Бегство от волшебника

Айрис Мердок, 1956

Миша Фокс – неординарный человек, не то вообразивший себя магом, которому нравится играть людскими судьбами, не то на самом деле обладающий некой мистической властью над человеческими душами. Окружающие не в силах избавиться от его влияния и покорно повинуются всем манипуляциям, ведь стоит Фоксу коснуться одной из нитей, как в движение приходит весь кукольный театр живых марионеток. Но так ли все это в действительности? Возможно, Миша Фокс – всего лишь удобный повод не контролировать собственную жизнь, опустить руки и плыть по течению? Возможно, зачарованные им люди придумали своего «волшебника»?

Глава 5

Анетта лежала на постели, подняв вверх ноги, любуясь чрезвычайной стройностью своих лодыжек. И лодыжки, и запястья у нее были узкими, почти, как выражался Николас, до карикатурности; но Анетте они нравились. Наблюдая, как тонкие косточки перемещаются под кожей, она и все свое тело начинала воспринимать как некий изысканный механизм. Она медленно покачала ногой туда и сюда, следя, как напрягается белая кожа. Потом плавно опустила ноги и положила руки на бедра, ощущая упругость мышц живота. Она лежала расслабленно, позволяя губам дышать и в то же время улыбаться. Глаза у нее были открыты, и ей казалось, что сейчас она похожа на прекрасный труп. Тело было длинное, гибкое, талия тонкая, головка маленькая, аккуратная, как у кошечки. Глаза — лучистые, карие, и очень узенький нос, слегка retroussé^[9]. «У Анетты нос — как листочек бумаги, — говаривал Николас. — Сквозь него смотреть можно».

Анетта ждала возвращения Розы. Анетта, которая всегда сомневалась в своем умении предугадать реакцию Розы на то или иное известие, не знала, как рассказать о последних событиях. Но пока длилось ожидание, она сохраняла спокойствие. Давным-давно Николас сказал ей:

«Живи в настоящем, сестренка. И помни — именно ты решаешь, сколько это настоящее будет продолжаться». И Анетта, которая очень ценила советы брата, с радостью обнаружила, что в ее характере есть все необходимое, чтобы слова Николаса воплотить в жизнь. Поэтому она и лежала теперь ни о чем не думая, в сладостном полусне, наслаждаясь тишиной и ощущением стройности своего тела.

Анеттина жизнь всегда была наполнена шумом и гамом: звуками автомобильных моторов, танцевальных оркестров и badinage^[10] на четырех языках. Если она пересекала континент, то всегда на максимальной скорости, возможной в эту эпоху; если шла по дороге, то непременно в компании нескольких человек, обычно распевающих песни. Подолгу на одном месте она редко когда задерживалась. «Не огорчайся, мы скоро уедем!» — так говорил отец, чтобы успокоить ее, когда Анетта в детстве пугалась чего-то — сердитой горничной или неожиданного ночного шума. Но ее тревожило именно это — тайна вещей, которую она не успевала раскрыть. Ей запомнилось, как много лет назад, в Бретани, она увидала в саду бутон розы и сказала своей няне, что не пойдет спать, пока не увидит, как цветок расцветет. Няня уговаривала ее не быть глупенькой, а отец рассмеялся и сказал: когда цветок расцветет, ты будешь уже в трехстах милях отсюда. «У таких, как мы, нет нормального детства, — заявил Николас, когда ей было десять, а ему двенадцать. — И нас это достанет лет в сорок пять!»

Анетта всегда чувствовала, что перемещается со скоростью, которую не она сама избирает. Иногда поезд, везущий ее от родителей или к родителям, замедлял свой ход и останавливался между станциями. И тогда мгновенно становилась слышна тишина гор. В такие минуты Анетта смотрела из окошка на траву, растущую у железнодорожных путей, видела, как травинки чуть колышутся под ветром. Тишина словно помогала им приблизиться к Анетте, и она с волнением осознавала, что трава существует на самом деле, что до нее можно дотронуться, можно выйти и лечь на этот зеленый ковер, а поезд пусть себе уезжает. А бывало, вечером огни загорались в окнах; и Анетта замечала из окна вагона какого-нибудь велосипедиста, сосредоточенно ждущего около шлагбаума; и думала: вот переезд откроется и велосипедист поедет дальше, и пока доедет до дома, она уже будет пересекать противоположную границу. Но еще ни разу она не покинула свое место в поезде ради тишины и травы, еще ни разу не решилась выйти во время неожиданной остановки, чтобы оказаться на крохотном полустанке, названия которого даже нет в перечне станций, чтобы направиться потом к маленькому отелю с яркой вывеской, приветливо распахивающему двери навстречу гостье. Она не в силах была разрушить заклинание, переступить барьер, отделяющий ее от мира, который в такие минуты будто звал ее. Она оставалась в вагоне, доезжала до большого вокзала, а там шофер относил ее вещи в машину, и Николас торопился ей навстречу, а ей было и грустно и весело, как всегда в конце путешествия. Но мир горничной, велосипедиста, маленького отеля — этот мир продолжал существовать, очаровывая и увлекая мечтой о чем-то тихом и неспешном, от чего ее всегда уносило прочь.

Анетта всегда считала, что взрослой сможет считать себя не раньше, чем ей будет дано право существовать в избранном ею темпе. Но первым повзрослел Николас и, став провожатым Анетты, вовлек ее в свой круг. Брат и сестра были еще совсем маленькими, когда их родители, прозванные Николасом «олимпийцами», решили, что их детям следует быть независимыми; иными словами, они должны сформироваться как можно скорее, после чего интеллигентно войти в мир взрослых, потому что мир, в котором они живут, в сущности и есть мир взрослых. Николас, который свою привилегированную школу любил не больше, чем Анетта Рингхолл, вскоре решил, что Париж, где он сейчас завершал свое образование в Сорбонне, и есть его духовная родина. Анетта провела множество вечеров в обществе брата и его друзей, прислушиваясь к бесконечным дискуссиям, продолжавшимся до утра, пока воздух, как ей казалось, не становился настолько густым от абстракций, что она впадала, полузадохнувшись, в тревожный сон. Сама отвлеченность темы, сама завершенность формы реплик мешали Анетте включиться в разговор, хотя по-настоящему она не знала, кого винить — то ли себя, то ли друзей Николаса, то ли французский язык. «Moi, j’aime le concret!»^[11] — однажды, в конце какого-то собрания невольно воскликнула Анетта. «Le concret! C’est ce qu‘il ya de plus abstrait!»^[12] — тут же остроумно ответил брат. Все рассмеялись, а Анетта расплакалась.

Юным девам в Рингхолле Анетта говорила так: «У меня нет ни родины, ни родного языка. Я говорю на четырех языках, но на всех неправильно». Это была неправда. Французский и английский Анетта знала в совершенстве. Но ей нравилось думать о себе как о вечной страннице. И собственная внешность казалась ей в этом смысле вполне подходящей. Бывало, она усаживалась перед зеркалом и начинала искать в глубине своих больших неугомонных глаз отсветы роковой неприкаянности. Анетта еще никого не любила, хотя кое-какой опыт у нее был. Она была лишена девственности в семнадцать лет другом Николаса, по просьбе последнего. Он мог бы устроить это и годом раньше, но Анетта нужна была ему в роли девственницы на черной мессе. «Относись к этому рационально, сестренка, — говорил Николас. — Гони от себя все эти тайны и ожидания, от которых только прямой путь к неврозам». С тех пор она пережила ряд приключений, не подаривших ей ни горя, ни радости.

Но если Николас таким образом задумал навсегда спасти Анетту от тайны, казавшейся ему такой нездоровой, то тут он, несомненно, просчитался. Тайна не исчезла, а просто переместилась, связавшись в представлении Анетты с будущим, туманную завесу которого непременно пронзят солнечные лучи.

Анетта проворно встала с постели. Она решила переодеться. Сбросила все свои юбки, верхнюю и нижние, и, натянув узкие черные брючки, восхищенно поглядела на себя в зеркало. Теперь она стала похожа на юного денди, готового вкусить все радости жизни — игру, женщин, шампанское. У нее были шелковые блузки всех цветов, а к ним, под цвет, шелковые шейные платки. Случались времена, когда Анетте все казалось скучным, кроме нарядов. Нарядов и драгоценностей. Еще в раннем детстве ей взбрело в голову коллекционировать драгоценные камни. И это дорогостоящее хобби, по мнению некоторых просто недопустимое, поддерживалось состоятельными родственниками и знакомыми из дипломатических кругов, живущими во всех частях света. В настоящее время Анетта владела просто выдающейся коллекцией, которую, вопреки отчаянным просьбам отца и страховой компании, отказывалась поместить в банк; и не просто возила, а еще и выставляла на общее обозрение, кладя камешки на синий бархатный фон; вот и сейчас это великолепие поблескивало на комоде. Марсия Кокейн, когда интересовались ее мнением насчет Анеттиных сокровищ, смеялась и отвечала так: вкладывать большие деньги в камни, а не в акции железнодорожных компаний имеет смысл хотя бы потому, что они способны доставить ценителям некое, совсем особое наслаждение; и еще: она была бы разочарована, если бы ее дочь упрятала такие великолепные украшения под замок, подальше от людских глаз. Таким образом, вопрос был закрыт.

Анетта выставляла не всю коллекцию, а прежде тщательно отбирала камешки и время от времени их меняла. Меняла она, причем каждый день, и расположение избранных камней: то симметричными узорами, то кучками, то просто наугад рассыпала их по бархату. Самым дорогостоящим в коллекции был рубин; его, когда Анетте исполнилось двенадцать, подарил ей индийский принц, который был влюблен в ее мать. А самым обожаемым был белый сапфир, подаренный, когда ей исполнилось четырнадцать, владельцем авиационного завода, влюбленным в ее брата. Именно этот камень она сейчас держала в пальцах, поднеся его к свету. Камень сверкал не белизной, не синевой, а золотом, утонченным до чистого прозрачного света. Настоящее сузилось до крохотной огненной точки. Анетта смотрела в самую его сердцевину.

— Анетта, — раздался голос Розы.

Анетта вздрогнула и едва не выпустила сапфир. Она поспешно вернула камень на место. Роза относилась к драгоценностям с неодобрением. Вид у нее был усталый, руки ее свисали, когда она стояла в дверях, словно тяжелые руки статуи. И кожа на ее лице тоже как-то некрасиво обвисла, пробуждая в Анетте жалость, смешанную с антипатией. Роза вернулась с фабрики, и Хантер тут же сообщил ей новости — Анетта решила бросить Рингхолл да еще явилась как раз тогда, когда Кальвин Блик торчал в офисе. Розе, которую в этот вечер ждали в Пимлико, и своих забот хватало.

— Значит, бросила школу, — проговорила она. — Ну, теперь жди беды!

— То же самое и я подумал, — ввернул Хантер, обрадованный тем, что гнев сестры миновал его.

Роза когда-то была лучшей подругой Марсии Кокейн. Они вместе учились в школе в Швейцарии, а позднее снимали квартиру в Лондоне. Роза всей душой стремилась полюбить и Анетту, что ей почти удалось. Задачу упрощало то обстоятельство, что Анетта вовсе не требовала от Розы такого уж пристального внимания. Роза, отчасти очарованная, отчасти раздраженная резвостью девушки, не могла не сравнить ее с собой в этом же возрасте; и сравнение выходило не в пользу Анетты. Но все эти претензии к Анеттиному поведению так и оставались неопределенными, и Роза даже не побеспокоилась спросить себя — обоснованны ли они, или это всего лишь зависть к более молодой, более в некотором смысле удачливой женщине. Временами она наслаждалась обществом Анетты. И в то же время это дитя пробуждало в ней беспокойство. Она знала, что Анетта боится ее насмешек. И от этого с еще большим азартом язвила и колола ее.

Роза опустилась на диван. Но сейчас ей не хотелось беседовать. Хотелось просто отдохнуть.

— Мне сказали, ты бросила школу, — обратилась она к Анетте.

— Да, — выпрямилась Анетта. — Роза, ты против? — Роза протянула Анетте руку, но, заметив, какая она грязная, поспешила убрать.

— Нет, конечно, нет! — ответила Роза. — А если и против, то это не имеет значения.

Она прилегла, держа ступни на весу и плотно сжав руки, чтобы не запачкать покрывало. Лежала неудобно, полуобернувшись к Анетте.

— Твой Рингхолл мне никогда особо не нравился. Но что же ты теперь собираешься делать?

— Я там ничему не научилась бы, — сказала Анетта. — Теперь буду учиться самостоятельно.

— Ты не ответила на мой вопрос: что ты теперь предполагаешь делать?

— О, мне столько хотелось бы узнать! — воскликнула Анетта. — Я составлю план.

Лежа на постели, Роза вдруг начисто забыла об Анетте. Тяжкая усталость накрыла ее, будто колоколом.

— Можно, я вытащу шпильки из твоих волос? — раздался откуда-то издалека голос Анетты; она села, поджав ноги, возле Розы.

— Да, если хочешь, — ответила Роза. Это уже был своего рода ритуал. Не имея сил даже двигаться, она подняла голову, и волосы упали тяжелым черным каскадом. Анетта гладила их, положив себе на колени.

— Какие чудесные! — вздохнула она. — Я пыталась отрастить свои подлиннее, но они дорастают только до плеч — и все.

У Анетты были короткие каштановые кудряшки — творение Анеттиного парикмахера. У Николаса, не обращавшегося к услугам парикмахера, волосы были совершенно прямые и от макушки опадали кругом настолько правильным, что некоторые даже предполагали, что это парик. Если бы Анетта носила такую прическу, то ее сходство с братом было бы просто потрясающим.

— До плеч у тебя терпения хватает, но не дальше, вот что ты хочешь сказать, — думая о чем-то своем, произнесла Роза.

— Лежи и отдыхай, — сказала Анетта. — Положи ноги как следует.

Она осторожно пододвинула Розины ступни и разжала ей руки. Та лежала расслабленно, улыбаясь чуть иронически, в то время как Анетта склонялась над ней, жадно, словно любовник, вглядываясь в ее лицо.

— Ты вылитая женщина Ренуара, — сказала она наконец. — У них такие же яркие черные глаза.

Зная, что эта яркость есть не что иное, как близость слез, Роза отвернулась.

— Что это? — спросила Анетта, указав на круглый знак чуть пониже Розиного плеча.

— След от прививки, — пояснила Роза. — У тебя наверняка точно такой же есть.

— Вряд ли, — ответила Анетта. — Прививку мне делали, но ничего не осталось.

Она закатала рукав шелковой рубашки до самого плеча. В самом деле не было никакого знака.

— Вот, гляди, и следа нет, — произнесла Анетта. — Я не хочу иметь на теле никаких вечных знаков, я не хочу ничего терять. Мне радостно, что я никогда не потеряла ни единого зуба. И уши никогда не прокалывала.

— Прокалывая уши, ты ничего не теряешь, — заметила Роза. — Кожа разделяется, но ее не становится меньше.

— Я понимаю, — сказала Анетта, — но мое тело все равно почувствовало бы перемену и уже никогда не было бы прежним. Я бы себя почувствовала так, будто меня кто-то пожевал и выплюнул.

— Пожевать и выплюнуть — это именно то, что происходит с человеческим телом, — отозвалась Роза. — Взять, к примеру, морщины. Это знаки, которые, раз появившись, уже не разглаживаются. Даже у тебя они есть.

— Нет! — закричала Анетта. Спрыгнув с дивана, она подбежала к зеркалу и принялась изучать свое лицо; Роза тоже пристально смотрела на него. Личико и в самом деле было таким гладеньким, таким нежным, какое бывает только в ранней юности.

— А вот и нет! — повернувшись к Розе, торжествующе воскликнула Анетта.

— В самом деле, — сказала Роза, — ты похожа на маленькую рыбку, такая же совершенно гладкая. Должно быть, ты русалка.

— Я ма-а-ленькая рыбка, я ру-у-салка! — запрыгав по комнате, пропела Анетта.

Лежа в полузабытьи, опутанная собственными волосами, Роза снова начисто забыла об Анетте.

Примечания

9

Вздернутый (фр.).

10

Шутки, легкая болтовня (фр.).

11

Мне нравится конкретное! (фр.)

12

Конкретное! Пережиток абстрактного! (фр.)