Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День второй. Опять настоящее

Айдас Сабаляускас, 2020

Книга для тех, кто не только обожает копаться в анналах и на скрижалях истории Древнего Рима, но и для тех, кто любит рассматривать историю дней вчерашних как аналогию дней сегодняшних (и наоборот). У романа две "ипостаси": его можно читать и как совершенно самостоятельное произведение, и как продолжение предыдущих двух частей книги "Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима", ведь течение времени и изменение пространства в реальности непрерывны.

Муж и жена — одна сатана

«И даже в лжи

Всегда есть доля правды!

И, верно, ты, любимая моя,

На самом деле не любя меня,

Быть может всё-таки немного любишь?..»

Отомо Якамоти

— В конце концов, не забыл ли ты, любезный супруг, что мы с тобой — масоны? — напомнила жена мужу.

— Масоны? Какие ещё масоны? Когда мы с тобой и это успели?

— Ну, галилеяне! Христиане! Какая разница! Всё одно — масоны! Да и покреститься нам с тобой пора! Давай наконец покрестимся? Ты готов? Не бойся!

— Стрёмно как-то! — не нашёлся, что ещё сказать, Филипп.

— Это только первый раз курицу страшно своими руками зарезать!

— Вот те кре… — поднял правую руку ко лбу император и заметался, суетливо меняя фигуристость пальцев то в дву-, то в трёхперстии.

— Не так! — всплеснула руками Отацилия.

— Что не так? Как же?

— Ты меня не понял! Я не о том! Я совсем о другом!

— О чём?

— О том, что давай пройдём настоящий обряд крещения! Всю процедуру от начала до конца, как положено! От А до Я… эээ… от альфы до омеги… эээ… от А до Z. Да, до зет! Со священником! С батюшкой! С епископом! А ещё лучше — с самим папой Римским! Кто у нас тут нынче такой папа? Фабиан? Кажется, он. Да, точно! Фабиан! Он нас покрестит, водой окропит, никуда не денется, коли не захочет судьбы своих предшественников-мучеников! Мы и сами в воду можем окунуться…

— Нет!

— Как нет? Что значит нет? Ещё совсем недавно не возражал и на мои предложения кивал…

— Раньше не возражал, а нынче успел хорошо подумать! Я ещё молодой! Религиозные взгляды могут скорректироваться, трансформироваться, а то и вовсе измениться! Они же преображаются в ходе естественной эволюции, не правда ли? А вдруг мне на моей жизни ещё другая конфессия приглянется? Не могу же я менять веру каждый Божий месяц или год — следует хотя бы раз в пятилетку! Не чаще! Рано мне ещё окончательно и бесповоротно определиться!

Нечего было ответить благородной и искренне верующей женщине.

Поэтому помолчали.

— Так и быть, покрещусь! — внезапно выдал Филипп, словно сделав неверный шаг и провалившись в бездонные болотистые глаза своей супруги (при этом не желая пасть в её глазах). — Но только не сегодня и не завтра!

— Когда же?

— Скоро!

Опять помолчали.

— Какой ещё державный вопрос мы сегодня не обсудили? — вздохнула Отацилия. А, есть один деликатный! Эх! Злые языки будут обо мне злословить, да и сейчас уже это делают: я, мол, и такая, и сякая, и разэтакая!

— Какая, я не понял?

— А то сам не знаешь! Забыл всё наше совместное прошлое, что ли?

— Хочу услышать из твоих уст! Каждый из нас помнит о разном.

— Ну, мол, что я помогла тебе трон захватить, префекта претория Аквилу Тимесифея на тот свет спровадить, а вслед за ним — и императора Гордиана III…

— А разве нет? Разве муж и жена не одна сатана? Разве ты мне в этом не помогала?

— Нет! Я не такая-сякая-разэтакая! Я страдающая! Я тонко чувствующая! Хоть и противоречивая, но добрая! Я — настоящая римская матрона!

— Да и я, признаться, ничего пока не слышал про злые языки. Я всего-то второй день в Риме…

— Однако если такие языки объявятся, драть их надо тысячами, не убоясь! Драть, как сидоровых коз! Вырывать! С корнем!

— Ты помогала мне, а я помогу тебе!

«Я не помогала! — мысленно закончила свою мысль Отацилия. — В делах сердечных и в делах тайных державных я не бываю на вторых ролях! Да, я не помогала! Я взяла твою и свою судьбу в собственные руки! Я сама умерщвляла! В таких делах даже мне помощники без надобности. А уж я и подавно ни у кого на посылках бегать и бывать не стала бы. Я сама знала, куда, когда и что всыпать: какой порошок, в каком объёме, в какое время и в какой кубок. Чёрная королева Екатерина Медичи, родившись много позже меня, будет мне завидовать, брать с меня пример, но никогда не сгодится мне даже в подмётки… сандалий!»

…За стенами дворца запели горны, словно призывая бойцов к приступу цитадели.

*****

— Ну, ладно! — потёрла руками и уже вслух словно подвела итог жена Филиппа. — Энергии на целый день я в тебя влила! И джоулей, и калорий, и эргов, и лошадиных сил! Заодно и сама с себя её сбросила, израсходовала, растратила… попутно ею же на всю катушку зарядившись. Я люблю антиномии и парадоксы!.. Покажи, где в этом дворце теперь мои покои?

— Выбирай любые! Нынче тут всё твоё, моя родная! Счастье ты моё! — обрадовался супруг тому, что его самого наконец-то оставляют в покое, подумав: «А кстати, что это за чертоги? Чьи они? Въехал я сюда в спешке и ни у кого даже не спросил, куда вселился! Может, у недвижимости, что мне с ходу так сильно приглянулась, живой хозяин имеется? Уверен, что если он мне и не подарит этот дом, то продаст за символическую цену. К примеру, на один денарий!»

Марция Отацилия долго бродила по палатам чертогов, выбирая себе место уединения, а когда её взгляд облюбовал удобное помещение, приказала принести ей туда стол, стул и побольше чистых пергаментов, чернил и палочек для письма.

Женщина до самого обеда засела не диктовать, а своею собственной рукой писать послание проживающему на далёком Ближнем Востоке Оригену Адаманту, великому эллинскому философу, учёному, математику, астроному, теологу и прочая, и прочая, и прочая, а ещё… основателю библейской филологии.

Матрона долго думала над первым после приветствия содержательным предложением и, наконец, каллиграфическим почерком вывела:

«О святой отец, учение твоё всесильно, потому что оно верно! Но в твоей “Гексапле” я, кроме того, что это синхронизированные изводы Ветхого завета, ничего больше не поняла. Заумь какая-то! Похоже на бред сивой кобылы, хотя я знаю, что это совсем не так. Я в курсе, что не права и что всё тобой измысленное — это великое мудрствование, но… но будь другом, пиши всё же проще и люди к Христу потянутся! Ты человеческим языком растолкуй мне всё, что открыл и теперь знаешь о Богочеловеке и о конечном спасении всего сущего…»

Отацилия водила стилом по пергаменту много часов, а закончила словами без витиеватостей:

«А коли не можешь растолковать письменно, не упрямься и срочно приезжай из-за моря в Рим! Так даже лучше будет! Я пришлю за тобой корабль и карету! В личной беседе изложишь мне всё устно. Своими словами. Передо мной не надо будет стоять во фрунт, можно будет сидеть в курульном кресле. Тут тебе будут не только рады, но и созданы все условия для системного и систематического изложения учения Иисуса нашего Христа. Когда ты будешь читать моё письмо, я уже вероятней всего стану полноправной императрицей, мне всё будет подвластно, а посему мы с тобой сможем понаделать столько великих дел, что потом и Константину Крестителю ничего не останется. Поторопись, пока Фабиан, папа Римский, не собрал все сливки и лавры, ибо сегодня я намереваюсь отыскать его в городе и позвать пред свои светлые очи. То, что Фабиан в столице империи, я знаю наверняка. Я не имею точных сведений, где ты находишься, поэтому пишу на деревню дедушке. Однако я вас обоих очень люблю: и тебя, и папу Римского…»

— Ну, теперь можно и с Фабианом повстречаться! — вслух проговорила улыбающаяся Отацилия, словно отдавая сама себе приказание. — Он точно придётся мне ко двору! Заодно разрешим папе перевезти прах его предшественников, святых Понтиана и Ипполита, в столицу… если, конечно, он до сих пор не удосужился этого сделать… А завтра и дочка в столицу со своими няньками подтянется! Вот радость-то великая! Надо будет ей экскурсию по городу моего детства устроить, она должна вырасти истинной римлянкой! Моя кровь должна перешибить в обоих детях кровь их отца-рогуля!

*****

Как только супруга ушла из его опочивальни, император… перекрестился, ведь чуть свет — он уже был на ногах. Солнечное сияние теперь вовсю поливало лучами землю, без стеснений и смущений втискиваясь и во все окна дворца.

Филиппа вдруг осенило: «Даже если бы прежний собственник этой недвижимости всю жизнь питался исключительно любовью к Родине, он не смог бы объяснить происхождение своих средств на неё». Он подумал так не потому, что осуждал или одобрял бывшего владельца дворца, о котором по большому счёту знать ничего не знал, а потому, что эта формулировка, если её отточить и отчеканить, могла бы стать универсальной при предъявлении обвинений строптивым, засидевшимся в курии Юлия или просто вышедшим в тираж сенаторам.

Лучи восходящего солнца падали в окно, безо всякого смущения перебираясь по стене — вот парадокс! — всё ниже и ниже, чтобы поиграться-поразвлекаться с мозаикой пола, а если и не поиграться, то просто по ней побегать.

«Каждый мужчина, если он император, должен сделать в своей жизни три вещи: выпустить монеты со своим именем, построить город своего имени и… и… и… ну, хотя бы обожествить ещё собственного отца, установив ему бронзовый бюст в городе моего имени. Какой ещё бронзовый?! Что за бронзовый?! Золотой! На худой конец позолоченный! И не один!.. Ах, город… Не построить его, а реновировать!.. Или… или заложить новый град на месте прежнего селения. Шахба! Да! Шахба!.. На месте Шахбы вырастет новый мегаполис! И сей город будет назван Филиппополем. Он получит почётный статус римской колонии!» — помыслил арабский мужчина и как государь, и как частное лицо в одном лице. Один сразу за обе свои половинки подумал.

*****

…Чуть свет — и император уже был на ногах, а у его ног, вернее, в дворцовых предбанниках толпились, толкались, не пчёлами жужжали, гудели и зудели те, кто жаждал стать царскими опричниками, лизоблюдами, блюдолизами или хотя бы придворными меньшей степени значимости, но важного пошиба: множество магистратов, родовитых и безродных богатеев, а также куча понаехавших и невесть откуда взявшихся новых сенаторских лиц (или, и правда, прежде вечно в провинциях околачивались, а сейчас вдруг на ловлю счастья и чинов примчались, или же всегда жили в Риме, но вчера до прояснения ситуации просто спрятались, вернувшись обратно сегодня).

О, Боги (или: о, Боже! — один Боже в трёх лицах!), сколько же кругом лиц! Не только тех, кого Филипп лицезрел вчера в курии Юлия. Глаза разбегаются от такого множества римской знати. Новые физиономии. Их столько, что уже знакомые теряются в этом общем потоке и перестают узнаваться.

«Почему же всей этой скотобазы не было намедни в здании Сената? Почему они хоронились, а нынче все из нор своих, как крысы, повылезали? — прошмыгнула подозрительная мысль в голове Филиппа. — Уж нет ли тут заговорщицкого подтекста?.. Эх, зачем я так? В людях следует видеть только хорошее, пока они не продемонстрировали тебе иное!.. Как же я, несмотря ни на что, обожаю римских сенаторов и как жажду со всей этой сенатской сворой не на шутку подружиться!.. эээ… Нет ли тут заговора?.. Подружиться… Заговор… Подружиться… Хорошее… Плохое… Иное…»

Каждый толкущийся, будто бы словом (без дела) опровергая смутные подозрения властителя Рима, соловьём разливался в славословиях и наперебой предлагал свежеиспечённому легитимному властителю не только дружбу до гроба, но и такие свои уникальные услуги, которых не было и нет ни у кого из его конкурентов, а если вдруг и есть, то жуть какого дурного качества.

— Все, кто реально хотел предложить державе подобные услуги, ночью написали мне или оду, или донос! Да-да! Кто-то сподобился написать даже оду! Всего один такой в наличии оказался! Остальные опоздали, хотя нет… опоздали только трое, остальные ещё могут успеть!.. Ведь государство — это я!

Императора вдруг острой нефизической болью пронзила мысль, что зал курии Юлия, где вчера проходила его публичная и официальная коронация, был полупустым. Или… или… об этом вообще страшно вспомнить… или там вообще никого не было? Ни единого живого человека? Он стоял и вещал там совсем один, аки перст! Коронация ему пригрезилась? Жизнь есть сон?

Стоп! Жизнь, конечно, есть сон, не до такой же степени! Сенаторы в зале всё же присутствовали.