Римлянин Деций, преемник Араба. Книга первая. В деревне

Айдас Сабаляускас, 2021

Роман об очередном римском императоре, облачившемся в пурпур после военной победы над предыдущим августом. Книга первая – уже не совсем отрочество (тем более по древнеримским законам), но ещё не вполне юность (по нынешним). Проявление и завоевание лидерства среди сельских пацанов и в интеллектуальном пространстве взрослого мира. Предисловие к первой книге романа написано Михаилом Гундариным.

Деций-младший в родных пенатах

Людям иной раз присуща величавость,

которая не зависит от благосклонности судьбы:

она проявляется в манере держать себя,

которая выделяет человека

и словно пророчит ему блистательное будущее,

а также в той оценке, которую он невольно себе даёт.

Именно это качество привлекает к нам

уважение окружающих и возвышает над ними так,

как не могли бы возвысить ни происхождение,

ни сан, ни даже добродетели.

Ларошфуко «Максимы»

— Horam bonam nychthemeri tibi opto, mater! Доброго времени суток, матушка! — воскликнул Деций-младший, запыхавшимся вбегая в вестибул дома. Вернее, в вестибул перед домом.

Жильём семьи, из которой происходил подросток, был классический древнеримский патрицианский особняк, тип которого сформировался давным-давно под влиянием эллинской культуры и архитектуры — в те незапамятные годы, когда Греция стала превращаться, а затем и превратилась в часть единой Римской державы (и даже раньше, ибо на Элладу в Риме у знати почти всегда была повальная мода и высокий платежеспособный спрос).

Хозяин дома заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится у римлян, было набросано в него в каком-то картинном беспорядке. В целом вожак всего семейства, в своей повседневной бытовой парадигме ничем исконно римским свою публичную жизнь не выделял, не украшал, не наделял, не снабжал, разве что из чувства патриотизма выстроил для себя эту самую избу в римском вкусе (всё внутри неё тоже было исключительно римским и по-римски с… греческим налётом).

То бишь весь патриотизм был сосредоточен внутри дома. Но как только глава фамилии, Деций-старший, покидал родные пенаты, он сам внешне сразу становился похожим на обычного жителя Паннонии с лёгкой примесью иллиризма, словно не просто адаптировался, а мимикрировал под окружающую его среду: природу и общество. Принимал её и его окрас, но… не как хамелеон, а как внедрённый разведчик-нелегал. Адаптировался, если не считать его особых конно-спортивно-военных упражнений, которые из определённого паттерна выбивались.

Однако грань — та невидимая черта, которая отделяла его от внешней среды — оставалась чёткой, никакого пунктира тут не возникало. Внутренне декурион не стал одним из тех деревенщиков, для кого римо-иллирийское село представлялось бы каким-то привольным приютом, воспоительницею дум и помышлений, единственным поприщем полезной деятельности.

Хозяин семейства продолжал любить цивилизацию и большой город. Рим!

Да, он любил только Рим. И как столицу, и как империю.

*****

Отрок на несколько мгновений остановился и замер, завертев головой. В вестибуле, на этой площадке между фасадом здания и дверьми, матери не оказалось. Расхаживала туда-сюда, будто охраняя вход, лишь четвёрка молчаливых, но приторно-притворно, словно исподтишка, улыбающихся домашних рабов.

У Деция-младшего не родилось мысли задаться вопросом, что они тут делают в столь неумеренном количестве, если есть установка больше двух на ночь глядя не собираться. Сердце мальчика ёкнуло о другом: где родительница? Не ждёт парня домой, что ли? Почему не встречает у порога или на пороге? Что за незадача? Она же часто именно тут дожидалась и сына, и своего мужа.

Подросток сбавил перед дверьми ход и, распахнув их, чинно-благородно ступил в остий-переднюю. Передняя была вообще пустой: ни матери, ни домашних рабов. Не шаром покати, но шар прокатился.

«Ах, вы сени мои, сени, сени новые мои!» — мальчику захотелось во всю удаль его молодецкой души грянуть и затянуть песню, которую он недавно услышал от пацанов и которая, нырнув в серое вещество его мозга, навязчиво приклеилась к его языку, как банный лист к телу, но он вспомнил, что передняя в его доме вовсе не новая, не кленовая и даже не решетчатая, опять же мать куда-то подевалась, а потому желание драть голосовые связки сразу улетучилось и растворилось в вечерней атмосфере без следа.

Он так же чинно-благородно проследовал в атриум, посреди которого в бассейне-имплювии плескались золотые рыбки.

«Их кормили сегодня или нет?» — рефлекторно мелькнуло в сером веществе отрока, но он нарочито заставил себя выбросить эту заботливую, но мусорную мысль из серого вещества извилин, словно удавил ненужную думу или удалил её, как аппендикс⁴: пусть у матери, сестёр или рабов мозги об этом болят и плавятся.

Мысль выбросил, но хлеб отыскал, забежав в безлюдную кухню-кукину, и рыбок покормил — доброй, чистой и светлой была детская душа, не испорченной пока что равнодушием, цинизмом и ненавистью.

Могло показаться или подуматься, что яркое солнце падало сквозь отверстие вместо крыши (это был комлювий) на водную гладь, отчего сказочное сияние, отражаясь не только в кристально прозрачной жидкости, но и в чешуйках юркающих туда-сюда жёлто-оранжевых хордовых позвоночных, разливалось по всему пространству. Блики разыгрались и на лице мальчика, бегая по детской ещё коже друг за дружкой, как солнечные зайчики, задевая кристаллики его глаз и вызывая приятные эмоции, включая улыбку: уголки губ потянулись к мочкам ушей.

Всякое могло показаться, привидеться, почудиться или подуматься, даже такое — ан нет! Источником света было вовсе не дневное светило, которое давно скрылось, ибо по миру уже гуляла Богиня ночи Нокс-Нюкта. Да и источник света был не один — их было десятки. Это горели факела, расставленные на полу и развешанные по стенам (дым и угарный газ уходили в небо в отверстие над головой или по воздухоотводам).

Да, именно факела разливали повсюду потоки и потопы света.

И здесь родительницы тоже не оказалось.

Что за дела? Не случилось ли беды?

Бяда?

*****

Пацанчик по коридору, соединяющему атриум и перистиль, прошёл в этот самый перистиль, тоже освещённый факелами, расписанный фресками и выложенный мозаикой — большой внутренний двор, окружённый колоннами дорийского и ионийского ордеров вперемежку: одна через одну, вторая через вторую. Таким эклектичным был вкус хозяина особняка.

Колонны не были декоративными — поддерживали крышу с отверстием для проникновения в помещение дневного и звёздно-лунного света и воздуха (сейчас в этот узкий круг, уже не затянутый тентом, как это делалось при осадках, была видна бездонная небесная чернота и Млечный путь). Наступившие после дождя свежесть и прохлада спускались из проёма вниз и стелились по полу лёгким движением воздуха — едва ощутимыми дуновениями.

Посреди перистиля тоже был рукотворный водоём, носящий название писцина. Шумели фонтанчики нимфея, вода к которым была подведена из ключей, пробивающихся на поверхность земли неподалёку от особняка. Во внутреннем же дворе, украшенном портиками, цвёл живой растительный садик-виридарий: часть зелени была вкопана в кадки, другая была высажена прямо в почву. Когда-то нимфеями звались святилища в честь нимф, обустроенные у родников или озёр, сейчас ими стали обозначаться любые изыски, устроенные у воды, в том числе в домашних условиях. Те самые изыски, в парадигме которых можно было пить любые напитки, держа в руках ёмкости и отставив при этом в сторону мизинцы или даже полностью их выпрямив. Мейнстрим! Однако держать таким замысловатым образом чаши и кубки тяжело: особенно рукам женским.

В просторных пространствах перистиля находились вместительные уголки-закутки, в которых по масти и рангу были расставлены изваяния Богов, мелких домашних Божков и духов (причём, Божков и духов различить меж собой зачастую не представлялось возможным).

Главными скульптурами, возвышающимися над всеми остальными, были, разумеется, Юпитер-Зевс и Юнона-Гера (Божественная пара супругов). А прочих истуканов, идолов, бюстов, статуэток и фигурок разных размеров было расставлено на полу, в нишах стен, в пилястрах и на полках бессчётное множество — это были пенаты, лары и все-все-все остальные.

*****

Один из закутков звался сакралием. Он являлся средоточием то ли Божков, то ли духов (и слухов, к ним прилагающихся) общим именем пенаты — согласно верованиям римлян, эти сверхъестественные существа охраняли домашний очаг, единство и благополучие семьи.

Всякий раз, когда во всём семействе Дециев или у отдельного его члена приключалась удача или радость, ноги счастливцев сами несли своих обладателей не только к изваянию Фортуны-Тюхе, но и сюда, к Божкам-духам помельче, чтобы принести им какой-нибудь крупный дар или мелкий подарок, чтобы хоть чем-то их побаловать, задобрить, даже подачкой. Чем бы это ни было, материальная несъедобная вещь всё равно оставалась в доме, а если снедь, то она, постояв без дела и немного потеряв первую свежесть, но зато приобретя вторую и третью, как осетрина, поглощалась потом рабами: втихушку с косвенного согласия или открыто с прямого разрешения хозяев.

Вообще-то издревле фигуркам пенатов полагалось находиться в закрытом шкафу, и в семье Дециев поначалу именно так и было, однако удачи и радости тут случались так часто, а то и не по разу на дню, что дверцы всё время разбалтывались, расшатывались, отваливались и падали вниз, попутно покоцивая шкафчики и мраморное покрытие пола. Поэтому их решили убрать. Фигурки с тех пор всегда стояли открытыми любому глазу, зато всегда под рукой и готовые вдумчиво и добросовестно выслушать всё, с чем к ним обратятся или… ни обратятся хозяева.

*****

Другой закуток звался ларарием. Вот лары точно не были Богами. Всего лишь духами. Добрыми и милыми домашними духами. В отличие от пенатов, лары никогда не покидали дом, куда однажды заселились или куда их вселили. Пенатов можно было зазвать с собой при переезде в новое обиталище (да они и без приглашения в него запросто, как старые добрые друзья, въезжали). А вот лар — ни в какую: эти умрут, а новоселий справлять не станут! Хоть ты их, бессмертных, режь!

Фигурки-то лар, конечно, перевезти вместе с собой можно было куда угодно, а вот самих невидимых сверхъестественных существ — нет, ни за какие коврижки. Что такое бездушные и бездуховные истуканчики без души, духа и духов? Ничто! Нельзя путать и смешивать тёплое с мягким. А ведь римляне иногда и до такого доходили, не будучи доходягами: отождествляли Богов и их материальные образы-воплощения, запечатлённые в металле, граните, мраморе, терракоте или гипсе. Но только не Деции! В новом доме — новые лары! Впрочем, новым дом (как и лары) стал уже давно.

В день рождения любого члена декурионовой семьи перед домашними духами ставилась обильная снедь и вино, раскладывались цветы: или полевые или из собственного сада, в зависимости от времени года.

Каждый раз, когда Деций-младший появлялся перед ларами, он рефлекторно ощупывал на груди свой медальон, болтающийся на цепочке, обёрнутой вокруг его шеи. Этот талисман предохранял мальчика от зла, дурного глаза и… сглаза. Дурной глаз — он ещё не совсем сглаз, а лишь его чёрное предвестие.

Однако пацан считал дни, недели и месяцы, когда наступит, наконец, совершеннолетие и он сможет не только скинуть детскую одёжку, облачиться во взрослую тунику и тогу, но и снять амулет с шеи и груди и честно по догме и канону всамделишно пожертвовать его ларам — такова была древняя римская традиция, о которой рассказывала ему мать (а иногда и отец походя напоминал, когда тянуло поболтать или сказать лишнего). Не раз и не два мальчик брал медальон в ладонь, перекидывал цепочку через голову и репетировал грядущее.

Деций-младший любил свои дни рождения. В его голову однажды втемяшилась фраза, которая теперь, наверное, не будет забыта всю оставшуюся жизнь. Он не помнил, от кого её услышал, но помнил дословно:

— Дни рожденья полезны для здоровья. Британские ученые доказали, что те, у кого было больше таких дней, дольше жили.

Отрок не знал, что такое жить дольше, ибо жизнь в его возрасте казалась ему вечной. Он ведал только, что можно быть ребёнком и можно быть взрослым, что у тех и у других разные права, и что когда-нибудь должна приблизиться та черта, та грань, которая разделяет первых и вторых и которую нужно и станет возможным перешагнуть, чтобы войти в ранг взрослых.

*****

Полного списка имён всех сверхъестественных существ в этом особняке не знал никто — в античных пантеонах Рима их насчитывалось не просто сотни, а тысячи, ибо даже только-только родившегося младенца уже опекали несколько десятков. Как тут всех упомнить! Существа были так мужеска, так и женскаго полов — это вам не какие-нибудь бесполые галилеянские ангелы!

Один римский Бог-Божок-дух отвечал за первый детский вдох (и выдох); Бог Вагитан — за первый писк; третий — за умение созерцать мир, несколько Богинь и Богинек наделяли дитя умением чмокать губами на груди матери; высасывая оттуда молоко; десятый учил улыбаться, двадцатый натаскивал на то, чтобы новорождённый овладевал чувствами и эмоциями, освоил способность ими управлять. Талантом держаться на своих двоих и прямохождению обучала чадо целая Божественная троица: Статин, Статина и Статилин.

Посему каждый раз, приступая к молитвам, семья Дециев, как и всякая иная считающая себя исконно, посконно или истинно римской Богобоязненная ячейка общества, чтобы ничего и никого не перепутать, хором использовала одну и ту же заученную фразу. Каждый по одиночке или в полном одиночестве её же произносил:

— Бог ты или Богиня, этим или каким-нибудь другим именем следует тебя называть…

И затем уже неслась душа то в рай, то по кочкам, то туда и сюда одновременно — это из самого сердца, а не просто из уст, рвались смиренные и благоговейные молитвы. Называли имена кто кого хотел, кто во что горазд — не было предела ни воображению, ни совершенству, ни распутству, ни любым иным тайным желаниям и пожеланиям. Тайным! Ибо всё явное и публичное было в семействе более, чем пристойным и достойным.

Таковым было отправление культа искренними веродержателями и хранителями древних скреп: никто никому не мешал и на чужую частную жизнь не покушался. Во всяком случае старшие, воспитывая потомство, всегда делали такой вид, а младшие… слушались старших, ни о чём плохом не подозревая. В конце концов победа утилитаризма над ценностями — черта любого времени: любой эпохи или эры, тысячелетия или века. И эту викторию невозможно спрятать ни под какими рассуждениями об истории и нравственности.

Примечания

4

По легенде, первую операцию по удалению аппендикса сделал на рубеже X-XI веков Авиценна (ибн Сина) правителю Бухары (то есть за несколько столетий до описываемых в нашем романе событий). Однако первая достоверно известная операция по удалению аппендикса была выполнена в Лондоне в 1735 году.