Моя жизнь

Айседора Дункан

В этой книге неповторимая Айседора Дункан рассказывает о себе, о конце XIX века – времени рождения нового, изменения привычных форм. Она смело ломала признанные каноны рафинированного искусства балета, создавая невиданный доселе танец. Духовная свобода, способность выразить в танце внутренние переживания – вот чем жила эта удивительная женщина. Страстные романы, трагическая гибель детей, приезд в Советскую Россию… Как танец Айседоры, так и ее судьба напоминала костер на ветру. Чем сильнее ветер, тем ярче пламя и короче жизнь… В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 3

Под влиянием прочитанных книг я решила покинуть Сан-Франциско и уехать за границу. У меня возникла идея поехать с какой-нибудь большой театральной труппой. Как-то раз я отправилась к импресарио такой труппы, выступавшей с недельными гастролями в Сан-Франциско, и попросила позволения протанцевать перед ним. Испытание состоялось утром на большой темной пустой сцене. Моя мать аккомпанировала мне. Я танцевала в короткой белой тунике под фрагменты «Песен без слов» Мендельсона. Когда музыка смолкла, директор некоторое время хранил молчание, а затем, повернувшись к маме, сказал:

— Такое непригодно для театра, скорее подойдет для церкви. Я вам советую забрать свою девочку домой.

Разочарованная, но не убежденная, я стала строить новые планы отъезда. Я созвала семью на совет и в часовой речи постаралась убедить их, что жить в Сан-Франциско невозможно. Мама была немного ошеломлена, но готова следовать за мной куда угодно; и мы вдвоем выехали первыми, купив два билета до Чикаго. Сестра и братья оставались пока в Сан-Франциско, они должны были последовать за нами, когда я разбогатею и смогу обеспечивать семью.

Когда жарким июньским днем мы прибыли в Чикаго, с нами был маленький дорожный сундучок, кое-какие старомодные драгоценности моей бабушки и двадцать пять долларов. Я надеялась, что сразу же получу ангажемент и все будет чрезвычайно легко и просто. Но не тут-то было. Захватив свою короткую греческую тунику, я посетила всех импресарио, одного за другим, танцуя перед ними, но их мнения всегда совпадали с мнением первого. «Это восхитительно, — говорили они, — но не для театра».

Проходили недели, и наши деньги закончились, заклад бабушкиных драгоценностей дал нам немного. Произошло неизбежное — мы не смогли внести плату за комнату, все наши пожитки удержали, а мы однажды оказались на улице без гроша в кармане.

У меня на платье еще оставался воротничок из настоящего кружева, и весь тот день я бродила под лучами палящего солнца, стараясь продать этот кружевной воротничок. Наконец к вечеру мне это удалось. (Кажется, я продала его за десять долларов.) Это было очень красивое ирландское кружево, и я выручила за него достаточно денег, чтобы заплатить за комнату. На оставшиеся деньги я решила купить коробку помидоров, и в течение недели мы питались лишь этими помидорами без хлеба и соли. Моя бедная мать настолько ослабела, что не могла даже садиться. А я вставала рано утром и отправлялась в путь, пытаясь встречаться с различными импресарио, но, наконец, решила взяться за любую работу, какую только смогу найти, и обратилась в бюро найма.

— Что вы умеете делать? — спросила меня женщина, сидевшая за конторкой.

— Все, — ответила я.

— Надо же, а выглядите так, словно ничего не умеете делать!

В отчаянии я однажды обратилась к директору «Мейсоник темпл руф гарден». С большой сигарой во рту, надвинув шляпу на один глаз, он с надменным видом наблюдал, как я ношусь взад и вперед под звуки «Весенней песни» Мендельсона.

— Что ж, вы очень хорошенькая и грациозная, — заявил он, — и, если бы вы заменили все это на что-нибудь более энергичное, с перцем, я бы нанял вас.

Я подумала о моей бедной матери, теряющей дома последние силы, доедая остатки помидоров, и спросила, что он подразумевает под «перцем».

— Ну, — протянул он, — совсем не то, что вы танцуете. Что-нибудь с юбками, оборками и вскидыванием ног. Сначала вы можете исполнить греческую вещицу, а затем что-нибудь с оборками и прыжками, получится интересная перемена.

Но где мне было взять оборки? Я понимала, что просить в долг или аванс бесполезно, и лишь сказала, что вернусь на следующий день с оборками, прыжками и перцем. Я вышла. Был жаркий день — обычная чикагская погода. Я брела по улице, усталая, чуть не падающая в обморок от голода, когда увидела перед собой один из больших магазинов Маршалла Филда. Я зашла и спросила управляющего. Меня провели в контору, и я увидела сидящего за письменным столом молодого человека. Он казался доброжелательным, и я объяснила ему, что мне к завтрашнему утру нужна юбка с оборками и, если он предоставит мне кредит, я с легкостью расплачусь с ним из ангажемента. Сама не знаю, что побудило этого молодого человека согласиться исполнить мою просьбу, но тем не менее он сделал это.

Спустя годы я встретила его уже как мультимиллионера мистера Гордона Селфриджа. Я купила материал: белый и красный для юбок и кружевные оборки — и, вернувшись домой со свертком под мышкой, нашла свою мать почти при последнем издыхании. Но она мужественно села в постели и принялась шить мне костюм. Она проработала всю ночь и к утру пришила последнюю оборку. С этим костюмом я вернулась к директору «руф гарден». Оркестр был готов к просмотру.

— Какую музыку? — спросил директор.

Я не продумала это, но попросила «Вашингтонскую почту», которая была тогда очень популярна. Музыка заиграла, и я старалась изо всех сил, импровизируя перед директором танец с перцем. Он был очень доволен, вынул сигару изо рта и сказал:

— Превосходно! Можете завтра же вечером начинать, а я выпущу специальный анонс.

Он заплатил мне пятьдесят долларов за неделю и был настолько любезен, что выдал их мне авансом.

Я имела большой успех, выступая под вымышленным именем в этом крытом саду, но все это внушало мне отвращение, и, когда в конце недели он предложил мне продлить ангажемент или даже организовать турне, я отказалась. Мы были спасены от голодной смерти, и я не хотела больше забавлять публику тем, что противоречило моим идеалам. Это был первый и последний раз, когда я поступила подобным образом. Я считаю, что то лето было одним из самых тяжелых в моей жизни, и с тех пор каждый раз, как я приезжала в Чикаго, вид его улиц вызывал во мне отвратительное ощущение голода.

Но во время всех этих ужасных испытаний моя мужественная мама ни разу не предлагала мне вернуться домой.

Однажды кто-то дал мне рекомендательную карточку к журналистке по имени Амбер, которая была помощницей редактора одной крупной чикагской газеты. Я отправилась к ней. Она оказалась высокой, очень худой рыжеволосой женщиной лет пятидесяти пяти. Я изложила ей свои идеи по поводу танца, она весьма доброжелательно выслушала меня и пригласила нас с матерью прийти в «Богемию», где, как она утверждала, мы встретим художников и литераторов. В тот же вечер мы отправились в клуб. Он находился наверху высокого здания и состоял из нескольких простых, никак не украшенных комнат, обставленных столами и стульями, переполненных самыми необыкновенными людьми, которых я когда-либо встречала. Среди них находилась Амбер, выкрикивавшая громким, похожим на мужской голосом:

— Все добрые богемцы, собирайтесь! Все добрые богемцы, собирайтесь!

И каждый раз, как она призывала богемцев собираться, они поднимали свои пивные кружки и отвечали одобрительными возгласами и песнями.

И посреди всего этого бедлама выступила я со своим религиозным танцем. Богемцы пришли в замешательство. Они не знали, как его воспринимать. Но, несмотря на это, они сочли меня милой девчушкой и пригласили приходить каждый вечер и присоединяться к добрым богемцам.

Богемцы представляли собой самую удивительную группу людей — поэтов, художников и актеров различных национальностей. Казалось, у них была только одна общая черта — ни у кого из них не было ни цента. И я подозреваю, что многим богемцам просто нечего было бы есть, так же как и нам с мамой, если бы ни сандвичи и пиво, которые они находили в клубе, поставляемые благодаря щедрости Амбер.

Среди богемцев был поляк, по фамилии Мироцкий, человек лет сорока пяти, с огромной копной рыжих вьющихся волос, рыжей бородой и проницательными голубыми глазами. Обычно он сидел в углу, курил трубку и наблюдал за «дивертисментами» богемцев с чуть иронической улыбкой. Но он единственный из всей толпы, для которой я в те дни танцевала, понимал мои идеалы и мое творчество. Он тоже был очень беден, и все же он часто приглашал нас с мамой в какой-нибудь маленький ресторанчик пообедать или отвозил нас на трамвае за город, чтобы позавтракать в лесу. Он страстно любил золотарник и, когда приходил ко мне, всегда приносил его охапками, красновато-золотистые цветы золотарника теперь всегда ассоциируются для меня с рыжими волосами и бородой Мироцкого…

Он был чрезвычайно странным человеком, поэтом и художником, пытался зарабатывать на жизнь, занимаясь каким-то бизнесом в Чикаго, но ему это не удавалось, и он чуть не умирал здесь с голоду.

В ту пору я была всего лишь молоденькой девушкой, слишком юной, чтобы понять его трагедию или его любовь. Полагаю, что в те искушенные времена никому и в голову не могло прийти, насколько наивными и невинными были американцы. Мои представления о жизни были тогда исключительно лирическими и романтическими. Я еще не испытывала сама и не имела ни малейшего представления о физиологической стороне любви, и только много лет спустя поняла, какую безумную страсть я внушила Мироцкому. Этот мужчина сорока пяти лет или около того влюбился безумно, страстно, как может влюбиться только поляк, в наивную, невинную девочку, какой я тогда была. Мама, очевидно, ни о чем не подозревала и позволяла нам подолгу оставаться наедине. Свидания и долгие прогулки по лесу возымели свое психологическое воздействие. Когда в конце концов он не сумел устоять от соблазна и, поцеловав меня, сделал предложение, я поверила, что это будет единственная и величайшая любовь моей жизни.

Но лето заканчивалось, и у нас совершенно не было денег. Я решила, что надеяться в Чикаго не на что, и мы должны уехать в Нью-Йорк. Но как? Однажды я прочла в газете, что великий Огастин Дейли^[3] со своей труппой гастролирует в городе, в качестве звезды выступает Ада Реган^[4]. Я решила, что непременно должна увидеть этого великого человека, имевшего репутацию наиболее любящего искусство и самого эстетичного театрального режиссера Америки. Я простояла много дней и вечеров у служебного входа в театр, посылая записки со своим именем и просьбой увидеться с Огастином Дейли. Мне отвечали, что он слишком занят, и предлагали встретиться с его помощником. Но я отказывалась, утверждая, что должна встретиться с самим Огастином Дейли по очень важному делу. Наконец однажды вечером, уже в сумерках, мне позволили предстать перед властелином. Огастин Дейли был необычайно привлекательным человеком, но по отношению к незнакомцам он умел принимать совершенно свирепый вид. Я испугалась, но, собрав все свое мужество, произнесла длинную и экстраординарную речь:

— У меня есть великая идея, которую я хочу изложить перед вами, мистер Дейли, и вы, возможно, единственный человек в этой стране, который способен понять ее. Я открыла танец. Я открыла искусство, которое пребывало в забвении в течение двух тысяч лет. Вы превосходный художник, но вашему театру недостает одного: того, что делало греческий театр великим, и это искусство танца — трагический хор. Без него театр подобен голове и туловищу, лишенным ног, которые бы несли их. Я приношу вам танец. Приношу идею, которая способна революционизировать нашу эпоху в целом. Где я ее почерпнула? У Тихого океана, у колышущихся хвойных лесов Сьерра-Невады. Я увидела идеальную фигуру юной Америки, танцующей на вершине Скалистых гор. Лучший поэт нашей страны Уолт Уитмен. Я открыла танец, достойный поэм Уолта Уитмена. Я воистину духовная дочь Уолта Уитмена. Для детей Америки я создам новый танец, который выразит Америку. Я приношу в ваш театр живую душу, которой ему недоставало, душу танцовщицы. Ведь вы знаете, — продолжала я, пытаясь не обращать внимания на нетерпеливые попытки великого режиссера прервать меня («Вполне достаточно! Вполне достаточно!»), — ведь вы знаете, что у истоков рождения театра был танец, что первый актер был танцовщиком. Он танцевал и пел. Это было рождение трагедии, и до тех пор, пока танцовщик во всем спонтанном величии искусства не вернется в театр, ваш театр не достигнет своей подлинной выразительности!

Похоже, Огастин Дейли просто не знал, что делать с этим странным, худым ребенком, осмелившимся обратиться к нему с подобной горячей речью. Он только бросил:

— У меня есть небольшая роль в пантомиме, которую я ставлю в Нью-Йорке. Можете явиться на репетиции первого октября, и, если вы подойдете, мы вас наймем. Как вас зовут?

— Меня зовут Айседора, — ответила я.

— Айседора. Красивое имя, — заметил он. — Что ж, Айседора, увидимся в Нью-Йорке первого октября.

Охваченная радостью, я бросилась домой к матери.

— Наконец-то меня кто-то оценил, мама, — сообщила я. — Меня нанял великий Огастин Дейли. К первому октября мы должны быть в Нью-Йорке.

— Хорошо, — сказала мама, — но как мы достанем билеты на поезд?

Это был вопрос. Мне в голову пришла идея, и я послала одному из друзей в Сан-Франциско телеграмму следующего содержания: «Триумфальный ангажемент. Огастин Дейли. Должна быть в Нью-Йорке первого октября. Вышлите сто долларов на проезд».

И чудо произошло. Деньги прибыли. Прибыли деньги и вместе с ними моя сестра Элизабет и брат Огастин. Вдохновленные моей телеграммой, они решили, что семейное благосостояние составлено. И все же нам, охваченным безумным волнением и счастливыми ожиданиями, удалось купить билеты на поезд в Нью-Йорк. «Наконец-то мир узнает меня!» — думала я. Если бы я только знала, какие тяжелые времена мне предстоит пережить, прежде чем это осуществится, я, наверное, лишилась бы мужества.

Иван Мироцкий пришел в отчаяние при мысли о разлуке со мной. Но мы поклялись друг другу в вечной любви, и я объяснила ему, как легко нам будет пожениться, когда я добьюсь благосостояния в Нью-Йорке. Не то чтобы я поверила в брак, но в то время я считала это необходимым, чтобы доставить удовольствие маме. Тогда я еще в полной мере не отстаивала свободную любовь, как стала делать впоследствии.

Примечания

3

Дейли Огастин (1838–1899) — американский драматург, режиссер и антрепренер. Международную известность приобрели постановки Дейли пьес Шекспира.

4

Реган Ада (настоящая фамилия Криен) (1860–1916) — американская актриса. Была одаренной комедийной актрисой, ее игра отличалась тонким юмором, жизнерадостностью, задором и лукавством. В комедиях Шекспира играла роли Катарины («Укрощение строптивой»), Розалинды («Как вам это понравится»), Беатриче («Много шума из ничего»).