Моя жизнь

Айседора Дункан

В этой книге неповторимая Айседора Дункан рассказывает о себе, о конце XIX века – времени рождения нового, изменения привычных форм. Она смело ломала признанные каноны рафинированного искусства балета, создавая невиданный доселе танец. Духовная свобода, способность выразить в танце внутренние переживания – вот чем жила эта удивительная женщина. Страстные романы, трагическая гибель детей, приезд в Советскую Россию… Как танец Айседоры, так и ее судьба напоминала костер на ветру. Чем сильнее ветер, тем ярче пламя и короче жизнь… В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 2

Поскольку моя мать развелась с отцом, когда я еще была грудным младенцем, я никогда его не видела и как-то спросила одну из тетушек, был ли у меня когда-нибудь отец. Она ответила: «Твой отец был дьяволом, разрушившим жизнь твоей матери». После этого я всегда представляла его себе дьяволом с рогами и хвостом, каким его изображают в книжках, и, когда другие дети в школе рассказывали о своих отцах, я хранила молчание.

Когда мне было семь лет, мы жили в двух пустых комнатах на третьем этаже. Однажды я услыхала звонок у парадной двери и, выйдя в вестибюль, увидела привлекательного господина в высокой шляпе, который спросил:

— Не можешь ли ты мне показать квартиру миссис Дункан?

— Я младшая дочь миссис Дункан, — сказала я.

— Так это моя маленькая принцесса Мопс? — спросил странный господин. (Так он называл меня, когда я была совсем крошкой.)

Он внезапно прижал меня к себе и принялся покрывать мое лицо слезами и поцелуями. Я была чрезвычайно изумлена подобными поступками и спросила у него, кто он. И в ответ услыхала:

— Я твой отец.

Меня обрадовало подобное известие, и я поспешила в комнату, чтобы поделиться новостью с домашними.

— Там человек, который говорит, будто он мой отец.

Мама побледнела, вид у нее был взволнованный. Она встала и, выйдя в соседнюю комнату, заперла за собой дверь. Один из братьев спрятался под кровать, другой залез в буфет, а с сестрой произошел истерический припадок.

— Скажи ему, пусть уходит, скажи ему, пусть уходит! — кричала она.

Я сильно удивилась, но, будучи девочкой вежливой, вернулась в вестибюль и сказала:

— Все нездоровы и не могут вас сегодня принять.

При этих словах незнакомец взял меня за руку и попросил прогуляться с ним.

Мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Я семенила рядом с ним, пребывая в состоянии зачарованного замешательства при мысли, что этот красивый господин — мой отец и у него нет ни рогов, ни хвоста, каким я его всегда представляла.

Он привел меня в кафе и накормил до отвала мороженым и пирожными. Я вернулась домой взволнованная, но нашла своих домашних в состоянии глубокого уныния.

— Он совершенно очаровательный человек, придет завтра и снова угостит меня мороженым, — заявила я им.

Но мои родные отказались встречаться с ним, и какое-то время спустя он вернулся к своей новой семье в Лос-Анджелес. После этого я не видела своего отца несколько лет, затем он снова объявился. На этот раз мать смягчилась и согласилась встретиться с ним, а он подарил нам прекрасный дом с большими комнатами для танцев, теннисным кортом, амбаром и ветряной мельницей. Он смог это сделать, потому что нажил свое четвертое состояние. Он уже трижды наживал состояния и терял все. Это четвертое состояние тоже со временем растаяло, а вместе с ним испарилось дом и все прочее. Но несколько лет мы прожили в нем, и он послужил нам спокойной гаванью между двумя штормовыми путешествиями. До крушения я время от времени видела отца, постепенно узнала, что он поэт, и научилась отдавать ему должное. Среди его стихотворений было одно, которое в какой-то мере явилось пророческим предсказанием моей творческой судьбы.

Я рассказываю кое-что из истории моего отца, потому что эти ранние впечатления наложили огромный отпечаток на мою дальнейшую жизнь. С одной стороны, я питала воображение сентиментальными романами, в то время как с другой — перед моими глазами был практический пример семейной жизни. Все мое детство, казалось, прошло под черной тенью этого таинственного отца, о котором никто никогда не говорил, а ужасное слово «развод» запечатлелось на чувствительной пластинке моей памяти. Поскольку я не могла ни к кому обратиться за объяснением подобных вещей, попыталась обдумать их сама. Большинство прочитанных мною романов заканчивалось браком и тем благословенным состоянием, о котором больше не было оснований писать. Но в некоторых из этих книг, особенно в «Адаме Биде» Джорджа Элиота, речь шла о девушке, которая не вышла замуж, о нежеланном ребенке и об ужасном бесчестье, обрушившемся на голову несчастной матери. Меня потрясла несправедливость подобного положения вещей для женщины, и, сопоставив это с историей моих отца и матери, я раз и навсегда решила посвятить свою жизнь борьбе против брака за эмансипацию женщин и за право иметь ребенка или нескольких детей по собственному желанию, стала защищать их права и достоинство. Подобные идеи у небольшой двенадцатилетней девочки могут показаться странными, но жизненные обстоятельства сделали меня не по годам развитой. Я ознакомилась с брачным законодательством и с возмущением узнала о рабском положении женщин. Я стала пристально всматриваться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и почувствовала, что на каждой из них лежит печать зеленоглазого чудовища и клеймо рабыни. И тогда я поклялась, что никогда не унижусь до подобного положения. И эту клятву я всегда выполняла, даже когда столкнулась с отчуждением матери и непониманием всего мира. Одно из положительных деяний советского правительства — упразднение брака. У них два человека расписываются в книге, и под подписью значится: «Эта подпись не возлагает никакой ответственности ни на одну из сторон и может быть аннулирована по желанию каждой из них». Подобный брак — единственное соглашение, на которое может пойти свободомыслящая женщина, и единственная форма брака, под которой я когда-либо подписывалась.

Сейчас, полагаю, мои идеи в большей или меньшей степени разделяет любая женщина, наделенная свободным духом, но двадцать лет назад мой отказ выходить замуж и личный пример, доказывающий право женщины рожать детей вне брака, вызвал полное непонимание. Многое изменилось, и в наших умах произошла столь значительная революция, что сегодня, думаю, каждая интеллигентная женщина согласится со мной, что этическая сторона брачного кодекса совершенно для нее неприемлема. И если, невзирая на все сказанное, интеллигентные женщины продолжают выходить замуж, это происходит потому, что им не хватает мужества отстаивать свои убеждения, и если вы прочтете список разводов за последние десять лет, то поймете, что я говорю правду. Многие женщины, перед которыми я проповедовала доктрину свободы, слабо возражали: «Но кто же тогда станет содержать детей?» По-моему, если брачная церемония необходима как своего рода защита, призванная обеспечить поддержку детей по принуждению, значит, вы выходите замуж за человека, который, как вы подозреваете, при определенных условиях откажется обеспечивать своих детей, а это довольно низкое предположение. Значит, вы выходите замуж за мужчину, которого заранее подозреваете в непорядочности. Но я не такого невысокого мнения о мужчинах, чтобы полагать, будто большинство из них столь низкие человеческие экземпляры.

Благодаря матери вся наша жизнь в детстве была пронизана музыкой и поэзией. Вечерами она нередко садилась за пианино и играла часами, у нас не было установленного времени, когда следовало вставать или ложиться спать, и вообще наша жизнь не подчинялась какой-либо дисциплине. Напротив, думаю, мама забывала о нас, погрузившись в свою музыку или декламацию поэзии, и не обращала внимания на то, что происходило вокруг. Одна из ее сестер, наша тетя Огаста, была тоже потрясающе талантливой. Часто навещая нас, она участвовала в домашних театральных постановках. Она была необыкновенно красивой, с черными глазами и угольно-черными волосами. Я помню ее одетой в короткие черные бархатные штаны Гамлета. Обладая прекрасным голосом, она могла бы сделать блестящую карьеру в качестве певицы, если бы ее отец с матерью не смотрели на все, связанное с театром, как на дьявольские происки. Теперь я понимаю, что вся ее жизнь оказалась разрушенной из-за того, чему теперь трудно найти объяснение — из-за пуританского духа Америки. Первые поселенцы Америки привезли с собой это психическое состояние, которое так никогда и не было утрачено. И сила их характера в полной мере проявилась в этой первобытной стране, где им приходилось смирять индейцев и приручать диких животных. Но точно так же они пытались смирять и самих себя, что порой приводило к катастрофическим последствиям.

С раннего детства моя тетя Огаста была подавлена этим пуританским духом. Ее красота, непосредственность, восхитительный голос — все было уничтожено. Что заставляло людей в те времена восклицать: «Я предпочел бы видеть свою дочь мертвой, чем выступающей на сцене»? Почти невозможно понять подобные настроения в наши дни, когда знаменитых актеров и актрис принимают в самом избранном обществе.

Думаю, благодаря своей ирландской крови мы, дети, всегда восставали против пуританской тирании.

Переехав в большой дом, подаренный нам отцом, мой брат Огастин первым делом организовал театр в амбаре. Помню, он вырезал кусок из мехового ковра в гостиной, чтобы сделать бороду Рип Ван Винкля, образ которого воплотил столь реалистично, что я разразилась слезами, наблюдая за ним из ложи среди публики. Все мы были чрезвычайно эмоциональными и не подчинялись давлению.

Маленький театрик понемногу разрастался и постепенно приобрел известность в округе. Впоследствии у нас возникла мысль устроить турне по побережью. Я танцевала, Огастин декламировал стихи, а затем мы все разыгрывали комедию, в которой Элизабет и Реймонд тоже принимали участие. Хотя тогда мне было всего лишь двенадцать лет, да и остальные не достигли еще двадцати, эти поездки по побережью в Санта-Клару, Санта-Розу, Санта-Барбару и так далее были весьма успешными.

Доминирующим мотивом моего детства стал постоянный дух мятежа против узости общества, в котором мы жили, против ограниченности жизни и все возрастающее желание бежать на восток, где, как мне казалось, не было такой косности. Как часто я произносила речи перед членами своей семьи и родственниками, всегда заканчивая их словами: «Мы должны уехать отсюда. Здесь мы никогда не сможем чего-либо добиться».

Я была самой смелой из всей семьи и, когда дома было абсолютно нечего есть, добровольно отправлялась к мяснику и хитростью выманивала у него бараньи котлеты в долг. Меня посылали и к булочнику, чтобы убедить его продолжать отпускать нам товары в кредит. Я получала истинное наслаждение от этих авантюрных приключений, особенно если мне сопутствовал успех, а он мне часто сопутствовал. По пути домой я обычно всю дорогу танцевала от радости, неся добычу и ощущая себя разбойником с большой дороги. И это было для меня хорошим образованием, так как, научившись обхаживать свирепых мясников, я приобрела опыт, сделавший для меня возможным впоследствии смело встречать лицом к лицу столь же свирепых импресарио.

Помню, как однажды, когда была еще маленькой девочкой, я нашла мать плачущей над вещицами, которые она связала на продажу, но которые у нее не приняли в магазине. Я забрала у нее корзинку и, надев на голову одну из вязаных шапочек, а на руки — перчатки, отправилась от двери к двери, предлагая их на продажу. Я продала их все и принесла домой в два раза больше денег, чем мама получила бы за них в магазине.

Когда я слышу, как отцы семейств утверждают, будто они работают для того, чтобы оставить побольше денег своим детям, мне интересно, понимают ли они, что, поступая подобным образом, обедняют жизнь своих детей, лишают их авантюрного духа приключений, так как каждый лишний доллар, оставленный детям, делает их слабее. Самое лучшее наследство, которое вы можете оставить своему ребенку, — позволить ему идти своим путем, встать полностью на собственные ноги. Преподавательская деятельность приводила нас с сестрой в самые богатые дома Сан-Франциско, но я не завидовала этим богатым детям, напротив, я жалела их. Меня изумляла ничтожность и глупость их жизни, и по сравнению с этими детьми миллионеров я казалась себе в тысячу раз богаче во всем, что делало жизнь стоящей.

Наша преподавательская слава возрастала. Мы называли свое обучение новой системой танца, хотя в действительности никакой системы у нас не было. Я следовала полету своей фантазии и импровизировала, обучая любому красивому движению, приходившему мне в голову. Один из моих первых танцев был основан на стихотворении Лонгфелло «Из лука ввысь взвилась стрела…»^[2]. Я обычно читала стихотворение и учила детей передавать его значение жестами и движениями. По вечерам мама играла нам, а я сочиняла танцы. Одна милая пожилая дама, друг нашей семьи, жившая прежде в Вене, а теперь часто приходившая к нам по вечерам, сказала, будто я напоминаю ей Фанни Эльслер. Она рассказывала нам о триумфах балерины и предрекала: «Айседора станет второй Фанни Эльслер» — и этим пробуждала во мне честолюбивые мечты. Она посоветовала матери отвести меня к знаменитому преподавателю балета в Сан-Франциско, но его уроки не доставляли мне удовольствия. Когда преподаватель велел мне встать на носки, я спросила его: «Зачем?» Он ответил: «Потому что это красиво», а я возразила, что это безобразно и противоречит человеческой природе. После третьего урока я оставила его классы и никогда уже не возвращалась. Эта неуклюжая и заурядная гимнастика, которую он называл танцем, только разрушала мою мечту. Я же мечтала о совершенно ином танце. Еще в точности не зная, каким он будет, я пробиралась ощупью по направлению к невидимому миру, в который, как предполагала, я смогла бы зайти, если бы нашла ключ. Мое искусство уже жило во мне, когда я была маленькой девочкой, и благодаря героическому и безрассудно смелому духу моей матери оно не было подавлено. Я полагаю, что бы ни собирался ребенок делать в жизни, следует начинать в раннем детстве. Интересно, многие ли родители понимают, что при помощи так называемого образования, которое они дают детям, они только загоняют их в рамки заурядности, лишая возможности совершить нечто прекрасное или оригинальное. Но пожалуй, так и должно быть, иначе кто бы нам поставлял тысячи торговых и банковских служащих, столь необходимых для организованной цивилизованной жизни.

У моей матери было четверо детей. Возможно, с помощью системы принуждения и образования она смогла бы превратить нас в практичных граждан, и порой она сокрушалась: «Почему все четверо непременно должны стать артистами, и ни один — практичным человеком?» Но именно ее прекрасная и неутомимая душа сделала из нас артистов. Моя мать была равнодушна к материальным ценностям и нас научила с презрением и насмешкой относиться ко всяческим видам собственности, таким, как дома, мебель и прочие вещи. Следуя ее примеру, я никогда в жизни не носила драгоценностей. Она учила нас, что подобные вещи являются всего лишь помехой.

Оставив школу, я стала страстной читательницей. В Окленде, где мы тогда жили, была публичная библиотека; на каком расстоянии от библиотеки мы ни находились бы, я бежала, пританцовывала или скакала всю дорогу туда и обратно. Библиотекарем там была удивительная и прекрасная женщина, калифорнийская поэтесса Айна Кулбрит. Она всячески поощряла мое стремление к чтению, и, кажется, ей доставляло удовольствие, когда я просила хорошие книги. У нее были прекрасные глаза, пылавшие огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец когда-то был безумно влюблен в нее. Она, очевидно, являлась величайшей страстью его жизни. И похоже, невидимая нить обстоятельств привела меня к ней.

Тогда я прочла все книги Диккенса, Теккерея, Шекспира и, кроме того, тысячи романов, хороших и плохих, вдохновенных творений и хлама — я поглощала все. Обычно я просиживала ночи напролет, читая до зари при свете огарков свечи, которые собирала целый день. Я также начала писать роман и издавать газету, которую писала полностью сама: редакционные статьи, местные новости и новеллы. Кроме того, я вела дневник, для которого изобрела собственный тайный язык, так как у меня появилась большая тайна — я влюбилась.

Помимо детских классов, мы с сестрой принимали учеников постарше, которых она обучала так называемым «светским танцам» — вальсу, мазурке, польке и т. д. И среди этих учеников было два молодых человека, один врач, другой аптекарь. Последний был изумительно красив и носил восхитительное имя Вернон. Мне было тогда одиннадцать лет, но выглядела я старше, так как зачесывала волосы вверх и носила длинные платья. Я записала в свой дневник, что безумно, страстно влюблена, и верила, будто так и есть. Догадывался ли Вернон об этом, мне неведомо. Тогда я была слишком застенчива, чтобы открыть свою страсть. Мы ходили на балы и танцы, где он танцевал почти все время со мной, а потом я сидела до зари, делясь со своим дневником потрясающими волнениями, которые испытала, «паря», как я выражалась, в его объятиях. Днем он работал в аптеке на главной улице, и я преодолевала порой по нескольку миль только для того, чтобы пройти мимо аптеки. Иногда мне удавалось собраться с духом, чтобы зайти и сказать: «Здравствуйте». Я также разузнала, где он снимает комнату, и часто убегала из дому по вечерам, чтобы посмотреть на свет в его окне. Эта страсть продолжалась два года, и мне казалось, будто я ужасно страдаю. В конце второго года он объявил о своей предстоящей женитьбе на молоденькой девушке из оклендского общества. Я излила свое отчаяние на страницы дневника. Помню день его свадьбы и чувства, которые испытала, когда увидела его идущим к алтарю с некрасивой девушкой в белой вуали. После этого я не видела его.

В последний раз, когда я танцевала в Сан-Франциско, в мою гримерную вошел мужчина с белыми как снег волосами, но моложавый и очень красивый. Я тотчас же узнала его. Это был Вернон. Я подумала, что по прошествии стольких лет могу рассказать ему о своей юношеской страстной любви. Я полагала, что это позабавит его, но он ужасно испугался и принялся говорить о своей жене, той некрасивой девушке, которая, оказывается, была еще жива и которую он по-прежнему любил. Какой простой может быть жизнь некоторых людей!

Это была моя первая любовь. Я была безумно влюблена и, полагаю, с тех пор никогда не переставала пребывать в состоянии подобной влюбленности. В настоящее время я постепенно выздоравливаю от последнего приступа, который оказался неистовым и бедственным. Я, если можно так выразиться, нахожусь в состоянии некоего выздоровительного антракта перед финальным актом. А может, представление окончено? Я могла бы опубликовать свою фотографию и спросить читателей, что они думают по этому поводу.

Примечания

2

Первая строфа стихотворения Генри Лонгфелло (1807–1882) «Стрела и песня».