! Добро пожаловать в этот ад на Земле! — воскликнул невольник и захохотал смехом безумного, обнажив редкие полуизгнившие зубы.

— Спасибо. Я и сам это уже понял, после того приёма, что мне здесь оказали.

— Ничего ты ещё не понял. Но, со временем, я тебя просвящу, и ты узнаешь всё, что тебе положено знать, а, если ты мне понравишся, то даже больше. Когда ты немного оклемаешься, а произойдёт это скоро — карклунские лекаря знают своё дело; ты сядешь рядом со мной на вёсла, и мы проведём рядом друг с другом очень много часов. Тут недавно одна обезьяна сдохла, отправилась кормить рыб, ты должен будешь её заменить. Кстати, тряпка, которую тебе дали, раньше была на ней. Она перешла к тебе по наследству, — сказал невольник и вновь разразился своим безумным смехом. Господин, Врынур хочет, — продолжил он, — чтобы я подучил тебя их языку, да и объяснил тебе, что здесь к чему. Этим мы и займёмся на вёслах.

— Как твоё имя? — спросил Тим.

— Зови меня — Червь.

— Червь?

— Когда-то меня звали Ян, — сказал невольник, перейдя на шёпот, — Ян Фуркад, герцог Фуркад, флинийский подданный. Но всё это в прошлой жизни, так что и ты поскорее навсегда забудь, что некогда был знатным господином. Для карклунцев — мы не люди. Мы для них — животные, грязные животные: свинья, собака, змей, навозный жук… Я — червь, а тебя, похоже, нарекли обезъяной, — квалуг, по-ихнему. Обезъяной звали и того окачуревшегося бедолагу, которого ты заменишь на вёслах. Если Они услышат, что мы называем друг друга «Фуркад» или «Монро» — нас накажут, крепко накажут. Поэтому запомни: я — Червь, Ширш по-карклунски, а ты — Обезьяна, Квалуг.

— Откуда и куда следует корабль, Ширш?

— Этот «Орарра», это прибежище проклятых, следует с острова Мон в славный порт Бусвир, будь он трижды неладен, — второй по величине город Карклуна.

— Никогда не слышал об острове Мон.

— Это пиратский остров. Карклунцы закупают там оружие, опий, рабов и прочую дребедень. Месяц назад Орарра загрузилась на Моне, и теперь следует восвояси. Пол пути позади. Через месяц, а то и меньше, будем в Бусвире.

— Работорговля? Девятнадцатый век на носу!

— Эх, Квалуг, Квалуг! Говорил же я тебе, что ничего ты ещё не знаешь! Так, не знаешь ты и о том, что ждёт тебя в Бусвире.

— И что же меня там ждёт?

— О! Несчастный! Воистину — ты несчастнейший из несчастнейших, Квалуг! Если бы только знал, как тебе не повезло! Вырваться из лап Чёрного Сапа, для того, чтобы угодить в западню ещё более ужасную! Неизмеримо более ужасную, — Ширш снова безумно захохотал. — Если бы ты только знал, что ждёт тебя после, ты первым бы бросился в пасть чудовищу!

— Так что, черт возьми, меня ждёт?

— На галере тебе, конечно, придётся несладко, ты и сам это видишь. Но то, что с тобой случится после Бусвира!.. Клянусь, галера покажется тебе раем!

— Да объяснишь, ты уже, наконец, бывший герцог?! — в сердцах воскликнул Тим, уже готовый вцепиться в выступающий кадык сумасшедшего доходяги.

Тут за дверью раздался какой-то шум и грубый окрик на непонятном Тиму языке. Ширш снова перешёл на шепот: — Потом… Потом я всё тебе расскажу. У нас будет время. Дверь распахнуась, и Ширш, гремя по полу кандалами, поспешно ретировался, прихватив с собой светильник; она скрипуче захлопнулась за ним, лязгнул засов, и Тим остался в пустой каморке в полной темноте.

Два раза в сутки ему приносили миску с густой, отвратительно пахнущей, безвкусной похлёбкой, в которой плавали какие-то насекомые, похожие на больших тараканов, и кружку мутной несвежей воды. Трижды в день ему давали выпить горько-жгучего снадобья из маленького кувшинчика. Ширш оказался прав: карклунский доктор, и впрямь, знал своё дело — здоровье Тима, несмотря на скудное и тошнотворное питание, несмотря на регулярные побои, которыми всякий раз «одаривал» его, приносящий еду и лекарство матрос, улучшалось. Оно не просто улучшалось, оно выправлялось не по дням, а по часам! Не прошло и недели, как параличи полностью исчезли, а телу вернулись прежние силы и лёгкость, и это при том, что находящийся в заточении Тим, не слишком усердствовал в физических упражнениях. Всю эту неделю, почти всё время Тим пребывал в одиночестве и полной темноте. По его разумению, такие условия должны были бы максимально способствовать появлению новых видений о Сергее. Тим очень ждал их. Они могли бы отвлечь его, скрасить ужас его положения, заполнить его изоляцию. Но их не было. Они не приходят по заказу.

Спустя ещё несколько дней в камере Тима появилась делегация, состоящая из капитана Врынура, доктора в чёрном, двух здоровенных бородачей-матросов и Ширша. Доктор начал говорить, обращаясь к Тиму. Ширш переводил.

— Встань, обезьяна!

Тим встал.

— Присядь десять раз.

Тим сделал несколько приседаний.

— Живей, обезьяна! Хорошо. А теперь отожмись от пола десять раз.

— Тим отжался и встал на ноги.

Доктор что-то крикнул ему, Ширш перевёл:

— На колени! На колени, перед господином Врынуром, обезьяна!

Тим замешкался, за что был тут же повержен на пол, ударом наотмашь огромной волосатой лапы одного из матросов.

Лекарь что-то визгливо провопил, Ширш перевёл:

— Целуй сапоги господина, обезьяна! Слизывай с них пыль!

Стоящий на коленях Тим не пошелохнулся. Матросы тут же опрокинули его на пол и принялись топтать ногами. Остановились они по сигналу капитана. Тот, с усмешкой, сказал что-то, Ширш перевёл:

— Обезьяна всё ещё пребывает в заблуждении. Она всё ещё считает, что она — человек. К тому же обезьяна неблагодарна, она не желает возблагодарить за спасение и исцеление. Ну что ж, обезьяне предстоит развеять своё заблуждение, и научиться быть благодарной.

Брови капитана сдвинулись, тон с насмешливого сменился на грозный: — Ты снова здорова, обезьяна. Пришла пора расплатиться за лечение и харчи. В кандалы его, и на вёсла! Посадить рядом с червём. Пусть научит его уму-разуму, — распорядился капитан. Развернулся и вышел. Доктор последовал за ним.

Матросы заковали Тима в кандалы, и ударами бича, приправляемыми пинками, погнали его наверх. Его усадили на скамью, находящуюся, аккурат, посередине судна, седьмым, крайним слева, гребцом. Это было нехорошим местом, как понял потом Тим, — гребцы сидящие близко к центральному проходу, по которому прохаживались подгоняющие рабов надсмотрщики, получали больше ударов бичами, чем сидящие ближе к бортам. За железные кольца кандалов, сковывающих щиколотки, ноги Тима накрепко привязали к балке, идущей вдоль скамьи под ней. Ширш сидел рядом, справа от Тима, шестым гребцом на скамье.

— Хватайся скорей за весло и греби, как все. Слушай барабан и греби! — крикнул он прямо в ухо Тиму, — Хватайся скорей, Квалуг, иначе тебе не поздоровится — запорют!

Ширш был прав. Видя, что Тим замешкался, к нему тут же подскочил матрос-надсмотрщик и угостил его спину несколькими ударами бича. Боль была пронзительной и резкой. Тим схватился обеими руками за весло, и принялся работать ими в такт ударам барабана.

— Попутный ветер… — как бы невзначай сказал Ширш, после того как прошло около четверти часа от того времени, как Тим сел за вёсла. — Тебе будет тяжёло с непривычки, бедолага, — продолжил он, — по себе знаю. Будешь задыхаться, спина будет разламываться, руки отваливаться, на ладонях появятся кровавые мозоли, но как только начнёшь медлить, так сразу получишь бича. Поначалу вся спина твоя будет одним кровавым месивом…

— Да что ты меня всё пугаешь, Ширш? Ты меня гневишь.

— Я и не думал пугать тебя, Квалуг! Я хочу тебя предупредить, чтобы ты знал чего ожидать, был готов. Ведь если ты будешь готов, то тебе легче будет справиться, верно?

Тим угрюмо молчал, налегая на вёсла, дабы не схлопотать очередного удара бичом.

Ширш продолжал — Вот я говорю, ветер попутный, значит, грести нетяжело, значит, можно поговорить. А вот когда ветер встречный, приходится прикладываться так, что лёгкие вылезают наружу, не поговоришь. Хотя, тебе, наверное, и сейчас тяжело с непривычки. Ну да ничего, привыкнешь со временем. А почему ты меня не спросишь, как я здесь оказался?

— Ну и как ты здесь оказался? — безо всякого интереса спросил Тим.

— Когда-то, в прошлой жизни, когда я был ещё не червём, а человеком, был я знатен и родовит. Происходил я из древнего флинийского рода (Ширш оглянулся — нет ли рядом надсмотрщика?) Фуркадов. Слышал ты о таком, бывший браганец?

Тим кивнул, Ширш продолжил:

— Имел я наследный герцогский титул, большие наделы земли на севере Флинии, свою торговую флотилию, да и много чего ещё. Конечно, уже давно не узнать благородного герцога в том куске дерьма, в который я превратился, став червём. Флотилия моя занималась в основном доставкой пряностей из Имбрии в Старый Свет. Дела шли хорошо, богатства мои приумножались. Но, сам знаешь, Квалуг, времена, когда знатным людям можно было просто почивать на лаврах, давно в прошлом. Нынче, если ты не буржуа — ты беднеешь. Нужно было осваивать новые рынки. Два моих корабля с грузом пряностей отправились в Новую Землю из Имбрии. На борту одного из них — моей любимицы — «Розалии», находился в том злополучном рейсе и я. А дальше всё просто: примерно на полторы тысячи миль южнее отсюда, нас взяли на абордаж пираты. Я тоже, как и ты, думал, что пиратство осталось в прошлом, но я жестоко заблуждался. Конечно, ныне не так, как в минувшем веке, когда пиратство процветало, и существовали целые громадные пиратские республики, но оно бытует и поныне. Республик-то теперь нет, но ещё остались пиратские острова. На один из таких, на остров Мона, откуда сейчас и следует наша галера, привезли пираты меня, и, оставшуюся в живых, пленённую часть моей команды. Там они продали нас в рабство карклунцам. Произошло это лет семь или восемь назад, не помню точно, так как я потерял счёт времени. И вот я здесь, Квалуг, с тобой, на этой проклятой галере.

— Сочувствую, — ответил Тим.

— Не надо, не надо мне сочувствовать, дружище…. Всё идёт, как надо. Я счастлив.

Тим удивился, хотел, было спросить Ширша о том, как можно быть счастливым, оказавшись в таких обстоятельствах, но тот поменял тему.

— А скажи-ка мне, Квалуг, нет ли в тебе флинийской крови?

— Есть. Мои предки были флинийцами.

— Так я и думал. Фамилия у тебя флинийская. А скажи-ка мне, Квалуг, уж не твой ли родственник показал «козью морду» королю Флинии Пародо Пятому в конце позапрошлого века?

— Да. Это был мой прапрадед Григор Монро.

— Молодец твой прапрадед! Пародо Пятый, на мой взгляд, был самым отвратительным монархом Флинии за всю её историю. Подлый, жадный, вероломный. При нём все жили плохо — и знать, и простолюдины. Привёл страну в упадок, за что и поплатился. Пол Флинии восхищалось Григором Монро, не побоявшимся выступить против этой бездарной сволочи — Пародо. В прошлой жизни я счёл бы за честь беседовать с его отпрыском, праправнуком великого Григора Монро. Род Фуркадов всегда с уважением относился к деяниям твоего пращура, ведь мои предки тоже немало пострадали от гнусного Пародо. А!!!

Это удар бича прервал речи Ширша. Рядом с яростно хлестающим его надсмотрщиком стоял разгневанный офицер и что-то кричал, уставившись на Ширша и выпучив глаза. Подбежал ещё один матрос, и все вместе они принялись яростно избивать ногами Тима и Ширша. Били долго и жестоко. Били до тех пор, пока невольники не лишились чувств. Затем матросы вылили на них несколько ведёр воды, встряхнули, и снова водрузили на скамью.

— Транег ломбрер! — рявкнул офицер.

— Продолжайте грести, — перевёл задыхающийся, отплёвывающийся кровью Ширш.

Голова Тима гудела, перед глазами стоял туман, в боку что-то хрустело, и каждое движение сопровождалось острой сильной болью.

— Как ты? — спросил его Ширш, когда офицер и надсмотрщики отошли от них.

— За что они нас? — прохрипел Тим.

— Эх, дружище Квалуг! Говорил же я тебе, что чем быстрее ты забудешь, кем ты был в прошлой жизни, тем будет для тебя лучше! Говорил же я тебе, что отныне и до самой смерти — я Ширш, а ты — Квалуг. Говорил же я тебе, что если они услышат, как мы называем друга по прежним именам, нас крепко накажут. Они считают, что мы, все те, кто не Карклунцы — животные. Они хотят, чтобы и мы признали эту, непреложную для них истину, и перестали называть себя и друг друга человеческими именами. Я проявил неосторожность и назвал наши былые имена. Капитану и офицерам наши имена известны. Офицер проходил мимо и услышал, что я их упоминаю…. Как ты себя чувствуешь? Грести можешь?

— Очень болит бок. Похоже, они сломали мне ребро. Тяжело грести, больно.

— А грести придётся, Квалуг, придётся… Иначе будет ещё хуже. А то, что рёбра тебе сломали — это ничего. Мне их не раз ломали. Я к этому уже привык. И ты привыкнешь. Сломанные рёбра, боль — это пустяк, по сравнению с тем, что тебя ждёт, поверь мне, — сказал Ширш и захохотал.

В его глазах снова появился жуткий безумный блеск. Из разбитого носа и рассечённой губы бежали ручейки крови, капая со спутанной бороды на костлявую грудь и впалый живот. Смеясь во весь свой окровавленный рот, Ширш щерил чёрные гнилые обломки зубов. Это было страшно и странно, но Тиму показалось, что Ширш получает от всего этого кошмара удовольствие. Удовольствие от боли, крайнего унижения, бедственности и безысходности своего положения, от своей льющейся крови, от своих страданий, от страданий Тима, от страданий всех остальных невольников на галере… В подтверждение мыслей Тима, Ширш торжествующе завопил:

— Мы прокляты! Мы все здесь прокляты! Справедливость Господня существует! Слава Господу! — и ещё несколько минут его сотрясал безумный хохот.

«Наверное, бедолага двинулся рассудком. Что ж, немудрено после восьми лет такой жизни» — решил Тим.

Вскоре Ширш угомонился, замолчал. С час они гребли не разговаривая. Молчание первым прервал Ширш:

— Жрать хочется. Когда уже нас накормят? Пора бы уж.

Огромный барабан внезапно смолк. Мускулистый гигант-барабанщик зычно гаркнул: «Ароб!» Все вёсла были разом подняты из воды. Матросы отвязали от скамьи несколько невольников. Спустя минуту рабы уже волокли по палубе большущий прямоугольный железный чан со знакомой Тиму омерзительной похлёбкой. Другой еды для невольников не было. Матросы разливали похлёбку по мискам и грубо совали её прикованным к скамьям рабам, покрикивая: «Шран! Шран, хрыщес!»

— Что они кричат? — спросил Тим.

— Говорят: «жрите, жрите, свиньи», — ответил Ширш.

О, да! Это была та же самая, знакомая Тиму похлёбка, такого же белёсого цвета, также отвратно воняющая, только наскомых в ней было побольше.

— Что это за мерзость? — спросил Тим Ширша.

— Этот милый жучок называется «большой карклунский таракан». Почему-то, нигде кроме Карклуна он не живёт, но на Карклуне его — в изобилии. На Карклуне он вездесущ. А что? Между прочим, очень вкусно и питательно! Так что, ты ешь, дружище, не стыдись. Чтобы грести, нужны силы.

После обеда, на время отвязанные рабы, начали обдавать сидящих морской водой из больших ржавых вёдер. Эта процедура была весьма кстати в такой-то зной.

— Только не думай, что карклунцы разрешают полить нас, чтобы доставить нам наслаждение, — заметил Ширш.

— А для чего тогда они это делают? — удивился Тим.

— Узнаешь. Скоро ты это узнаешь, — хитро прищурившись ответил Ширш, и зловеще улыбнулся.

Пятерых рабов снова привязали за ноги к балкам под скамье. Барабанщик крикнул: «Дарба!», и принялся выбивать бой. Невольники вновь взялись за вёсла.

Через пару часов Тим обратился к Ширшу:

— Ширш, мне хочется по нужде. Не мог бы ты подозвать надсмотрщика, чтобы он отвязал меня и сводил в гальюн?

— Ну вот, пришла пора тебе узнать, для чего они нас моют, Квалуг! — сказал Ширш со злодейской улыбкой. — Запомни: ни одно из тех животных, что сидят на вёслах, включая нас с тобой, обезьяна, здесь в гальюн не водят! Гальюн — он для них, для людей. А мы, животные, все справляем тут нужду под себя! И малую, и большую. Ты думаешь почему так воняет тряпьё сдохшей обезьяны, которое дали тебе, дабы ты хоть чуть-чуть смог прикрыть свой срам? А? Ха-ха-ха-ха! (Ширш снова загоготал своим ужасным смехом.) Теперь ты понял… Ха-ха-ха… Понял зачем они нас обдают водой два раза за сутки? Не для того, чтоб охладить наши горячие тела. И даже не для того, чтобы сделать нас чистыми. Они делают это только для того, чтобы им от нас не воняло! Ха-ха-ха! — продолжал говорить Ширш, давясь от смеха, — дружище, Квалуг, опоржнись, не мучь себя! Ха-ха-ха! Привыкай. Привыкай к тому, что ты — животное! Ха-ха-ха!

Ширш ещё долго исходил своим истерическим смехом. Потом затих и долго молчал. Молчал до самой темноты. Молчал и Тим. «Ароб!» — снова прокричал гигант. Невольники подняли вёсла.

— Пять часов на сон, — сказал Ширш.

Спать рабам полагалось на своих местах. Им даже не ослабляли привязь на ногах, кольца кандалов на щиколотках жёстко крепились к балке, проходящей под скамьёй. Те, кто был высокого роста, и соответственно, обладал более длинными ногами, мог откинуться назад. Тогда спина их, а точнее, плечи, могли лежать на полу позади скамьи, ноги же были перекинуты через неё. Спать в таком положении было неудобно, но, по крайней мере, у них был какой-то выбор. Хуже приходилось людям среднего и невысокого роста. Длинна их ног не позволяла им откинуться назад, плечи не доставали до пола. Поэтому спать им приходилось либо сидя, постоянно валясь на бок, и просыпаясь от боли в сдавливаемых кандалами лодыжках, жёстко прикрученных к балке внизу, либо в согбенном положении, когда колени стоят на полу, туловище лежит на них, а лоб упирается в землю. Перепробовав все способы, Тим выбрал последний.

Ужина рабам не полагалось, зато их снова помыли. На этот раз сие действо не доставляло никакого удовольствия, напротив, это было весьма неприятным — быть облитым холодной водой в прохладной и ветреной ночи.

Несмотря на ужасное утомление, Тим долго не мог забыться даже неким подобием дремоты. Мешали до крайности неудобная поза и боль в сломанном ребре, от которой было трудно дышать. Между тем Ширш и другие невольники, почти мгновенно заснули, сигнализируя об этом, раздающимся со всех сторон храпом. «Ничего, и я скоро привыкну, — подумал Тим, — хотя, с другой стороны, как жутко и нелепо привыкать к такому!»

В предрассветный час рабов разбудили грубые крики и удары бичей. Потом был, с позволения сказать, завтрак, состоящей из той же самой похлёбки с тараканами и кружки, пахнущей тиной, воды. «Дарба!» — рявкнул гигант и забил в барабан. Рабы принялись за работу. Галера стала набирать ход.

— Послушай, Ширш, — сказал Тим, — а что ты там говорил мне о том, что, дескать, я — несчастнейший из несчастнейших, о том, что на галере ещё хорошо, по сравнению с тем, что ждёт меня в Бусвире, о том, что там я сильно пожалею по поводу того, что меня не сожрал Сап?

— Ах, да! Дружище, я с радостью расскажу тебе об этом. Я с превеликим удовольствием поведаю тебе обо всём, мой невезучий друг, Квалуг! Внимай же!

Карклунцы, дружище, — преинтереснейший народ, скажу я тебе. О нём мало, что известно в мире. Это оттого, что они не хотят, чтобы о них много знали, и крайне неохотно идут на контакт с любым другим народом. Если они это делают, то лишь в случае крайней необходимости. Например, им нужны рабы — они приобретают их у пиратов. Или, им нужен табак, так как, почему-то он отказывается расти на их острове, и тогда они изредка заходят в порты Новой Земли, дабы приобрести его. Но все эти сношения сведены к минимуму. И знаешь почему? Всё дело в том, Квалуг, что они не считают все остальные народы за людей. Карклунцы убеждены, что все, кроме них — не люди, а животные, — наглые, тупые животные, которые смеют мнить себя людьми. А коль скоро, с их точки зрения, так оно и есть, — так зачем им общаться с животными? Зачем им опускаться до их уровня? Животные, по их мнению, созданы только для того, чтобы они, карклунцы, могли их использовать. Что, как видишь, они и делают.

— Но неужели они не видят, что мы разумны, что мы страдаем, что у нас есть душа?

— Эх, друг мой, мы тоже видим, что многие животные, например, лошади и собаки, весьма разумны, что они страдают, но при этом мы считаем, что у них нет души, считаем, что они даны нам в услужение, и тоже зачастую мучим их.

Тим не нашёлся, что ответить на это, и Ширш продолжал:

— Но непохожесть карклунцев на любой из народов Земли этим не исчерпывается, дружище. Другое разительное отличие — это их вера. Вообще, карклунцы, скажу я тебе, очень религиозны, фанатично религиозны; вера для них — всё. Но вера эта их — очень странна и удивительна для нас. Веруют они в единого и могучего бога Краура — создателя и распорядителя всего сущего. По мне же, этот их Краур напоминает Сатану. Сам посуди. Карклунцы нерушимо верят, что страдания неизбежны, что страдания, как и всё сущее — есть порождение Краура. Но Краур, якобы, велик и мудр, и страдания он создал для того, чтобы они оттеняли блаженство, служили ему контрастом: ведь если бы не было страданий, мы не могли познать бы и блаженства, считают они. И так как страдания неизбежны, следи за мыслью, Квалуг, то кто-то должен страдать! Неважно кто, но кто-то должен. Краур дарует и блаженство и страдания, значит, по их мнению, если кто-то возьмёт на себя страдания, то другие возьмут блаженство! Кто же должен взять на себя страдания? Да, конечно же, мы — животные, нелюди! Мы должны взять на себя страдания, чтобы карклунцы могли блаженствовать! Краур должен питаться страданиями, для того чтобы даровать взамен блаженство. Вот они и кормят его нашими страданиями, для того чтобы взамен Краур даровал им различные блага, как на этом, так и на том свете. А теперь, отметь, Квалуг, один удивительный момент: их Крауру нужна не просто жертва, гибель, а именно СТРАДАНИЕ! Ты понимаешь, что это значит? А значит это то, что им не нужна наша смерть, им нужны наши мучения! Они не хотят, чтобы мы, их скотина, их рабы подыхали. Они хотят, чтобы мы ЖИЛИ И СТРАШНО МУЧИЛИСЬ! Ведь, по-ихнему: нет жизни — нет и страданий. Ада для них не существует. Ад для них — на Земле. Они считают так: те из них, кто за жизнь свою земную подарил много страданий Крауру, тот после смерти подает в царство блаженства, а тот, кто подарил мало — снова рождается на Земле, и будет в своём воплощении небогатым, незнатным, больным.

— А куда же после смерти, по их мнению, попадаем мы? — поинтересовался Тим.

— А никуда. Мы бесследно исчезаем навечно, так как у нас нет души. Душа, как уверены они, есть только у них, карклунцев. Но я продолжу, с твоего позволения. Итак, чтобы обеспечить себе счастливую жизнь, как сейчас, на Земле, так и в посмертии, карклунец должен подарить как можно больше страданий Крауру. Как ты уже понял, карклунцы предпочитают расплачиваться не собственными страданиями, а чужими, страданиями других существ способных страдать, то есть, страданиями животных. Причём, чем более высокоразвитое животное страдает, тем более «высокого качества» его страдание, тем больший дар получает Краур. Мы, другие народы, с точки зрения карклунца наиболее высокоразвитые животные, значит, наши страдания очень высоко ценятся Крауром. Поэтому, чем большее количество нас, «высших животных», и чем сильнее и дольше, заставит страдать данный конкретный карклунец, тем выше будет его заслуга перед Крауром, а, следовательно, и ответное воздаяние. Потому, каждый карклунец старается приобрести как можно больше рабов, и как можно сильнее заставить их страдать. Но ведь и мы, «высшие животные» тоже весьма неоднородны, верно? Мы делимся на нищих, простолюдинов, мелких мануфактурщиков, богатых буржуа, высоких вельмож, коронованных особ… Так вот, с точки зрения краурита, чем более высокого происхождения человек, ну, в смысле, животное для карклунца, — тем больше его страдания ценятся Крауром. Представь: допустим, бедный карклунец, коих, надо сказать очень мало, может позволить себе иметь лишь собаку или кошку, значит, он будет мучить её. Но страдание одного безродного нищего раба, скажем флинийца, будет стоить в глазах Краура, страданий тысячи собак. Страдание же одного человека, допустим, из среднего браганьского сословия будет стоить страданий десяти нищих флинийцев. А страдание человека из высшего сословия, вроде тебя, Квалуг, будет стоить страданий, сотни офицеров, тысячи матросов, десяти тысяч бродяг и всех собак Карклуна! Представляешь, какой ты для них лакомый кусочек, бывший граф! По их законам, животное, добытое в результате захвата судна — собственность капитана. Твоё судно считается захваченным. Теперь ты понимаешь, почему так радовался Врынур, когда узнал, кем ты был в своей прошлой жизни, и когда у него появилось доказательство твоего происхождения, в виде медальона, который он сорвал с тебя? Врынур может продать тебя за баснословную цену, но я уверен, что он поступит с тобой иначе. Он и так очень богат, и для него, как и для каждого карклунца, гораздо важнее заслуги перед Крауром, нежели приумножение своих богатств. Он не продаст тебя людям, он продаст тебя Крауру. Ты будешь страдать, страдать безмерно, увеличивая заслуги Врынура перед его богом.

— Так чем же моя участь хуже участи какого-нибудь матроса из народа?

— Терпенье, терпенье, мой друг, я обо всём тебе расскажу. Карклунцы — люди, конечно, практичные, но религиозность их куда выше их практичности. Рабы им, безусловно, нужны. Ни один, даже бедный карклунец никогда не выполняет тяжёлой физической или грязной работы. Это делают рабы. Раба можно использовать универсально, то есть и заставлять его работать, и мучить одновременно, что и делают они с нами на галере. Но религиозные карклунцы пошли гораздо дальше такой универсальной практичности. Плевать они хотели на практичность, когда речь заходит о вере. Они решили, что не так-то просто, да и не совсем честно по отношению к Крауру совмещать одно с другим: полноценный рабский труд и отборное, изощрённое, «качественное» страдание своих жертв. Нужно сделать так, чтобы определённое количество рабов стали по-настоящему жертвенными животными, сделать так, чтобы их жуткое существование служило только одной высокой цели — порождению страданий для Краура. И они сделали это: на «жертвенных быках» карклунцы не пашут. И эти «жертвенные быки», предназначенные исключительно для мучений, страдают у них так, что нам — «рабочим лошадкам» и не снилось. Так как твои, мой несчастный друг, страдания ценятся очень высоко, тебя непременно сделают таким жертвенным животным. Как только мы явимся в Бусвир, Врынур тут же сдаст тебя кранарам. Он получит за тебя от них символическую плату — не больше семи ста арканов. В общем-то, и это приличные деньги, но они ничто по сравнению с тем, сколько он бы мог выручить за тебя на невольничьем рынке. Если бы он продал тебя кому-нибудь, а не кранарам, как раба, то выручил бы за тебя в сотню раз больше. А знаешь, что можно купить на Карклуне за семьдесят тысяч арканов? Можно приобрести большой надел земли, можно замок, можно новенькую галеру средних размеров…. Семьдесят тысяч — огромные деньги! Но эти деньги для Врынура ничего не значат, в сравнение с тем, сколько благодати он получит от своего Краура, если принесёт тебя ему в жертву.

— Кто такие кранары?

— Это священники, жрецы, служители Краура. Они и занимаются принесением в жертву несчастных животных, то бишь нас, некарклунцев. А делают они это в своих храмах — самурах. При каждом самуре есть тюрьма, где и содержатся страдальцы. Там кранары ежедневно, ежечасно, ежеминутно подвергают жертвенных страдальцев ужасающим пыткам. Эманация их мук восходит к Крауру, питает его и возвращается к карклунцам обратно, но уже в виде настоящей и будущей благодати. Такова их бесовская вера, Квалуг. Только не подумай, что вследствие этих непрекращающихся нечеловеческих мук страдальцам приходит скорый конец. Нет! Карклунцы в целом, а их кранары в особенности, — великие мастера продления мучений. Так что, узники самуров невыносимо мучаются, но живут! Живут годами и десятилетиями. Кстати, эта необходимость, как мне думается, привела к высочайшему развитию врачебного искусства на Карклуне. В этом ты уже успел убедиться на собственной шкуре. Своими истязаниями они подводят несчастного к краю гибели, а затем исцеляют его. Исцелив, начинают всё сызнова. Так они создают для нас, их пленников, подобие ада на Земле, где страдания не прекращаются.

— Каким же именно истязаниям подвергаются узники самуров?

— О, дружище, Квалуг! Об этом достоверно мне неизвестно. Сами карклунцы об этом не распространяются, даже в пьяном виде. А от невольников тоже об этом точно не узнать, потому-что ещё ни одному из них не удалось выбраться оттуда, как не одной душе не удалось покинуть чертогов ада. Достаточно знать, что страдания, испытываемые рабами на галере — это рай, по сравнению со страданиями заключённых в сарумах.

— Послушай, Ширш, но ведь ты, если верить словам твоим, тоже в прошлом — знатный вельможа. Почему же тебя миновал ад самуров?

— Мне повезло. Велением Господа нашего мне повезло. При нападении, пираты сорвали с меня медальон с гербом моего рода, отняли гербовую печать, благо она была из чистого золота. За время пиратского плена моя одежда превратилась в лохмотья, так что, внешне я не отличался от самого завалявшегося пленного матроса, имел вид ободранного бродяги. Один добрый человек, встретившийся мне плену на Моне, узнав о моём происхождении, предостерёг меня. Он сказал, что если, не дай бог меня продадут карклунцам, то я должен сделать всё, чтобы те, никоим образом не узнали о моих голубых кровях. Это было первым вмешательством Провидения. Во второй же раз длань Господа коснулась меня, когда нас продавали карклунцам. Остаток всей нашей команды приобрёл один хозяин, а меня, одного единственного — другой. Так я попал на галеру Врынура, а остальные — на другое судно. Попади я не на «Орарру», а на корабль вместе с остатками моей бывшей команды, мне было бы несдобровать. Ясно, что карклунцы охотятся за людьми высокого происхождения, вроде нас с тобой. Взяв на борт новую партию рабов, узнав, что они члены одной команды, карклунцы начинают пытать их, в надежде выявить офицеров, капитана, и, если повезёт, то и высоких господ. Вельможи и офицеры всегда отправляются в самуры, на галерах оставляют лишь матросов и простолюдинов. Карклунцы великие мастера пыток. Команда, без сомненья, выдала бы меня. Хотя, в целом, матросы относились ко мне неплохо, я ведь, назначил им приличное жалованье. А нашему капитану — месье Респьеру, точно не повезло. Уверен, что команда выдала его с радостью и безо всяких пыток. Он был жёсток, даже жесток. Матросы его боялись и ненавидели. Так что, наш дорогой капитан, наверняка в самуре. Кто знает, может быть, ты его и встретишь, когда окажешься там же. Я же назвался простым писарем-счетоводом.

Нельзя сказать, что Тим был удручён услышанным от Ширша. С одной стороны он сомневался, стоит ли во всём верить словам странного человека, который частенько бывает явно не в себе; с другой, после всего пережитого за последнее время, Тиму уже было всё равно, что случится с ним дальше. Помолчав с минуту, он вдруг спросил:

— Ширш, а ты не боишься, что я тебя выдам? Ведь я теперь знаю твою тайну.

— Ни капельки, — невозмутимо ответил тот. — Во-первых, ты пока не знаешь их языка. Во-вторых, у тебя нет доказательств, а на слово тебе могут не поверить. В-третьих, Квалуг, я всегда мог хорошо разбираться в людях. За годы же моего плена, эта способность моя отточилась до небывалой остроты. Ты — благородный человек, и никогда бы так не поступил. А в-четвёртых, после стольких лет проведенных здесь, на галере, я уже ничего не боюсь, и если будет на то божья воля, пойду в самуры с радостью.

«Однако, — подумал Тим, — несмотря на периодические приступы безумия, несмотря на весь кошмар пережитого, этот малый сохранил способность здраво рассуждать». Тим снова помолчал, а потом опять спросил:

— А если убить себя? Ведь это отличный способ избавить себя от длительных страданий и лишить их Краура пищи. Должно быть, узники самуров так и поступают. Да! Что если я убью себя?

— Квалуг! Не будь таким глупцом. Как ты себя убьёшь? Ты не можешь сделать этого даже на галере. Что ты сделаешь? Твои ноги накрепко прикованы, и ты не можешь сдвинуться с этого места. В твоих руках нет ни ножа, ни верёвки. Ты что, будешь биться башкой о палубу или скамью пока не сдохнешь? Но таким образом ты не достигнешь цели, а только расшибёшь свою глупую голову!

Ширш снова начал хохотать, но быстро остановился, и продолжил:

— Карклунцы умны. Ими всё продумано. Им вовсе не нужно, чтобы гибли их рабы — это им невыгодно. И уж подавно им не выгодно, чтобы гибли их дорогие «жертвенные быки». Они прекрасно понимают, что многие предпочли бы смерть, столь невыносимым и длительным мученьям. Поэтому, подумай, если даже на галере убить себя практически невозможно, то, что можно говорить о самурах, где, наверняка, всё продумано до мелочей, для того, чтобы лишить узников такой возможности? И потом, Квалуг, ты же (Ширш оглянулся по сторонам и понизил голос до шёпота) — яруанин. А для яруанина — самоубийство великий грех.

— Почему ты перешёл на шёпот, Ширш?

— Нельзя произносить при них имени Господа нашего. Услышат — страшно накажут.

— Почему?

— Потому-что они считают, что нет бога, кроме их великого Краура. А Господа нашего, часть из них считает предрассудком невежественных животных, а часть — антиподом Краура, кем-то вроде Сатаны.

«Ароб!» — заорало барабанившее чудовище. Обед. Омовение. «Дарба!», — и снова за вёсла.

— Расскажи мне ещё о Карклуне, — попросил Тим Ширша.

— Охотно, — ответил тот. — С чего бы начать? Начну, пожалуй, с Бусвира, куда недели через три прибудет наше проклятое судно. Бусвир — чудесный город: большой, богатый и бесконечно красивый. Что не дом в нём — то дворец. Его украшает множество искусных скульптур, некоторые из которых сделаны из чистого золота. Многочисленные фонтаны из белого мрамора наполняют прохладою его воздух. И всё это великолепие утопает в прекрасных благоухающих садах. Большинство жителей его пребывает в довольстве и купается в роскоши. Порой мне думается, что этот их Сатана-Краур, действительно щедро возносит им за наши страдания, но гоню от себя эту крамольную мысль. И всё же Бусвир — не самый большой и не самый красивый город Карклуна. К северу от него, в двух днях езды, в самом центре острова расположен Краурбор — главный город страны. С карклунского Краурбор переводится как «Город Краура» или «Божественный Град». Я никогда не был в нём, но те невольники, которым удалось там побывать, говорили мне о том, что Бусвир меркнет перед огромностью, красотой и величием Краурбора. Множество самуров стоят на его земле, и в них томятся тысячи невольников, претерпевающих муки, сравнимые с адовыми. Что ещё рассказать тебе о Карклуне, мой несчастный друг?

— Ты рассказал мне о том, какая судьба в Карклуне ждёт рабов мужского пола. Но берут ли карклунцы в рабство женщин, и если да, то, что они делают с ними?

— О, да, Квалуг, женщины-рабыни тоже есть на Карклуне. Их берут в семьи, для исполнения самой тяжёлой и грязной женской работы. Хозяева подвергают их ежедневным телесным мучениям и всяческим унижениям — Краур должен получать свои жертвы. Если нам, мужчинам, ещё полагается некое подобие одежды — вот эта полоска грязной ткани на бёдрах, то женщинам-рабыням не положено никакой, — они заставляют их ходить полностью обнажёнными. Естественно, что карклунские мужчины постоянно используют их для плотских утёх — утех дьявольски гнусных и извращённых, таких о которых мне грешно даже рассказывать. Они делают с рабынями то, что даже в самых непристойных мыслях своих не могут позволить себе делать с карклунскими женщинами. Их жёны почти не ревнуют их к рабыням, но разве что, совсем чуть-чуть — не больше, чем наши жёны ревнуют нас к нашим скакунам или собакам. А когда молодость покидает тело рабынь, их свозят в каменоломни и рудники, где они в зной, задыхаясь от пыли, под ударами плетей надсмотрщиков, таскают на своих спинах тяжёлые мешки с рудой и камнями. Когда же несчастные становятся немощными и старыми, для того, чтобы справляться с этим непосильным трудом, их отправляют в драны. Драны — это жуткие места, они предназначены для мученического умерщвления старух-невольниц. Там несчастные старухи мучительно и медленно умирают, привязанные или прибитые по рукам и ногам гвоздями, к высоким столбам. Молодых невольниц регулярно привозят в драны, дабы они могли видеть, что ждёт их в будущем, для того, чтобы их сердца наполнялись ещё большим ужасом и безнадежностью, для того, чтобы их, и без того тяжкие страдания ещё больше множились. Представь, Квалуг, каково это: лес столбов с сотнями, подвешенных на них, стенающих, корчащихся в муках нагих костлявых старух! Да! Да! Одни из них ещё живы, другие же — гнилые полуразложившиеся трупы, источающие зловоние, вкруг которых клубятся сонмы мух, шершней и других отвратительных насекомых…

— Жуткие картины рисуешь ты предо мною, Ширш! В моей голове не укладывается вся эта безумная жестокость острова Кары. Это какой-то дурной кошмарный сон. Если всё это так и есть, как ты рассказываешь, то и вправду, это куда страшнее Чёрного Сапа, и моим друзьям, погибшим в его щупальцах, повезло. Я понял, основной закон Карклуна — здесь стараются любой ценой произвести страдания для Краура, страдания и телесные, и, в особенности, душевные. Карклунцы стараются, чтобы ни одна капля наших страданий не была потеряна для их бога.

— Верно, мой друг, именно так.

— А скажи, Ширш томятся ли в самурах женщины? Существуют ли женские самуры?

— Нет, женских самуров не существует. Но это вовсе не оттого, что карклунцы проявляют какое-то милосердие к рабыням. Дело в том, что женские страдания, в глазах Краура, ценятся почему-то намного меньше, чем мужские, и предлагать их Крауру специально, в форме священного ритуала, считается непочтительно, по отношению к оному. Даже если женщина принадлежала до плена к знатному сословию, её страдания ценятся не больше, чем страдания простолюдина, а для простолюдинов, вход в самуры, как тебе уже говорил, заказан, ведь, в качестве ритуальной пищи Крауру следует предлагать только самое лучшее, отборное. Конечно, если ты хозяин рабыни, то те страдания, которые ты выжал с неё, тоже возносятся к Крауру и множат твои заслуги перед ним, но в самурах должно производиться страдание только самой высшей пробы, которое, по карклунской вере, может быть порождено, лишь мужчиной высокого происхождения. Зато, есть мужские драны, где, точно также, заканчивают свою адскую жизнь на столбах, немощные рабы-старики. Правда, мужских дранов очень немного, ведь лишь ничтожная часть мужчин-рабов доживает до глубокой старости, даже, несмотря на высоко развитое искусство врачевания карклунцев.

— Я заметил, что карклунцы различаются меж собою, не только цветом и покроем одежд, но и причёской, и формой бород…

— Верное наблюдение. Вот, судовой врач Шарур одет в чёрное, голова его наголо обрита, борода его квадратной формы. Так полагается выглядеть на Карклуне священникам-крауритам и врачам. Собственно говоря, здесь это почти одно и то же — священнослужители и врачи — одна каста, между прочим, одна из высших. Религиозное и медицинское образование на Карклуне неразделимы, и являются уделом избранных. Наш хозяин и капитан — Врынур одет в лиловый плащ, расшитый золотом и драгоценными каменьями, голова его, как и голова Шарура гладко выбрита, на ней — очень высокий тюрбан, борода у Врынура имеет прямоугольную форму. Всё это отличительные признаки ашария — человека принадлежащего к самой высшей на Карклуне касты. А вон там, (Ширш показал одними глазами в сторону носа галеры) видишь человека в красном плаще? Это офицер Дорд. Он одет в красное, тюрбан его ниже, чем у капитана, борода тоже прямоугольная, но он не обрит наголо, у него просто очень короткая стрижка. Дорд принадлежит к касте сушумов. Сушумы не относятся к высшим кастам Карклуна, но тоже, весьма благородное сословие. А вот матросы не носят плащей, не носят тюрбанов. Их головы или непокрыты, или же на них повязаны косынки. Заметь, волосы их достаточно длины, их бородам не придано правильных форм — квадратной или прямоугольной. Матросы — простолюдины, то есть, они относятся к низшим кастам Карклуна. Обрати внимание: чем более коротка стрижка, чем более высок тюрбан, и длинён плащ, чем более ухожена борода, тем к более высокой касте на Карклуне принадлежит человек.

— Понятно. И потому мы — рабы, животные, а не люди, в их понимании, почти полностью лишены одежды, у нас самые длинные волосы и самые неухоженные бороды.

— Верно!

— Но что они делают, если, скажем, какой-нибудь простолюдин-карклунец начинает лысеть?

— Они сооружают ему парик.

— Ну, а если облысеет раб?

— Для этого случая у карклунцев имеется такое приспособление: рабу посмевшему облысеть, или имеющему не достаточно длинную и безобразную шевелюру, они накручивают на голову короб, из которого во все стороны торчит длинная грязная пакля. И если бы ты, попав на «Орарру» не успел бы, к тому времени, уже достаточно обрасти, тебе бы прикрутили такой короб. И ты носил бы его, дружище, покамест не оброс. Да. И вот о чём я ещё хочу тебе поведать, Квалуг. Простолюдины — не низшая каста Карклуна. Существует каста, стоящая ниже них. Это — «отверженные», — каста полулюдей — полуживотных, по карклунским понятиям. Вследствие плотских утех карклунских мужчин с невольницами, последние, как несложно догадаться, время от времени беременеют. Если такое случается, то хозяин рабыни должен поставить власти в известность, тогда местные эскулапы вырезают плод из лона забеременевшей невольницы. Но бывает и так, что хозяин рабыни, по тем или иным причинам, нарушает закон и не сообщает властям о её беременности. Тогда ребёнок, являющийся наполовину карклунцем, всё же рождается. В этом случае хозяин должен сообщить о таком факте, и тогда он отделается штрафом, а ребёнка передадут на воспитание в одну из беднейших карклунских семей, коих на острове, как я тебе уже говорил очень мало. Если же хозяин этого не сделает, сохранив рождение полукровки в тайне, то когда эта тайна будет раскрыта, в качестве наказания, его будет ждать несколько лет тюрьмы, в независимости от того к какой касте он принадлежит, пусть даже он из ашариев, как наш капитан. Закон на острове для всех карклунцев един. Полукровка живёт в приёмной семье до четырнадцати лет, выполняя в ней посильную своему возрасту грязную и чёрную работу, затем семья продаёт её в услужение более богатому человеку, выручая за это приличную сумму денег. Эти полукровки не считаются людьми, но они не считаются и животными, ведь в них есть карклунская кровь! Потому они не могут быть рабами, и не должны быть приносимы в жертву Крауру. Карклунцы используют их для такой работы, которая слишком грязна и тяжела для карклунца, но вместе с тем, её нельзя поручить и рабу, животному. Таков наш Дордон, бьющий всю дорогу в барабан (Ширш кивнул в сторону смуглого мускулистого гиганта, отбивающего ритм для гребцов). Такая работа, как у Дордона недостойна карклунца, но слишком легка и ответственна для животного-раба. Напомню тебе, Квалуг, что даже карклунцу-простлюдину запрещено выполнять тяжёлую и грязную физическую работу. Это позволено им делать лишь в редких и исключительных обстоятельствах. Ну, например, — землетрясение, обрушился дом, нужно разбирать завал и спасать людей, а рядом, как назло нет, не единого раба или отверженного-полукровки. Вообще, насколько карклунцы жестоко относятся к любому чужому народу, настолько гуманно относятся к своему собственному. Ни одной бедной карклунской семье, коих, в десятый раз повторяю, на острове очень мало, не дадут здесь умереть с голоду, государство будет оказывать ей всяческую помощь. У каждого из этих ребят (Ширш кивнул в сторону матросов — крепких бородачей, прохаживающихся с бичами вдоль невольничьих рядов), несмотря на то, что они простолюдины, на берегу есть добротный каменный дом. Они получают хорошее жалование. Их семьи не терпят нужды. А в случае, если кого-нибудь из них смоет волна, то их детям до достижения совершеннолетия, а их жёнам пожизненно будет выплачиваться солидный пенсион. Согласись, что у этих дьяволопоклонников, тем не менее, очень справедливое и гуманное общественное устройство.

— Соглашусь, Ширш, мироустройство и впрямь полно странных парадоксов. А какова на Карклуне форма правления?

— Наверное, это можно назвать конституционной монархией. Правит страной король, в настоящее время — Рамбрэр Восьмой. Но параллельно с ним страной руководит и избираемый народом кунсер — сенат. Кунсеры формируют конституцию, принимают законы, следят за их исполнением, король же законы утверждает, и имеет право наложить вето на любой из них. Наш Врынур, кстати, собирается на будущий год выдвинуть свою кандидатуру в Кунсер Карклуна, и тот факт, что он пожертвует Крауру бывшего графа, принесёт ему дополнительные дивиденды на выборах. Потому, друг мой, увы, но твоя судьба предрешена — ты, без сомнений, окажешься в самуре.

— Ширш! Я давно уже понял это, и поэтому настоятельно прошу тебя, перестать напоминать мне о том будущем, которое меня в скорости ожидает, а не то, клянусь, я вырву тебе бороду!

— Хо-хо-хо-хо! — оскалившись, засмеялся Ширш, — не могу тебе этого обещать, но постараюсь.

— Расскажи мне лучше о карклунских женщинах. Каковы они?

— О, Квалуг! Они прекрасны! Они божественны, — ответствовал Ширш, мечтательно закатив глаза. — Их лица прелестны, их тело совершенно. Носят они облегающие платья из роскошных тканей ярких красок. Платья имеют глубокие декольте и вырезы до самого бедра. Потому, до половины видны их сочные манящие груди, видны их соблазнительные длинные ножки на высоких каблучках. В большинстве своём — они грациозные, стройные брюнетки с огромными голубыми глазами. Чёрные густые волосы оттеняют их белоснежную, мраморную, благоухающую кожу. Карклунские лекари и крауриты знают какие-то секретные снадобья, употребляя которые, женщины из высших каст и в пятьдесят лет выглядят юными красотками. Но не приведи Господь, Квалуг, тебе засмотреться на какую-нибудь из них. Рабам это строжайше запрещено. Если кто-либо поймает вожделенный взгляд раба в сторону карклунской женщины, то несчастного жестоко накажут. Могут даже выколоть один глаз. Вон, посмотри на того малого, что слева от тебя в соседнем ряду. Да-да, на того одноглазого бедолагу. Этого глупца в прошлом году угораздило уставиться на супругу самого Врынура.

— Ну, а что будет, если карклунская женщина, переспит с рабом, или родит от него ребёнка?

— Ой, Квалуг, я даже не знаю. Такого, насколько мне известно, ещё никогда не было на Карклуне. Я думаю, что дело в том, что презрение к нам, животным, у карклунцев в крови, и не одна карклунская женщина не опустится до того, чтобы спать со свиньёй, червём или обезьяной, а ведь именно такими они нас и воспринимают.