Император. Книга первая. Павел

Сергей Анатольевич Шаповалов, 2020

Исторический роман "Император" открывает первая книга, рассказывающая о конце царствования императрицы Екатерины. На престол всходит новый император Павел Первый. Россию ждут большие перемены. Сын ненавидит всё, созданное матерью, но в то же время опасается могущественной государственной машины, устроенной Екатериной. Интриги, борьба за власть, новые лица в управлении огромной, неповоротливой Россией.

Попутчик

Уж так сложилась судьба. Я покинул отеческий дом, когда мне едва исполнилось четырнадцать. Отец мой, капитан от инфантерии, Добров Иван Иванович скончался от ран, полученных в Шведской компании. У Керникоски, весной, года одна тысяча семьсот девяностого он командовал ротой гренадёров гвардии Семёновского полка, где и был исколот штыками. Хоть батюшка мой и выжил после боя, но протянул недолго. От него осталось небольшое именье в Новгородской губернии с ветхой усадьбой, пашней в три десятины и куском болотистого леса. В подчинение две деревеньки, да около сорока душ крепостных. Доходы от имения были невелики, отчего семья наша еле сводила концы с концами. Семья моя: мама, Инна Вольговна, урождённая Кейр и трое моих младших братьев.

Дед мой по матери, обнищавший шотландский дворянин попал в Россию при Петре Великом, когда государь молодой Российской империи нанимал иностранцев и платил им щедро. Дед служил в армии мушкетёром, сгинул где-то в Персидском походе. По отцу предки шли ещё со стрельцов, но никогда не добивались высоких должностей, посему род считался бедным.

Дела наши после холодного неурожайного лета становились все хуже и хуже. Уж не знаю, что со мной было бы дальше. Возможно, я поступил бы на службу писарем в Новгородскую управу, или же другой какой мелкий чин получил. Но случилось так, что меня призвал к себе наш предводитель дворянства и сообщил, что благодаря героическим заслугам моего отца, я был ещё десять лет назад приписан на действительную службу в гвардии Семёновский полк. По малолетству, как тогда водилось, отправлен в учебный отпуск. И если мне будет угодно, я могу прибыть в Санкт-Петербург и восстановиться на службу.

В Петербург! В гвардию! Да разве мог я о таком мечтать!

Вот это — счастье подвалило! Я, недоросль из бедных шляхтичей — и в гвардию! Есть в мире высшая справедливость! Есть Бог!

Предводитель местного дворянства, добрейший человек, одолжил мне пятьдесят рублей ассигнациями на дорогу и вручил рекомендательное письмо.

Долгих сборов не понадобилось. Я надел отцовский потёртый сюртук, натянул отцовские истоптанные ботфорты, на голову — старую отцовскую треуголку с потрёпанными перьями, на пояс — его боевую шпагу. Братьям наказал беречь маму. Мама всплакнула, перекрестила на дорогу и отпустила с Богом.

И вот я, Семён Иванович Добров, пустился в первое моё странствие из глухого губернского закоулка Новгородской губернии в сияющий Петербург.

Дорога оказалась не из лёгких: поздняя осень, раскисшие дороги, холодные почтовые станции, где я просиживал долгие часы в ожидании экипажей с нарочными курьерами. Но меня согревала мечта о светлом красивом городе и о моей будущей службе. Я представлял себе военные парады. Я — гвардеец в красивом мундире. Дальние походы со славными баталиями…. Чем только я не грезил, сидя в убогих харчевнях при почтовых станциях или трясясь в неудобных казённых экипажах.

Нудное, длинное моё странствие подходило к концу, когда произошла неожиданная встреча, которая перевернула всю мою дальнейшую судьбу.

* * *

Широкая ровная дорога, усыпанная пожухшей листвой, уходила вдаль к далёким пологим холмам, разрезая лес. Позвякивали бубенцы. Двойка неказистых серых лошадок тащила почтовую карету с маленькими окошками. Стекла серые от дорожной грязи. Кучер иногда покрикивал на лошадей. Колеса на оси жалобно поскрипывали, убаюкивая меня.

— Стой, стой! — послышалось снаружи.

Карета остановилась.

— Далеко до Гатчинского замка? — спросил сильный мужской голос.

— Вёрст десять, ваше благородие, — ответил кучер. — Вам в Гатчину надо?

— Нет! Упаси боже, — ответил незнакомец. — А станция с трактиром есть поблизости?

— Так, в полуверсты.

— Подвезёшь за пятак? У моей кареты колесо слетело.

Пока кузнец возится, я, хотя бы, пообедаю.

— Садитесь, ваше благородие. — Кучер спрыгнул с козелков и любезно распахнул дверцу. — Я нынче налегке. Только мешок с письмами, да недоросль подсел на предыдущей станции.

Согнувшись, в карету втиснулся офицер. Плюхнулся на жёсткое сиденье, толкнув локтем мешок с письмами. Офицер был высок, складен, но слегка худощав. Белокурые волосы были завиты буклями на висках, а сзади стянуты в плотную косичку, повязанную чёрной шёлковой ленточкой. Бледная кожа на чисто выбритых щеках. Холодный, немного надменный взгляд выдавал в нем потомственного аристократа. Дорогой бархатный камзол темно-синего цвета с двумя рядами серебряных пуговиц небрежно расстегнут, открывая белоснежную сорочку с шёлковым галстуком. Галстук скрепляла на горле золотая брошь с изумрудами. На руках тонкие кожаные перчатки. Трость с массивным серебряным набалдашником.

— Моё почтение! Панин, Никита Петрович, — представился он. — С кем имею честь путешествовать?

— Добров, Семён Иванович, — ответил я. — Из Новгородской губернии. Шляхтич.

— Ну, это понятно, что дворянин, по вашей шпаге, сударь, да по лицу. А что лицо-то такое чумазое? — недовольно спросил он тоном, привыкшим командовать.

— А, это… нынче у печки спал в почтовой гостинице, — смущаясь, ответил я. — А печку углём топили. Коптила несносно. Чуть не угорел.

— Куда же путь держите? — поинтересовался офицер.

— В Петербург.

— И что вас туда потянуло? Вы один путешествуете?

— Один, — ответил я. — Желаю поступить на службу. С малолетства приписан к полку.

— А, понятно, — разочарованно протянул офицер. — Знакомая история. Младенцев приписывают к полку рядовыми, затем отсылают в учебный отпуск, а звание им повышают регулярно.

— Так, точно-с, — вынужден был согласиться я, хотя его насмешливый тон мне не понравился.

— Ох, не люблю я этих младенцев — рядовых, — честно признался офицер, строго взглянув на меня. — Сидели бы дома. Вас и так в чине бы повысили.

Я промолчал. Знал бы он, отчего я трясусь какую уже неделю по осенним дорогам. Ему-то что? Вон, камзол какой красивый. Одна пуговица стоит, наверное, рублей пять. А сапоги. Я таких хороших сапог сроду не видывал. Подумаешь, выискался правдоборец.

— К какому, хоть, полку приписаны, вы, безусый юнец? — вновь обратился ко мне попутчик с лёгким презрением.

— К Семёновскому, — нехотя ответил я.

— К Семёновскому? — возмущённо воскликнул офицер. — Так вы ещё и гвардеец? Тогда я должен снять перед вами шляпу.

— Довольно вам смеяться надо мной! — Во мне вскипела обида. — Я же не виноват, что меня отец приписал к гвардейскому полку. А сидеть дома я нынче не могу.

— И почему же? Кровь играет? На подвиги тянет? Скука в глуши заела?

— Семья наша, хоть из древнего шляхетского рода, но бедная. У меня трое младших братьев. Не желаю быть обузой для матери…

— Станция! — прервал кучер мои жаркие объяснения. Карета остановилась.

Офицер тут же выскочил наружу, недослушав меня. Я вылез следом, разминая затёкшие, от долгого сидения, ноги.

Перед нами предстал косой почерневший бревенчатый сруб с маленькими окошками. Из трубы валил дымок. Двор грязный, без забора. На дощатый нужник — просто противно смотреть. Конюшня из жиденьких жердей, и смердело оттуда несносно. В конюшне помимо почтовых, перекладных лошадей стояли высокие армейские кони, лениво жевали овёс. В углу свалены в кучу седла. На ржавом гвозде, наискось вбитом в стену, висел перемёт с двумя штуцерами в чехлах.

Из станции взрывами доносился хохот, и чей-то высокий голос визгливо читал стихи. Слов не разобрать, но что-то весёлое. Распахнулась дверь. Выбежал кругленький, простоволосый хозяин в засаленной косоворотке и льняном фартуке.

— Ваше благородие, желаете отдохнуть? — заискивающе спросил он.

— А что у тебя там за шум? — спросил мой попутчик.

— Господа офицеры из отпуска возвращаются. Вот, празднуют.

Панин ещё раз взглянул на лошадей.

— Гвардейцы?

— Так точно-с. Не желаете пройти в гостиницу?

Не желаю, — решительно ответил Панин. — Терпеть не могу эту пьянь гвардейскую.

— А как же тогда? — растерялся хозяин станции. — Откушать, винца испить?

— Вот что…. — Панин по-хозяйски огляделся, заметил несколько бочек. Одна большая стояла вверх дном. — Принеси-ка мне водочки хорошей вот сюда, — указал он на бочку. — Да на закуску — огурцов солёных. И что там у тебя ещё есть: сало, хлеба ржаного, мёд неси…. Давай, живо.

Ишь, как распоряжается, подумал я. Сразу видно, из высоких чинов. Эх, сапоги на нем ладные, из мягкой кожи скроены. Сюртук весь канителью расшит.

— Сию секунду, — поклонился хозяин и быстро побежал обратно.

Никита Петрович, как представился мой попутчик, подошёл к бочке, смахнул скрюченные дубовые листья. Косо посмотрел на меня. Я демонстративно отвернулся.

— Подите сюда, гвардеец. Вы уж не обижайтесь на меня. Нрав у меня такой, крутой. Ну что я поделаю? — вдруг дружелюбно сказал он.

Я нехотя подошёл.

— Так что, Семён из Семёновского полка, поведайте все же, на кой ляд вам эта служба? Думаете, жалование дадут большое? Так оно у вас все на обмундирование уйдёт, да на попойки. Вон, слышите, как гвардейцы отдыхают?

Из станции вновь выкатился хозяин с подносом, уставленным снедью. Подбежал, поставил поднос на бочку. В две стеклянных рюмочки налил водки.

— Семён Иванович, прошу вас, — указал на рюмки Панин.

— Простите, но мне ещё рано, — попробовал отказаться я. Никогда в жизни не пил водки. Вино — и то один бокал по великим праздникам.

— Гвардейцу никогда не рано. Коль попали в Петербург, все равно начнёте.

Панин проглотил стопку, поморщился и захрустел солёным огурцом. Что ж, надо приучать себя к столичной жизни. Как не противилась моя натура, я все же взял рюмку и, подражая своему попутчику, глотнул водку. Она сначала показалась ледяной, потом вдруг вспыхнула огнём у меня в горле. Я чуть не задохнулся, зашёлся кашлем. Панин похлопал меня по спине и сунул в нос краюху ржаного хлеба.

— С боевым крещением вас, сударь, — засмеялся он. — Я, пожалуй, ещё одну выпью, а вам — достаточно. Вы ешьте, ешьте. Сальца побольше на хлеб кладите.

Панин опрокинул вторую рюмку. Лицо его порозовело и подобрело.

— Так, как, говорите, ваша фамилия?

— Добров. По отцу Иванович.

Постой-ка, — что-то начал вспоминать Он. — Иван Добров. Знакомое имя. Воевал ли где ваш папенька?

— В Шведскую компанию. Был ранен под Керникоской….

— Постой, постой! — воскликнул обрадованно Панин. — Иван Иванович Добров, капитан?

— Так точно-с.

— Господи, да он же для нас, молодых дурней-офицеров отцом родным был! А чего же вы раньше молчали? Эх, вы, скромняга. — Он хлопнул меня по плечу так, что я чуть не подавился. — Да ваш отец — герой! Я же помню, как его изранили в штыковой, — живого места не было. С него тогда сюртук стянули, сукно от крови набухло — хоть выжимай…. Да, были дела. — Он вновь захрумкал огурцом. — Вот, так встреча! Как нынче Иван Иванович поживает?

— Так, представился, — вздохнул я. — Полгода уж прошло.

От ран все. Болел долго…

Панин изменился в лице, побледнел, выплюнул не дожёванный огурец, снял треуголку и перекрестился:

— Что ж ты, Господи, забираешь самых нужных, да так не вовремя. Пусть земля ему — пухом.

Он оглядел меня по-новому, внимательно, с головы до ног.

— Даже не знаю, как с вами быть, Семён Иванович. Честью офицера обязан о вас заботиться впредь, благодаря памяти вашего батюшки.

— Ну, что вы, — запротестовал я. — Сам способен позаботиться о себе. У меня письмо есть рекомендательное от главы нашего дворянского собрания.

Тут дверь из трактира вновь взвизгнула на петлях, распахнулась и с силой хлопнула о стену. Офицеры в расстёгнутых мундирах, без головных уборов, со шпагами наголо вылетели на двор. Их было человек шесть.

–Драться будете по всем правилам благородного поединка! — громко требовал один из них, низенький капитан в артиллерийском мундире красного сукна. Говорил он с восточным акцентом. Да и сам офицер был горбоносым, с темными глазами навыкат. На вид ему не было ещё двадцати пяти, но держался он лидером этого пьяного сборища.

— Так найдите место для поединка! — широко разевая красный рот, орал высокий гвардеец в синем сюртуке Семёновского полка.

–Господа, господа! — вопил маленький белобрысый гусар в малиновом ментике с золотыми шнурами. Его светлые жиденькие усы смешно топорщились над пухленькими губами. — Подумайте о примирении!

— Идите к черту! — гаркнули на него все разом, и он отступил в сторону.

— Вон там, — решил горбоносый артиллерист, — указывая на место, где мы с Паниным угощались водкой, и уверенно двинулся вперёд, увлекая за собой пьяных товарищей.

Мне это не понравилось. На всякий случай я поправил шпагу на поясе, чтобы удобней было её вытянуть из ножен.

–О, Господи, что же это будет? — испугался хозяин трактира. — Они же поубивают друг друга, — с мольбой обратился он к Панину: — Ваше благородие, успокойте их.

–Да и пусть поубивают, — безразлично ответил Панин. — Мне эту пьянь гвардейскую не жалко.

–Господа, — между тем обратился горбоносый артиллерист к нам. — Не могли бы вы очистить поляну. У нас здесь будет проходить честный поединок.

Я с тревогой взглянул на Панина. Но тот не сдвинулся с места, даже не взглянул в сторону артиллериста. Чётко выговаривая каждую букву, громко сказал:

–Пошёл вон, скотина!

Пьяные офицеры замерли, соображая: им не послышалось? Их назвали скотиной? Это как вообще можно? Это кто такое дозволил? Первым опомнился артиллерист с кавказским носом. Он, неистово сверкнул темно-карими глазами и негодующе произнёс:

— Позвольте узнать, сударь, вы меня назвали скотиной?

— Тебя и твою пьяную компашку, — холодно ответил Панин, развернулся и взглянул артиллеристу прямо в лицо.

— Я князь! — выкрикнул артиллерист. — Леван Яшвиль. И не позволю…

— Может вы и князь, когда трезвый. А сейчас — свинья, — холодно прервал его Панин.

— С кем имею честь?

— Бригадир Панин, Никита Петрович. Достаточно, капитан?

— Ваше звание не даёт вам право так со мной разговаривать. Вы не смеете меня оскорблять. Я — князь.

— Поединок?

— Прямо здесь!

— Вызываете?

— Да. За вами выбор оружия.

— Мой секундант — вот этот юноша, — указал Панин на меня, — оружие — штуцера.

— Что? — не поняли остальные.

— Кавалерийские штуцера. Сходимся с двадцати шагов, — спокойно пояснил Панин.

Минуту офицеры соображали.

–Таких правил не существует, — запротестовал маленький светлоусый гусар. — Шпаги или дуэльные пистолеты.

Кто же со штуцерами проводит дуэли?

–Или как я сказал, или вы все будете разжалованы в рядовые! — гаркнул Панин.

Офицеры напряглись. Я почувствовал опасность: все же их было шестеро здоровых пьяных гвардейцев против нас — двоих. Рука сама потянулась к рукояти. Со скрежетом шпага полезла из ножен. Фехтовал я плохо, но отпор дать бы смог.

— Пустое! — твёрдо сказал мне бригадир Панин, заставляя вложить оружие обратно в ножны. Отдал мне свою трость с серебряным набалдашником. Указал на маленького гусара. — Несите штуцера. Отсчитайте двадцать шагов — и никакого примирения.

Пьяные офицеры сбились в кучу и быстро начали трезветь, обсуждая передрягу, в которую попали.

— Это что же такое, господа? — говорил красноротый семёновец. — Вроде, я должен был с Истоминым драться на шпагах. А тут такое вышло…

— Со штуцера, эдак с двадцати шагов пулей так разнесёт, что в руку, что в ногу, а в грудь, так все ребра перемелет, — задумчиво произнёс кавалергард в синем драгунском колете.

— Да, о чем вы! — возмутился худощавый Истомин, со злостью вгоняя свою шпагу в ножны. — Ежели Яшвиль этого бригадира застрелит, — нас всех в Сибирь, пожизненно.

Это же — Панин.

— А ежели бригадир Яшвиля прикончит? — спросил красноротый семёновец.

— Ничего? — пожал плечами Истомин.

Все устремили взгляд на артиллериста, как на приговорённого к смерти.

–Что я должен делать, господа? — вскипел капитан Яшвиль. Нервный пот выступил у него на смуглом низком лбу.

— Вам решать, — с какой-то обречённостью произнёс драгун.

— Довольно разговоров, господа, — спокойно сказал Панин, принимая из рук маленького гусара один из штуцеров. Взглядом знатока проверил кремний, порох на полке. — Мы стреляемся или глазки будем друг другу строить? — Протянул мне штуцер. — Семён Иванович, будьте любезны, проверьте.

— Что я должен делать? — шёпотом спросил я, принимая оружие.

— Перезарядите. Не доверяю этим пьяницам.

Я попросил у маленького гусара патрон. Он растеряно полез в лядунку, вынул бумажный картуш. Надо было как-то его засунуть в ствол. Я никогда не заряжал штуцеры, да ещё с картуша.

— Семён Иванович, — недовольно покачал головой Панин, видя мою растерянность. — Прежде шомполом выковырните пыж из ствола. Только аккуратней.

Я так и сделал. За пыжом выкатилась свинцовая пуля и высыпался порох.

— Отлично, — похвалил меня Панин. — Теперь зубами надорвите картуш. Немного насыпьте пороха на полку. Теперь остальной порох сыпьте в ствол. Там же в картуше пуля и пыж. Плотнее забейте шомполом.

Я все так и сделал. Отдал перезаряженный штуцер Панину.

— Благодарю, — сказал он. — Вот видите, секундантом быть не так уж и сложно.

Гусар в малиновом ментике отсчитал двадцать шагов. Яшвилю всунули в руку второй штуцер. Ствол дрожал, как заячий хвост. Офицеры растеряно смотрели на дуэлянтов. Маленький гусар воткнул шпагу, означавшую середину и упавшим голосом скомандовал: «Сходитесь».

Я ещё ни разу не присутствовал на дуэлях, и мне откровенно было страшно. А если кого убьют? Что тогда? А если моего попутчика пристрелит этот горбоносый капитан? Панин же меня назначил секундантом. А что должен делать секундант? Я мысленно воззвал к небесам. Я так сильно сжал рукоять шпаги, что хрустнули костяшки на пальцах.

Тем временем Панин уверенно шагнул вперёд, гордо выпрямив спину. Тяжёлый штуцер он держал легко одной рукой, направив гранёный ствол в сторону противника. Яшвиль засеменил, неожиданно нажал на спуск. Штуцер бахнул, подбрасывая ствол. Пуля высоко прожужжала над головой Панина, сбив с берёзы ворону. У офицеров невольно вырвался вздох облегчения. Холодок пробежался по мне волной от затылка до самых пяток.

Дуэлянты сошлись к середине. Бригадир был выше своего противника на целую голову. Панин упёр в горбатый нос грузинского князя ствол штуцера.

–Стреляйте, — пискнул Яшвиль. — Да стреляйте же! — потребовал грозно он, сверкая черными очами.

— Ага, теперь я вижу — князя, — философски произнёс Панин, отвёл ствол и выстрелил возле уха капитана. Тот отскочил в сторону.

— Стройся! — рявкнул бригадир, и офицеры тут же встали в шеренгу, пытались оправить мундиры, застёгивали пуговицы и крючки. — Слушай мой приказ! Всем прибыть в полки сегодня же и доложить командирам о своём безобразии. Каждому — по трое суток гауптвахты. — И притворно ласково добавил: — Кто ещё пожелает меня вызвать на поединок — милости прошу. Я всегда к вашим услугам, господа.

К станции подкатила широкая карета с шестёркой откормленных коней, запряжённая цугом. На правой передней лошади сидел форейтор. Карета остановилось. Кривоногий кругленький лакей, похожий на гнома, соскочил с козелков, любезно распахнул дверь и откинул подножку.

— Прощайте, господа. — Панин легко запрыгнул в карету. Обернулся, посмотрел на меня, подумал. — Берите-ка свои пожитки, Семён Иванович, да я вас довезу.

— Премного благодарен…, но я не знаю, право, — начал мяться я.

— Экий вы стеснительный. Я вам приказываю. Вы на почтовых и до завтра не доберётесь. Садитесь. — Строго сказал лакею: — Захар, тебе придётся вместе с кучером на козелках.

— Я? Но я же…

— Ничего, проветришься. Вон от тебя как несёт. Ты что, опять вино со шнапсом мешал?

Маленький лакей виновато пожал плечами, печально моргнул и послушно полез на козелки.

Да, это не почтовый пыльный экипаж. В почтовых каретах вечно пахло мышами и лошадиной мочой. Здесь же витал тонкий аромат косметических масел и изысканного дорогого вина. Просторный салон был затянут весёленьким голубым атласом. Диваны мягкие, обитые бархатом. На чистых окнах зановесочки с кисеёй. Карета шла мягко, чуть покачиваясь на рессорах.

А я все никак не мог отойти от недавних событий. Передо мной сидел человек, который так легко угомонил пьяную толпу гвардейцев. И сейчас был спокоен, как будто совершил обыденное дело. Сидел, сложив ногу на ногу, и беззаботно читал книгу.

— Я восхищаюсь вами! — с жаром произнёс я.

О чем это вы? — холодно спросил Панин, оторвав взгляд от страницы.

— Вы так бесстрашно шли на выстрел. А вдруг пуля попала бы в вас? — с ужасом вспомнил я.

— Да полно вам. Капитан был в стельку пьян. Он еле удерживал штуцер. Если бы с пистолетов стрелялись, — у него ещё был бы шанс в меня попасть.

— Но если бы попал? — не унимался я.

— Да что вы, ей богу! — беззаботно усмехнулся он. — Попал, значит пришёл мой час. Во всяком случае, предпочитаю погибнуть от пули молодым и красивым, нежели в старости на обмоченной постели, в окружении родственников, с нетерпением ожидающих, когда же можно будет пожрать на поминках. — Он непринуждённо рассмеялся, а после зло сказал: — Терпеть не могу всю эту пьянь! Нацепили офицерские шарфики — и думают, им все дозволено. Не такую Россию хотел построить государь наш, Пётр Алексеевич. Не такое он задумывал государство. Вы молоды ещё, и мало видели. А я, знаете, изъездил землю нашу вдоль и поперёк. И при императрице камергером был. Уж я-то знаю, какой бардак творится, что на окраинах, что в столице…, впрочем, скоро сами все увидите.

Мы ехали молча. Панин вновь принялся читать, я глядел в окошко на редеющие леса и открывающиеся пахотные угодья. Бригадир отложил книгу и спросил у меня:

— Вы говорили, у вас рекомендательное письмо. К кому же оно?

— К Аракчееву, Алексею Андреевичу.

— К кому? — Панин чуть не подпрыгнул на месте.

— Предводитель нашего уездного дворянства хорошо знает Алексея Андреевича. Вот, он и рекомендовал. Да с отцом моим они были знакомы…

— Вы самого-то его встречали когда-нибудь, Аракчеева?

— Не имел чести, к сожалению.

— Человек-гранит. От одного его взгляда не по себе становится, — с уважением произнёс Панин. — Вот уж кто настоящий русский офицер — так это Аракчеев. Вы же знаете, батюшка его был беден.

— Знаю, — кивнул я. — Всего-то двадцать душ крепостных, да небольшое хозяйство.

Отец привёз его в Петербург. Хотел устроить в инженерный шляхетский кадетский корпус. А чтобы поступить туда, надобно обмундирование, да залог на учебники, бумагу, чернило и прочую мелочь — и того, рублей двести.

— Двести? — ужаснулся я.

— Да, так, вот. А откуда у Аракчеевых деньги такие? Они едва сотню наскребли, да почти вся на дорогу ушла. У вас-то у самого есть деньги на мундир? Гвардейский стоит дорого. На одни пуговицы рублей двадцать уйдёт.

— У меня? — упавшим голосом переспросил я, вспоминая, что дорогой немало потратил, хотя старался экономить. — Сотни нет. Но, на мундир, думаю, хватит.

— Ладно! Не переживайте. Придумаем что-нибудь, — ободрил он меня. — Однако, чтобы попасть в общество гвардейских офицеров, надо многим обзавестись. Боюсь, жалования вашего будет недостаточно.

— А что нужно настоящему гвардейскому офицеру? — допытывался я. — Шпага у меня есть, пистолеты тоже.

— Наивный вы ещё. Помимо шпаги и пистолетов надо иметь несколько сменных мундиров: для баллов, для театров, для дружеских попоек, ну и для дежурства. Да и каждый мундир должен стоить не менее ста рублей. Сюртук гражданский нужен хороший, да жилетов пару. Плащей на каждый сезон, да не из дешёвого сукна, а из дорогого, английского. Шубу надо заказать. Как зимой без шубы? А всякие платья исподние, чулки шёлковые, башмаки несколько пар, сапоги для плаца, да для выездки, всякие перчатки, муфты меховые, шляпы…. Много чего. А чтобы попасть в высшее общество, надобно снять хорошую квартиру с приличным столом, и каретой обзавестись.

— Да как же.… Так это… — я совсем растерялся, представляя, сколько на все вышеперечисленное надо денег.

— В том-то и дело, — мрачно сказал Панин. — Но не кручиньтесь. Уж поможем сыну капитана Доброва. Многие батюшку вашего помнят. Так вот, — продолжил Панин рассказ, — О чем мы до этого разговаривали? Ах, да, об Аракчееве. Приехали Аракчеевы в Петербург, а тут как раз директор корпуса, Мордвинов, Михаил Иванович, возьми, да и помри. Нового директора пока назначили, пока в дела ввели — на все время надо. Отец с сыном каждый день ходили с просьбой в корпус, и все никак эту просьбу у них принять не могли. Уже совсем отчаялись. С голодухи отощали. Решили было обратно ехать, к себе в имение. Последний раз перед отъездом пришли в корпус. Повезло. Новый директор наконец-то появился, Мелиссино, Пётр Иванович. Был он в это время у себя в кабинете. К нему их не пустили. Но когда Мелиссино решил выйти пообедать, мальчишка Аракчеев кинулся к нему и изложил свою просьбу со слезами, с соплями…

— И его приняли?

— Дело в том, что Мелиссино сам был сыном бедного лекаря. Его отец семью черт знает откуда привёз: кто говорят из Венеции, другие толкуют — с Крита. Но, не важно. Пётр Иванович человек умнейший, да к тому же в людях никогда не ошибался. Выслушал мальчишку, задал пару вопросов, взял прошение, прочитал. Приказал ждать. А через час Аракчеев уже был принят в корпус.

— Повезло.

— Аракчееву? — Панин криво усмехнулся. — Думаешь, легко ему пришлось? Инженерный шляхетский кадетский корпус — это не простое учебное заведение. Попробуй в него поступи. Меня, оболтуса, тоже туда пытались устроить. А я, дурень, экзамен не выдержал по арифметики. А как уж батюшка мой старался…

— О вашем батюшке я много наслышан. Генерал-Аншеф. Герой Семилетней войны. А в Турецкую он прославился, взяв Бендерскую крепость. И о дядюшке я вашем читал. Он ведь воспитывал наследника, Павла Петровича.

— Точно! — кивнул бригадир и чему-то рассмеялся. — Весьма польщён. Однако, вы хоть из глубинки, но о свете кое-что знаете. Батюшка мой действительно героическая личность, но дядя, Никита Иванович Панин — уж тот — человечище! Советником самой императрицы был, мало того, нередко в споры с ней вступал. Многие важные политические вопросы без него не решались. А о чем мы до этого говорили? Ах, да! Аракчеев. Представляете, каково учиться бедному, я бы сказал, совсем бедному шляхтичу среди сынков богатых, титулованных родителей. Ох и натерпелся же он. Мне рассказывал мой приятель, сокурсник Аракчеева: поставили его на караул по дневальной части. Стоит Аракчеев, как положено, смирно. А тут старшекурсники подошли и начали над ним издеваться. Мол, мундир то у него из дерюги сшит, поношенный. Пуговицы — дешёвка медная.

Сапоги — заплата на заплате.

— И что Аракчеев?

— А ничего. Зубы сжал, скулы напряг, смотрит стеклянными глазами куда-то поверх голов. На лице никаких эмоций. Подходит к ним мой знакомый и говорит: «Что ж вы, господа, смеётесь над бедностью? Бедность — не порок. В библии сказано». Ему старшие говорят: «Что ты, — мол, — вмешиваешься? Пусть он сам за себя ответит». «Отвечай!» — требуют. Аракчеев и говорит: «Успею. Придёт время — отвечу. И вы за все ответите». Да так уверенно сказал, что у старших вся охота шутить пропала. И вон, смотри, каких вершин достиг. Сколько ему? Двадцать семь, а он уже при наследнике. Говорят, сам Мелиссино рекомендовал Павлу Петровичу Аракчеева, как исполнительного офицера и хорошего артиллериста.

— Стой! — Раздался строгий окрик.

— Это куда нас занесло? — забеспокоился Панин, отодвигая бархатную шторку.

— Проезжай!

Карета вновь тронулась. Мимо промелькнула полосатая будка, поднятый шлагбаум. Солдаты в добротных мундирах, в напудренных париках. Гренадёрки с треугольным медным налобником. Ружья с длинными штыками.

— Это что такое? — забеспокоился Панин и приоткрыл окошко. — Иван! — закричал он кучеру. — Иван, сволочь, ты куда везёшь?

— Так, через Гатчину, Никита Петрович, — ответил кучер.

— Сдурел! — гневно воскликнул бригадир. — Я же сказал тебе: окольной дорогой надобно. Куда к чертям в Гатчину завернул?

— Так, Никита Петрович, окольная дорога здесь одна, а на почтовой станции сказали — мост чинят. Не проехать…

— Тогда гони до следующей заставы, да коней не жалей.

Понял?

— Как скажете, — обиженно ответил кучер.

Кони рвали постромки. Карету мотало во все стороны. Панин бросал беспокойные взгляды в окно, при этом бормотал проклятия. Вдруг карету перестало мотать. Колеса попали на ровную дорогу, удивительно ровную. Копыта бойко отстукивали. Форейтор покрикивал. Рессоры поскрипывали. Кучер посвистывал.

Вдруг в этот стройный шум вмешался нарастающий топот. Прозвучала отрывистая команда: Стой! — и упряжка сбавила шаг. Вскоре карета остановилась совсем. Её окружили вооружённые всадники в чёрной форме гусар.

— Влипли! — с досадой воскликнул Панин и, высунувшись в окно, наглым тоном спросил: — Ротмистр, в чем дело? Я — бригадир из Ровненского гарнизона, Никита Панин.

— Ротмистр Вуич, — безразлично ответил рослый гусар. — Приказываю вам повернуть карету и следовать к Гатчинскому замку.

— Позвольте, я везу документы особой важности, — возмутился Панин.

— Вы находитесь на территории Гатчинского государства и должны подчиняться его законам, — металлическим голосом отчеканил ротмистр.

Панин плюхнулся обратно на диван.

— Чёрт старый, Иван. И надо было ему сюда ехать?

Между тем карета тронулась в сопровождении всадников.

— Объясните, что произошло? — попросил я.

— Указ здесь такой действует: коль проезжаешь по земле Гатчинского государства, обязан заехать в замок и выказать почтение наследнику российского престола, Павлу Петровичу, — нехотя объяснил Панин и строго добавил, застёгивая мундир и потуже затягивая на поясе офицерский шарф: — Вот, что, Семён, приведите себя в порядок, да шпагу нацепите. Как остановимся — мигов вылетайте за мной из кареты, срывайте шляпу и — в глубокий реверанс.

Реверансы делать умеете?

— Обучен.

— Уж — постарайтесь. А главное — много не болтайте.

— А что нам грозит?

— Как бы на гауптвахту суток на трое не загреметь. Ох, влипли!