Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

Айдас Сабаляускас, 2019

Вторая книга из серии "Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха". Восточный цезарь Галерий, женатый на дочери Диоклетиана, мечтает стать безраздельным владыкой Рима, раскинувшегося на двух континентах и в трёх частях света. Рим вырастает из глубокой античности, но монолитом лежит в основе нашей цивилизации. Он твёрд и строг. Напротив, нынешние времена навевают ощущение непрочности. Роман – "мозаичный калейдоскоп" с прихотливым сочетанием сюжетных линий и переплетением судеб героев и богов. История на манер античных мифов с сатирой и рефлексией над днём минувшим и нынешним.

Гипнотические сказания-1 о Царе царей Ардашире

«Я однажды кувшин говорящий купил.

“Был я шахом! — кувшин безутешно вопил. —

Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха,

Сделал бывшего шаха утехой кутил”…».

Омар Хайям. Рубайят

Спустя несколько дней после бегства с армянских гор и предгорий шахиншах Нарсе-Нарсес, добравшись, наконец, до предместий своей столицы и терпеливо дождавшись полуночи, под покровом тёмного времени суток в сопровождении хорошо оплачиваемой личной охраны из бессмертных тайно въехал в Ктесифон. Случайно попадавшиеся на пути прохожие, полуночники и совы, тут же, не успев ойкнуть, охнуть, вздохнуть и крякнуть, отправлялись на тот свет поближе к справедливому и всеведущему Ахура Мазде: Великий Авестиец хранил покой праведников.

На следующее утро десятки вышколенных и проинструктированных глашатаев со счастливыми выражениями лиц вывалили на улицы ирано-персидской столицы и разнесли благую весть о великой победе Царя царей над нечестивыми безбожниками из насквозь прогнившего западного закордонья.

Отдав единственный приказ заняться вызволением из плена своей семьи и гарема как её составной части, сам шахиншах заперся в покоях дворца-резиденции, не желая ни видеть, ни слышать никого из высших сановников, державно-чиновных мужей и толпы советников-прихлебателей, и три ночи подряд до самых рассветов слушал чудесные легенды и сказки об одном беспримерном отцовском подвиге, превосходящем по эпичности, романтичности и мифичности все двенадцать подвигов варвара Геракла. Утренними зорями повелитель Ирана и не-Ирана в дворцовом саду у водоёма слушал щебетание певчих птиц, а днями отсыпался, вдрызг разрушив весь свой прежний алгоритм и образ жизни.

И хотя в новые, далеко отстоящие от Шапура Первого времена, виртуальное чучело из ночных грёз поверженного Нарсе так и не стало реальным, сказителей и свидетелей у шахиншаха не только не убавилось, а полку даже прибыло: кого отыскивали, тех в царские чертоги ближе к ночи и сгоняли со всех кварталов столицы и её окрестностей. Сказки о минувших днях и битвах, где рубились иные, которых нет и кто теперь далече, всегда ласкают слух и успокаивают нервы любых аутсайдеров, соотносящих себя с чужой славой: репутация предков запросто присваивается потомками, коли своя рожа крива.

— Верую, ибо абсурдно! — по часовой стрелке проворачиваясь вокруг своей оси, пытался в чём-то убедить сам себя Царь царей: — Старею?

«Кто-то из вашего окружения на этом даже неплохо заработал», — непроизвольно свербило в его памяти, но Нарсе старался гнать от себя воспоминания о древнем старике, которого некогда приказал растерзать, как и вымарать из своей головы его лживые рассказы о будто бы поддельном чучеле римского императора Валериана.

«Из тысяч лиц узнал бы я этого старикашку, да как зовут, забыл его спросить», — мелькнуло в извилинах шахиншаха. Неспроста и не напрасно мелькнуло — это не было банальным совпадением.

На пятые сутки Царь царей вдрызг восстановил прежний алгоритм и образ своей жизни и стал засыпать по ночам, где своего часа его поджидала ловушка: окно Овертона. Спал беспокойно, снились кошмары и назойливые дэвы-дивы: цветы зла.

В одну из ночей не по адресу, словно заплутав в территориально-конфессиональном пространстве бытия, в опочивальню к Нарсе, оставив сиротой свою пещерку вечной тьмы, энергетическими сгустками явились нечестивые римско-греческие Боги Гипнос и Морфей: редко разлучающиеся друг с другом отец и сын. Но они не заблудились, просто знали, кому в неэллинском мире сейчас, чтобы отвлечься и забыться, больше всего требовались тихие добрые слова, психологическая помощь, разгрузка, поглаживание по шёрстке, а главное ― слабительное, маковое зелье-снадобье.

«А вдруг мои предки, дедушка Ардашир и батюшка Шапур побеждали ровно так же, как вчера казённые глашатаи растрезвонили о моей виктории?!», — подумал Царь царей, ещё глубже впадая в беспокойное забытье, но в блаженные грёзы.

— Я — вестник Юпитера-Зевса, — шёпотом прошелестел Гипнос на ухо шахиншаху: — Но могу быть и вестником Ахура Мазды. Могу стать и самим Великим Авестийцем, ты только расслабься и получи удовольствие. Выпей этого волшебного напитка — тебе станет легче, боль и страдание отступят, отпустят, наступят расслабление и покой! Без напрягов, пожалуйста, не дёргайся во сне! Я же не о вечном покое веду речь! Только не подумай, что это земной энергетический напиток по рецептам прощелыг и химиков-алхимиков. Это маковый сок. Он варится по особому рецепту, о котором никто из смертных не ведает. Выпей, не бойся и не стесняйся! Хотя бы пару-тройку глотков. Ну, пригуби же кубок, бояка! После этого ночь обретёт для тебя новые радужные краски, которых ты прежде никогда не видывал. Ты сможешь разглядеть и различить даже не пятьдесят, а сто пятьдесят оттенков серого. Тысячу пятьсот, кто больше? Перед тобой сразу откроются мои сдвоенные ворота в мир блаженства и в неведомые дали, пусть там и будет сплошная чернота. То чувство, которое в сей миг кажется тебе блаженством — это тьфу по сравнению с тем, которое испытаешь, глотнув моего напитка. Ты же истинный перс, парфянин… эээ… иранец, ариец, Сасанид! Перед твоим врагом, Галерием, в детстве звучала эта… ну, или почти такая же речь, пусть он, сельский рогуль, её и не слышал. Правда, и озвучивалась она не мной. И не маковый сок для сугреву предлагался, а олимпийский нектар. Но ремейки — это благо, ибо повторенье — мать ученья для новых учеников, адептов и поклонников-волонтёров. Глотни же напитка, и ты сможешь пойти по победным стопам счастливца… эээ… нечестивца Галерия! Испив, ты сможешь так забыться и отвлечься, что впадёшь в детство… эээ… на счастливые мгновения станешь ребёнком, каковым был когда-то твой богомерзкий враг, нет, он уже вовсе никакой не враг тебе и даже не соперник, а твой новый кумир Галерий! Он брат тебе во Юпитере… эээ… в Ахуре Мазде! В обоих сразу! Мысли логически, слушай и слушайся меня, и существуй! Только нам, Богам, позволено мыслить алогично, выдавая любой бред за безупречную математическую логику!

Морфей, стоя подле Бога-отца, напряжённо молчал, нахмурившись и скривив в недовольстве нос. Не имея за плечами такой мудрости и такого опыта, какими обладал его отец, он и не ведал, как вести интеллектуальные гибридные войны, запутывая нити Ариадны таким манером, чтобы потом только самому суметь их распутать: ловкость слов, парадигм и фраз — и никакого мошенничества.

— Я дважды усыплял Зевса по просьбе его супруги, Божественной Геры-Юноны, — обволакивал персиянина словесной сетью Гипнос. — Один раз — когда она почём зря гнобила Геракла, которому благоволил Зевс. Второй — чтобы греки-ахейцы в решающей битве разгромили троянцев, чего не желал принять Громовержец. Может, и ещё что-то было, но всех усыплений за свою вечность и бессмертность не упомнишь. Моя жизнь бесконечна, и одно событие накладывается в памяти на другое. От гнева нашего олимпийского начальника меня вечно выручала моя матушка, Зевс её завсегда почитал по непонятной мне причине. Впрочем, догадываюсь, по какой, но тебе не скажу, не твоего заднего ума это дело! А Гера в качестве бартера пообещала мне в жёны свою дочь от Бога Диониса, младшую хариту Пасифею, Богиню радости и бурного веселья. И ведь не обманула — отдала, передала из рук в руки: знала, как я в молодуху влюблён! С тех пор я радостен, добр и снисходителен ко всем и ко всему сущему. Не верь досужим наговорам, что Пасифея — нимфа-нереида, она — харита, запомни это сладкое слово! А уж коли я усыплял Зевса, усыплю и Ахуру Мазду, ты только поверь в меня и сам засыпай, ибо я и есть твоё Авестийское Божество! А если уж Ахура Мазда уснёт, никуда не денется, то и ты спи-отдыхай! Ночь на дворе, баю-бай! Из моей пещеры течёт родник забвения. Это неспроста! И ты знай, что царствование — тлен! Это тебе в любой момент подтвердит мой брат-близнец Танатос. Ты достигнешь победы в иной сфере, нежели в роли державного владыки! Спи! Не держись за корону, зороастриец! И уверуй теперь в меня, а также в Юпитера-Зевса, Громовержца! Тогда и ты, подобно твоему брату и кумиру Галерию, узреешь на себе благосклонный взгляд супруги Юпитера, Божественной Юноны-Геры! Пусть и ближе к старости, раз в детстве у тебя с ней взаимности не сложилось.

Нарсе уже погрузился в бездну грёз, а сдвоенные ворота — ни роговые, ни смастряченные из слоновой кости — перед ним всё никак не разверзались: заснул, так и не пройдя сквозь мифически-античный портал. Вещие и ложные сны из ворот тоже не вылетали: ни гора — к Магомеду, ни Магомед — к горе. Течение жизни нарушалось: застой всегда чреват стагнацией, заболачиванием и загниванием.

— Римские Боги — это вовсе не Боги, а люди с человеческими страстями. Истинный Бог только праведный Ахура Мазда! — во сне воскликнул Нарсе, как будто сопротивляясь дэвам-дивам, злым зороастрийско-авестийским духам, после чего перешёл на речь-скороговорку и забубнил. — Эллада — провинция моей страны, это издревле часть моей державы! Наши древние цари Ахемениды завоевали Грецию. Ну, или почти завоевали, разница небольшая. Мы были владыками мира благодаря труду ратному! О древний Ксеркс Ахеменид, ты мир! Весь античный мир! А все эллины Малой Азии были нашими гражданами… эээ… подданными и рабами. И никаких трёхсот спартанцев никогда в помине не было, сказки всё это! Я подобные россказни три ночи подряд недавно выслушивал. Не могу больше! Правды хочу! Я — как заново рождённый! Из пепла…

— Ты спи, спи, расслабься и не болтай лишнего, ибо спартанцы были, есть и будут у любого народа, кроме персов! Юпитер тоже жил, жив и будет жить! — доброжелательно улыбнулся Гипнос, потряхивая в руке дремотным цветочным букетом из пурпурных маков. — Я с Морфеем потому к тебе и пришёл, что мы — твои Боги, а никакой не Ахура Мазда. Не зря же я сын ночной темноты Нюкты и вечного мрака Эреба! Думаешь, совпадение? Не думай! Вообще ни о чём не думай, а пей маковый сок кубками! Дают — бери, бьют — беги! Глотай зелье, нечестивец ты эдакий, кому говорят! Сейчас ты в моей власти! Эх, дурья твоя голова! Глотай, а не то утоплю в этой бурде!

«Просто хаос какой-то! — во сне проскакал мысью-мыслью по древу Нарсе: — Что со мной происходит? Где я? Что у меня в голове и с головой? Кто капает мне на извилины и вынимает мозги из черепа? У меня стокгольмский, травматический или посттравматический синдром? Или все беды сразу свалились на мою дурью… эээ… разумную голову? Ахура Мазда, помилуй мя! Изыдьте, дэвы-дивы! Что за хаос кругом?!».

— Да, Хаос! Именно он! Как же ты прав! Сам отыскал одну из вечных истин! Мы все от него произошли: Хаос — мой дедушка, а Нюкта и Эреб — его родные дети, следовательно, меж собой не только муж и жена, но и брат с сестрой. Мы, Боги, сами себе многократно родственники в разных ипостасях: дедушки, бабушки, мужья, жёны, братья, сёстры, дети, внуки, правнуки и праправнуки в разных комбинациях и вариациях. Ты вот, хоть и смертный, тоже чей-то отец, сын, муж, зять, сват, у тебя в жизни тоже много ролей. И ты их играешь. Порой — бездарно, но играешь. Весь мир — театр, и люди в нём — актёры! И как же ты умудрился заснуть, не пройдя сквозь мои ворота? Ни одни, ни другие я ещё не отворял, а ты даже не попытался в них постучаться. Мои посланники-сны из створок опять же не вылетали. — Гипнос обращался к спящему, но вопросительно смотрел на Бога-сына, как будто именно его то ли о чём-то спрашивая, то ли в чём-то обвиняя. — Как проник в бездну снов?

— И я не отпирал ворот, — подтверждая, воскликнул Морфей, занервничав и заёрзав, будто от боли и словно ему подложили на стул кнопку, а он на неё, не разглядев подлянки, со всего размаху уселся и, подобно смертному, почуял неудобство.

— Зря ты перелез через закрытые ворота, подполз под них или обошёл то ли с правой, то ли с левой стороны, — Гипнос снова перевёл взгляд на Нарсе. — Есть у меня для тебя один кейс, чтобы ты окончательно убедился, насколько был неправ. Жил да был чёрный кот за углом… эээ… царь Фессалии по имени Кеик. И за не углом, а в своих чертогах. У него была любимая супруга, царица Алкиона. Кеик истово и неистово почитал Богов и часто через прорицателей-оракулов испрашивал у нас совета, как поступить. Вот однажды на утлом судне, такое уж подвернулось ему под руку, он отплыл в Дельфы, понадеявшись на вечное римское авось… эээ… на древнюю посконную Богиню Авось. Эта Богиня — всем иранцам и не-иранцам Богиня! Вообще, я тебе скажу, эллины-фессалийцы любили эллинов-дельфийцев. Даже в Первую Священную войну (по сути, для греков гражданскую, хотя они ещё сами этого не осознавали) Фессалия поддерживала Дельфы. Так вот, Кеик поплыл к дельфийскому оракулу за пророчеством, а надо было топать пешком, своими ножками без присказок про «не царское это дело». Алкиона провожала его, стоя на песчаном, а может, и на каменистом берегу до тех пор, пока в тумане моря голубом белел, а потом совсем ни исчез из вида парус одинокий. Пусть вместо паруса и были вёсла гребцов. Потом царица, словно безумная, молилась и днём, и ночью, и даже на ночь глядя, как Дездемона, чтобы мы, Боги, даровали её мужу удачу и чтобы он вернулся живым и здоровым, не сгинув в водяной погибели. Но стихия есть стихия, никого не щадит. Разыгралась буря, покрыв мглою небо и закрутив вихри, профильные Боги удачи не даровали: мало нам жертвовал этот Кеик из-за своей жадности, надо было лучше ублажать! Да, морской владыка Посейдон-Нептун — он такой! Ему палец в рот не клади, он Бог строгий! С ним особо делиться надо! Впрочем, вместо Посейдона постарались Юпитер-Зевс с Юноной-Герой. Не спрашивай, почему они — это Божеского ума дело! И царь Кеик утонул, царство ему небесное… эээ… вернее, подземное у Аида-Плутона, Бога царства мёртвых! Царица Фессалии этого не ведала и каждый Божий день с рассвета до заката продолжала, как на работу, ходить к морю, простаивать и просиживать свою тунику на его берегу, надеясь узреть приближающийся белый парус. Никто из профильных Богов, видя чувства и безмерные страдания Алкионы, не решался сообщить ей об утрате. Вообще-то это природная функция Гермеса-Меркурия, но он отлынивал от исполнения своих прямых обязанностей, найдя отговорку, что служит вестником-переносчиком информации не из уст в уста, а от Богов к Богам. Тогда я, даже не переодеваясь в белый фрак, вышел вперёд, взял всю ответственность на себя и послал ей сон, который проскочил через роговые ворота. В грёзах царица увидела, что её супруг утонул в водяной погибели и его выбросило волной на берег, где она ранее простаивала и просиживала. Алкиона в один миг проснулась и ринулась к морю, не одеваясь, нагая, в чём мать родила. Сон оказался правдивым, как мной и предполагалось: у роговых ворот такая судьба — показывать смертным вещие сны. Царица так обожала своего мужа, что не могла жить без него ни одной секунды. Она тоже бросилась в море и утопилась. Это была сильная женщина со свободной волей. Галилеянин и его адепты её бы не поняли и осудили, а мы, Боги-Олимпийцы, — нет. Мы ей сочувствовали и скорбели. Нет повести печальнее на свете, чем о царях Фессалии в куплете… эээ… в сонете и на рассвете в газете. О царях, попавших ненароком в Божьи сети. Чтобы супруги больше не разлучались, мы, Олимпийцы, превратили Кеика и Алкиону в птиц-зимородков. С тех пор фессалийские царь и царица в образе пернатых витают в небесах и предупреждают моряков о грядущих бурях и штормах. Сколько жизней они спасли своими сигнальными тревожными криками! Сотни, тысячи, их тьмы, и тьмы, и тьмы! Вот и Галилеянин тоже никогда бы не понял, что бывают и такие причинно-следственные связи. Логика — всему голова. Теперь ты уже уверовал в меня, смертный? Тебе осталось сделать всего пару шагов, чтобы из нечестивца превратиться в честивца… эээ… в праведника!

Неожиданно раздался звон бьющейся керамики: эти звуковые волны оказались доступны уху Богов, но как ультразвук не воспринимаемы человеческим слухом. Гипнос взглянул на сына: Морфей, преобразившись в ребёнка с крылышками, уже мирно спал, а рядом с ним сиротливо лежали осколки разбитой вазы и несчастные, хаотично рассыпавшиеся вокруг пурпурные маки.

«Прямо как настоящий ангел! Истинный и посконный! Но не стоит впадать в детство, сын, даже если тебя таковым видят смертные окружающие и увековечивают именно в этом образе. Впрочем, всегда стремись к лучшему, но готовься ко всякому, ибо всё равно попадёшь в тишь, в глушь, в Божью благодать и в пыль библиотек! — подумал любящий отец, ненадолго, но проникновенно заглядевшись на своё талантливое чадо: дело не терпело отлагательств, а родительское неевнуховое чувство могло подождать до утра. — На Юпитера надейся, но сам, как такой же Бог, пусть и не статусный, не плошай! Какое прекрасное слово — плошать, это сладкое слово — свобода! В неопределённой форме-инфинитиве и в определённом женском роде! Самому бы не запутаться, о чём это я сейчас мыслю, следовательно, существую».

Бог-сын тихо-мирно спал, по-детски посапывая носом. И Божество-родитель снова сосредоточилось на обработке пока что нечестивого смертного:

— Раз ты всё равно не ходил через мои ворота, в полном объёме открою тебе тайну, которую не раскрыл даже твоему любимому, пусть и не кровному, но духовному брату и новому кумиру, Галерию. Часть снов, о странник, вещими бывает, другим — увы! — не сбыться никогда. Из двух дверей они к нам прилетают — из рога первая: к нам отсюда являются несбыточные сны. Другая ж — из резной слоновой кости. И те, что пролетают в дверь из кости, со временем в реальность воплотятся.

Нарсе во сне о чём-то вспомнил, вздрогнул и замахал руками, словно тот самый Галерий, но точно не Мюнхгаузен, а именно Галерий, который, случалось, впадал в роль малохольного ботаника.

— Так говорил твой пророк Заратустра, даже если это и был Гомер, — заключил Гипнос. — Срочно уверуй в меня, а также в Юпитера-Зевса и в прочих Богов-Олимпийцев! Сколько мне ещё перед тобой тут распинаться?!

«Что за дикие и диковинные образы вторгаются в мой мозг? Что они творят и вытворяют со мной? Изыдьте, дьяволы! Прочь от меня, дэвы-дивы, порождённые Ариманом! Прочь Злой Помысел-Акем Мана, Насилие-Индра, Подлость-Саурва, Распущенность-Буити, Скверна-Насу, Ярость-Аэшма, Высокомерие-Таромаити, Болезнь-Таурви, Смерть-Заурви! Я не почитаю дэвов, как и завещал великий Ксеркс Ахеменид! Может, мне тоже пора выпороть море? Не самому выпороть, а приказать это сделать!», — мысленно завопил спящий шашиншах, в реальности лишь шевеля губами, но вновь и вновь малохольно размахивая руками.

— Ты хочешь узнать, зачем я тебе всё это рассказываю? — по-доброму, как удав, улыбнулся Гипнос. — Да просто, потому что во время греко-персидских войн Фессалия была на стороне Персии! Чувствуешь глубокий смысл? Может, настал час для Персии встать на сторону Рима? Ибо Эллада — это теперь тоже Рим, его составная часть вместе с Фессалией! Уверуй в меня и в Олимпийцев без огня, меча, насилия и без инквизиции! Не уверуешь — испортишь будущее всего человечества!

Морфей, пребывая в зевоте, дремоте и грёзах, то ли довольно, то ли недовольно засопел, словно реагируя на речи Бога-отца и сам пока не разобравшись в своих оценках, хотя и сделал их уже прежде.

— Мы едины и неделимы! Именно поэтому сегодня Иран, как и не-Иран, должен принять нас, Богов Рима и Эллады! — в очередной раз резюмировал Гипнос свою мысль, основанную на странной нелинейной логике. — Ты же жаждешь, чтобы Персия и Эллада были единой и неделимой державой? Так уверуй в меня и в моих собратьев-Олимпийцев! И отрекись от короны шахиншахов! Уйди, например, в монастырь, передай свою корону сыну! Только не говори мне, что в Иране и не-Иране нет монастырей! Если нет, можно прямо завтра соорудить! Для тебя это будет великий проект, национальный, как и стройка в Бушере! А от галилеянства до олимпийского спокойствия… эээ… язычества — один шаг! Вот тогда все твои граждане… эээ… подданные и рабы заживут! И мы с тобой заживём, как люди!

Морфей внезапно пробудился, начав проникать в глубины, в стратегические и тактические планы отца: кто кого перегибридит в виртуальном сражении и перевиртуалит в гибридной войне? Бог — чуждого ему смертного, или смертный — чуждого ему Бога?

Горькая сладость восприятия жизни шахиншахом всего лишь за одну ночь метафизического общения с римско-эллинским Божеством сна переросла в тупую сомнамбулическую, но сладостную ирано-персидскую горечь (Сомн был Гипносом). Куда несёшься ты, Персия, вместе с летящим во весь опор Римом? Реальность стала брать своё, грёзы рассеивались, а спокойно-философское безразличие лишь нарастало: к старости пора умнеть, ибо с возрастом жизнь сужается.

Пробудившись, Нарсе первым делом отдал распоряжение разузнать, что стало с Валерианом, позором Рима, и его останками. Ответ был наготове уже много лет, просто раньше им никто не интересовался:

— Римлянин умер, а его прах, согласно воле вашего отца, Шапура Первого, должен сохраняться в Иране и не-Иране три с половиной века, после чего может, точнее, должен быть передан ромеям для погребения и вечного успокоения на Родине, — [действительно, спустя столетия, после тяжёлой двадцатишестилетней римско-персидской войны, один из последних иранских Сасанидов Кавад II, свергший своего отца Хосрова незадолго до арабского нашествия и падения державного Ирана и не-Ирана, благородно-принудительно возвратил восточно-ромейскому императору Ираклию то, что осталось от праха императора Валериана: останки несчастного обрели родимую землю].

— Где они хранятся?

— Их выкрасили в пурпурный багрянец, отдав, таким образом, последние почести усопшему. Тому, кто по воле случая и Ахура Мазды вознёсся на трон и по этой же воле онесчастился.

— Я спросил, где обрели свой промежуточный покой кости Валериана, а не в какой цвет их разукрасили?

— Это знание теперь сакрально, и им владеют только манихеи.

— Кто конкретно из манихеев? Имена, фамилии, явки!

— А вот этого не знает никто, мой повелитель… эээ… никто из смертных, но ныне живущих! Даже я не в курсе. Великий Шапур Сасанид доверил тайну лишь пророку-Аршакиду по имени Мани, которого нет с нами уже больше двух десятков лет. Кому из своих адептов основатель манихейства в свою очередь передал сию сакральность, ведает теперь только Ахура Мазда… ну, может, ещё и две манихейские Божественные силы: Свет и Мрак. Там даже дэвы-дивы без бутылки… эээ… без амфоры и кубка не разберутся и ногу сломят.

— А если всех манихеев собрать в одном месте в одну кучу и попытать их тихим добрым словом? Языки-то и развяжутся!

— Явных собрать несложно, их десятки, может, сотни. Тайных в державе — гораздо больше, ещё сильнее затаятся, а искомого не получим.

И Царь царей унялся в хотелках, не солоно хлебавши.

На шестые сутки после прибытия в Ктесифон шахиншах разогнал полки сказителей и свидетелей, отправив на плахи тех, кто не успел сбежать в Рим или заблаговременно скрыться, перейдя на нелегальное положение, и распорядился очистить свою музейную коллекцию от никому не нужного хлама, стопорящего развитие инновационного будущего. Безымянное чучелко отправилось на помойку, откуда тут же было похищено каким-то шустрым и сообразительным собирателем антикварной мумифицированной старины, владельцем лавки древностей, не уплатившим при этом в казну налог на краденый (а, следовательно, и теневой) доход.

— Больше в абсурд я не верую, но пусть он будет у тех и с теми, кто не хочет жить! — столь же энное число раз провернувшись против часовой стрелки, как прежде по часовой, отбросил прочь попытки самоутверждения, самоубеждения и самовнушения Нарсе.

«Я знаю, кто заработал на обмане меня! — наконец сделал самому себе признание Царь царей и прекратил гнать от себя, как муху, эту назойливую мысль. Однако её следовало хорошенько обдумать — и вовсе не на досуге. — Зачем я приказал растерзать того, кто верой и правдой служил моим предкам? Ведь он же человек… эээ… был человеком, а теперь не пойми кто! Впрочем, у него теперь тоже есть останки-прах, как у Валериана. Но останься он в живых, я узнал бы сейчас много субъективной, но эмпирической правды о дедушке и батюшке. Из первоисточника, а не от лгунов-сказочников!».

Шахиншах вспомнил, как приказал вырвать бедному старику-правдорубу сердце и принести его на золотом блюде, и поморщился: его впервые посетило чувство жалости и стыда. Это на подмогу душе Нарсеса прибыла сила Ахуры Мазды, сила Добра в образе Благого Помысла-Воху Маны. Нарсе попытался загасить в себе дискомфорт, но картинка прошлого не отпускала: память напоминала, как вельможные рабы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи, доставили в тронный зал Царя царей огромную тарелку, на которой лежал ещё живой фиброзно-мышечный орган, пылающий как солнце и ярче солнца, затмивший блеск чистейшего благородного металла.

Шахиншах призвал к себе вазург-фраматора, главного министра великого визиря, но не успел разверзнуть небеса и собственные царские уста, как свой рот неподобающе распахнул его подданный:

— В элите и в народе буза. Вот скоты! Развели базар, что Царь царей — не настоящий, не Сасанид, а бастард. И даже не бастард, а родившийся от отрыжки римского евнуха, при этом проигравший битву и предательски пожертвовавший свой гарем в безвозмездное пользование нечестивцам-ромеям! И это ещё не все сплетни! Говорят даже, что якобы между вами и богомерзкими ромеями был или будет заключён пакт Риббентропа-Молотова, согласно которому мы сдадим победителям целых пять регионов, и наши посконные враги смогут пить воду из священной реки Тигр! Будто бы договор будет аж на сорок лет! — валяясь в ногах повелителя, срезал правду-матку главный министр, при этом, не забывая резко отстраниться от предателей, распространяющих лживые слухи. — Надо что-то делать! И срочно сделать!

— Ты знаешь, что? — опешил повелитель Ирана и не-Ирана от наглости, то ли забывшей, то ли вообще отбросившей прочь субординацию.

— Знаю! Я всё обо всём и обо всех знаю! — обрадовался вазург-фраматор тому, что Царь царей услышал его совет. — Сначала надо собрать выкуп для вызволения из плена вашего бездонно-безразмерного гарема и, извиняюсь, моих родственников. Я уже сигнализировал тревогу и согнал в одно место весь цвет верных мне фискалов, которые и будут собирать подати, дань и оброки. Они уже несколько суток стоят наизготовку и сами проголодались. Руки у них чешутся…

— Я же дал повеление вызволять. До сих пор не приступили? — Царь царей не удосужился услышать визиревых слов «моих» и «мне»: доверял — не проверял.

— Ждали ваших повелений на то, чтобы начать сбор выкупа. Это неподъёмная для державы сумма! Нужен был ваш толчок, ведь всем будет больно, а многим и смертельно: как бы чего ни вышло — какой-нибудь революции или переворота…

— Инертные! Пассивные! Повелеваю! Собирайте! Что ещё?

— Ещё надо вызволить Азармедохт, она тоже попала в плен, — словно, между прочим, пробубнил великий визирь, имевший виды на девушку, а потом и — чем чёрт не шутит! — на корону Сасанидов после Ормизда как прямого наследника Нарсеса или сразу вместо оного.

Нарсе взвился, припрыгнув:

— Как? Снова плен? А говорят ещё, что снаряд катапульты в одну и ту же воронку два раза не попадает! Вызволяй Азармедохт в первую очередь, а потом уже всех остальных! Сколько надо выкупа, столько с людишек и сдери. Не стесняйся, как липку, обдирать всех подряд! Соскребай вместе с кожей! И с головами, если будут возникать! И перво-наперво — с олигархов, у них кожа толстая, с подкожным жирком! Если же и толстосумы начнут возражать, лупи их, как сидоровых коз! Отправляй на плахи всех несогласных! Руби головы! Лично руби, отделяя зёрна от плевел, мух от котлет, а ангцев от козлищ! — внешне в шахиншахе взыграл дэв ярости, Аэшма, но про себя же Нарсе спокойно и рационально подумал: «Азармедохт могла и просто пропасть, как шамаханская царица, будто её вовсе не бывало, она девушка такая, непредсказуемая и противоречивая». По ходу дела на рубеже принятия того или иного решения Нарсе учился становиться прагматиком, чтобы потом, после жирной точки в выборе решения, снова проникнуться то ли романтизмом, то ли сексизмом.

— Слушаюсь и повинуюсь. Однако не приведёт ли это не просто к бузе, но к бунтам, бессмысленным и беспощадным? А может, к перевороту и к революции! — словно вторично намекал и будто бы давил на мозоль или подталкивал повелителя к краю пропасти вазург-фраматор: в иностранных агентах во всех державах недостатка сроду не наблюдалось.

— Это все твои знания о том, что надо делать. Это окончательное видение перспектив? — то ли с иронией, то ли с сарказмом, то ли с неподдельным интересом приподнял мохнатую бровь Царь царей, но ногой не топнул.

— У вас есть невероятно способный сын Ормизд! — то краснея, то бледнея и словно стесняясь, с трудом выговорил свою глубоко продуманную мысль главный министр Иранской державы, вобравшей в себя и не-Иранскую.

— Подними голову, а лучше — встань! Вставай, проклятьем заклеймённый, я сказал! Поднимайся! Это приказ! Родина в смертельной опасности, и в такие минуты нам не до субординаций! — прагматично усмехнулся Царь царей, изображая грозу в начале мая, когда весенний, первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом

Конец ознакомительного фрагмента.