Железноцвет

Азиз Тимурович Алимов, 2018

Россия будущего. Некогда процветавший наукоград пришел в упадок из-за тягот военного времени и катастрофы в секретном Бюро. Байронический герой романа – узник этого города, опальный чекист Петр Леонов, наследник некогда могущественной фамилии. Вопреки долгу перед городом и тяжелому состоянию своего биологически модифицированного тела, Петр одержим исчезновением своей гениальной сестры, исследования которой – причина всего, что произошло с ним и с миром. Встреча с бесшабашной Зоей, прибывшей с фронта, втягивает Петра в разрушительное столкновение группировок, сражающихся за страшное наследие секретного Бюро. Содержит нецензурную брань.

3.

Рельс над руинами

— Открывай.

— А пароль?

— Открыла живо!

Дверь в квартиру распахивается, и на пороге я вижу Зою. За время моего отсутствия она успела хорошо устроиться: на ней мой халат, голова замотана моим любимым полотенцем, в руках — мой дежурный автомат, М4А1. От Зои пахнет жасминовым шампунем.

— Ну и чего… — начинает она.

— Прочь с дороги!

Бросив шинель на пол, я устремляюсь в ванную. Там я наполняю раковину холодной водой и погружаю в нее лицо. Руки трясутся так, что по воде идет рябь. Вынырнув, я понимаю, что ноги меня не держат, и падаю на бортик ванной. Вода ручьями струится с моей головы. Сердце забилось в гортань, никак не могу отдышаться. Как будто последний болт сорвало, на котором все держалось. Как же меня колотит… Потянувшись за полотенцем, я обнаруживаю, что все это время Зоя стояла в дверном проеме.

— В-вон п-пошла, — говорю я.

Мое зрение не может нормализоваться, и я вижу Зою, как бесформенное пятно красного на фоне монохромной синевы. Пятно делает шаг вперед, и что-то мне протягивает. Только взяв в руки, я понимаю, что это — чашка с горячим чаем.

— Спа… сп… — бормочу я. Меня мутит. — И-извин…

Раздается щелчок выключателя, потом Зоя делает еще шаг вперед, а затем мою голову закрывает полотенце. Все погружается в темноту.

— Шшш… — говорит Зоя. — Тихо, тихо…

В полной темноте, она начинает медленно вытирать мою голову. Ее пальцы движутся ритмично, и каждый их ход создает волну тепла, идущую от корней моих волос. С усилием, я закрываю глаза, стараясь сосредоточиться на тепле чашки в моих руках и движении ее рук. Кажется, подобное Зоя делает не в первый раз. Постепенно, моя дрожь спадает, а дыхание выравнивается. Зоя убирает полотенце и делает шаг назад.

— Ну как, отпустило? — спрашивает она.

— Это просто т-травматический невроз. — Се-сейчас п-пройдет.

— Я знаю. Знаю… Смотри — сейчас выльется все на хуй.

Я поднимаюсь на ноги и закрываю кран как раз вовремя, чтобы предотвратить потоп. Повесив полотенце, я поворачиваюсь к Зое.

— Ну, как там? — говорит она. Ее тон остается совершенно будничным.

— Что-то дурное намечается, — говорю я. — Что-то черное.

Зоя кивает.

— Ты достал, что надо?

— Достал.

— Отлично! Аркаше очень тяжко, Петь. Сейчас, тридцать секунд — оденусь и пойдем.

Зоя переместила Аркадия в спальню, на мою постель. Тут, судя по простыням, он лежал абсолютно недвижимый все это время. Его лицо напоминает посмертную маску.

— Он… он вообще живой? — говорю я.

— Жил и жив, за будет жить не скажу. Ты вот прямо вовремя подоспел. Думаешь, сработает твое средство?

— Сейчас узнаем, — говорю я, и водружаю на кровать объемистую склянку. Ее я пока оставляю в покое, и лезу за пазуху. Наружу я достаю небольшой предмет, завернутый в фольгу.

— О, курица, что-ли? — сразу оживляется Зоя. — Ой, блять!

— Можешь и съесть конечно, — ухмыляюсь я, — но я бы не стал.

Предмет, возникший из фольги, выглядит, как человеческий орган, но при этом у него жесткие контуры; хрящи проступают сквозь его тонкую кожу. Несколько отростков, похожих на пуповины, торчат из его нижней, незащищенной части. Если присмотреться, видно, что пуповины чуть шевелятся.

— Это сращиватель, да? — догадывается Зоя. — Только маленький.

— Точно.

— Че он делает, ты мне так и не объяснил. Нахрена он нужен, сращиватель?

— Зачем только не нужен, — задумчиво говорю я, разматывая пуповину, — это… можно сказать, своего рода переходник.

— Не поняла.

— Ну вот, допустим, в твоем институте благородных девиц тебя учили устройству трансформатора?

— Может и учили, буржуй. Ну и?

— Сращиватель делает нечто подобное, — говорю я, ощупывая затылок брата. — Для нескольких нервных систем, органических или нет, он способен осуществить своего рода взаимную бесконтактную иннервацию, объединяя эти системы — и организмы, соответственно — в одну…

— Пффф. “Иннервация”, — бормочет Зоя. — Так-то я думала. И ежу понятно.

–…Над этой системой сращиватель получает полный контроль. Что позволяет ему, например, изменять режим работы систем органов тех, кто к нему подключен.

— Откуда ты только всю эту ересь знаешь?

— Виктория была экспертом в этой области. Моя сводная сестра.

— Ну а здесь-то твой сращиватель зачем?

— Так, — говорю я, — у тебя ведь эпинефрин был, если я не ошибаюсь?

— Ага. На две дозы. Зачем…

— Воткни шприц в тело сращивателя, вколи ему где-то половину, строго на глаз.

— Куда Бог на душу положит?

— Примерно. Ему уже все равно.

Через пару секунд сращиватель наливается теплом, а через минуту уже становится слышно аритмичное биение сердец, скрытых под его шкурой. Зоя осторожно прикладывает ладонь к нему, недоуменно наклонив голову. Тем временем, я приподнимаю голову Аркадия, а второй рукой сжимаю конец пуповины. Лепестки, закрывавшие венчающий ее клубень, раскрываются, и наружу выходит неприятного вида жало. Примерившись, я ввожу его брату в шею, чуть ниже затылка.

— Бери склянку, — говорю я, и киваю на кровать. — Осторожно, она тяжелая.

В Зоиных руках оказывается объемистый цилиндр из толстого стекла, закрытый крышкой. Ослабив винт, я подцепляю край открывалкой. Банка издает негромкий хлопок. Немедленно, спальню наполняет лютый смрад.

— Фу!

— Это цветочки, — говорю я, запуская руку в недра банки.

Там, в зелено-желтой мути, плавает облепленный тягучей плацентой предмет, на ощупь напоминающий опухоль — и жесткий, и мягкий одновременно. От него исходит едва ощутимое тепло. Взявшись покрепче, я извлекаю его на свет.

— Это что еще, сука, за аборт?! — ужасается Зоя, от отвращения едва не выронив сигарету изо рта.

— Ближе к истине, чем хотелось бы, — бормочу я.

Верхняя часть клеща имеет почти сферическую форму. Тут и там, костяная сфера покрыта следами скорбной болезни, и местами в кости видны дыры, за которыми скрывается мягкое и розовое. Нижняя часть похожа на порцию плохо проваренных макарон под сукровичным соусом. Размером и формой клещ близок к маленькому пушечному ядру, но весит при этом как большое.

— Есть еще чистые шприцы? — спрашиваю я.

— Ну.

— Доставай, будем кровь брать.

Я осторожно кладу клеща на простыню и закатываю рукав свитера.

— Зачем это?

— Нужно топливо. Для клеща.

— Тогда я у себя возьму.

Поработав предплечьем, Зоя распрямляет руку и вводит иглу в собственную вену.

— Сколько?

— Двадцать миллилитров примерно.

Забрав кровь, она передает шприц мне. Удерживая клеща одной рукой, я второй вставляю иглу в одно из его отверстий и выжимаю поршень. Потом кладу клеща обратно.

— Теперь чего?

— Теперь ждем.

Но долго ждать не приходится. В течении минуты клещ наливается жаром — так сильно, что от потной простыни начинает идти пар. Белесые “макароны” розовеют и начинают медленно шевелиться. Завороженная мерзким зрелищем, Зоя подбирается вплотную ко мне.

— Сейчас будет жарко, — говорю я, и вынимаю сигарету из Зоиных губ.

Прицелившись, я вставляю сигарету в самую крупную из дыр в панцире. Немедленно, спальню заполняет вонь паленой плоти. Клещ приходит в движение. “Макароны” раздвигаются зонтиком, открывая вид на сердцевину клеща. Наружу из мясных складок высовывается костяной агрегат, одновременно напоминающий и клюв, и жвалы. Высунувшись, он начинает громко щелкать — если закроешь глаза, кажется, что это человек клацает зубами.

— Расстегни ему сорочку, — командую я. — Живо!

Пока Зоя выполняет приказ, я примериваюсь, а потом хватаю клеща обеими руками за панцирь и поднимаю на уровень груди. Клещу такое приходится не по нраву. Его щупальца начинают полоскать по воздуху; клюв щелкает очередями, ища цель.

— Отойди, отойди в сторону!

Зоя отскакивает, и я оказываюсь рядом с Аркадием. За мгновение до того, как я опускаю клеща на его грудь, одно из щупалец вцепляется в мою ладонь загнутыми коготками. Я выхватываю мультиинструмент и применяю на клеще заточенные плоскогубцы. Потеряв щупальце, клещ сосредотачивает внимание на брате.

— Фууу, ну и поебень! — говорит Зоя. — Никогда бы не подумала, что… — добавляет она, но потом обрывает себя на полуслове. Я извлекаю по-прежнему извивающееся щупальце из своей ладони, наблюдая за работой клеща.

Издавая свинячье хрюканье и чавканье, клещ вгрызается в грудь Аркадия. Брат стонет и шевелит пальцами, но остановить клеща он не в силах. Щупальца впились в его пожелтевшую кожу, и видно, как вокруг раны вены Аркадия вздулись, наполняясь темным. Как только его более-менее перестает лихорадить, я беру одну из пуповин сращивателя и вставляю его жалом в самую крупную из дыр в панцире клеща. Еще пару минут после этого, клещ продолжает свою остервенелую работу. Его панцирь быстро теряет цвет. Погрузившись в грудь примерно на треть, он сбавляет обороты; на панцире появляются трещины. Еще несколько секунд — и клещ полностью замирает, перестав подавать признаки жизни.

— Закрой уши, открой рот, — говорю я.

Прежде, чем Зоя успевает задать очевидный вопрос, панцирь клеща разлетается в фонтане гноя и венозной крови. На простыню из панциря выскакивает нечто среднее между сороконожкой и ракоскорпионом. Стремительное и ужасное, оно движется с огромной скоростью и безо всякой симметрии — то боком, то задом; клешни, щитки, глаза и зубы слились в смертельном броске. Прежде, чем оно добирается до края матраса, моя пуля настигает его, превратив тварь в серые брызги. Звон, никогда толком не пропадающий, с полной силой вторгается в мои уши.

Я опускаю “Шестопер”. Аромат пороховой гари разбавляет баночный смрад. Этажом ниже кто-то яростно колотит по батарее.

— Елки-палки, — говорит Зоя. — Вот так так!

— Посиди с ним, я вернусь, — говорю я, направляясь в прихожую.

— Жди меня и я вернусь, всем смертям на зло… — мелодично тянет Зоя, склоняясь над Аркадием.

В прихожей я беру вещмешок и собираюсь уже вернуться в спальню, когда мой взгляд цепляется за куртку Аркадия. Она по-прежнему висит на напольном зеркале, но теперь мне видно — что-то выглядывает из ее внутреннего кармана. Водрузив вещмешок на табурет, я залезаю рукой под полу и извлекаю наружу содержимое кармана. В моих руках оказался бумажный пакет, запечатанный такими печатями, каких в деканате не найдешь. Пакет насквозь пропитался бурым, печати словно бы скреплены кровью. Я обнаруживаю, что сзади пакет порвался, и наружу торчит сложенный лист бумаги. Выглянув на всякий случай в гостиную, я вынимаю этот лист и погружаюсь в чтение.

Письмо основательно слиплось — не разорвав, не раскроешь. Единственное, что не тронула кровь — это хозяйскую, размашистую роспись и адмиралтейскую печать. Подписано: Адмирал Романов, Главнокомандующий ВМФ. Выше — только звезды. Елки-палки, во что же ты ввязался, Аркаша?

Насколько получается, я раскрываю письмо. Понять, кому адресована весточка — сложно; несведущему вовсе не разобрать ее канцелярщины. Но одна строчка немедленно привлекает мое внимание:

…В СРОЧНОМ ПРОЯД… ЩЕСТВИТЬ… ЗАДЕР… НИЕ… АВА ЛЕВЧЕНКО…

Левченко? Он-то здесь причем? Зачем он Санкт-Петербургу? Откуда в Адмиралтействе вообще знают о его существовании?

— Петь, поди сюда! — зовет Зоя. От неожиданности, я едва не роняю письмо.

— Погоди, — отзываюсь я. Будь у меня хоть час, разобрал бы может все это! Ну да хоть бы и разобрал, впрочем. В том, что можно разглядеть, в основном воспевается авторитет Аркадия Леонова, еще идут намеки на какой-то сеанс связи. Какой теперь сеанс? Всю связь унес этот чертов смерч, вместе со штабом…

— Ну Петь!

— Иду, иду.

Ладно, черт с ним. Аккуратно сложив письмо, я кладу его в свой карман и, подхватив вещмешок, направляюсь обратно в спальню.

Уже сейчас видно, что Аркадию пусть немного, но лучше. Румянец не вернулся на его щеки, но нездоровая желтизна отступила. Черты лица его уже не кажутся заостренными, как у покойника. Поддерживая затылок брата, Зоя осторожно поит его из стакана.

— Петь, смотри — работает! — улыбается Зоя. — Слава Богу.

— Еще не все.

Из вещмешка я выкладываю на простыню три склянки, поменьше той, что содержала клеща. Все три — похожие на вид, с одинаково сомнительного вида смесями внутри. Различают их только пиктограммы на наклейках.

— Надо стойку сварганить, — моментально реагирует Зоя. — Сейчас соображу что-нибудь.

— Не надо. Раздвинь шкаф. Вон там, слева от нагромождения гантелей. Все никак не сподоблюсь их выбросить…

Зоя извлекает из шкафа стойку для капельницы. Взглянув на стойку, она поднимает взгляд на меня, но потом сразу прячет глаза. Я молча принимаю у нее стойку и ставлю ее возле тумбочки с телефоном.

— Какую сначала ставить? — спрашивает Зоя.

— Все сразу. Соединяешь вот в эту воронку, потом открываешь, на самый малый.

— Ты мне скажешь или нет, зачем ты Аркаше в затылок присунул?

— Как я говорил, — морщусь я, — сращиватель способен объединять организмы в одну систему. Оттуда название. В данном случае это позволяет нам при помощи мерзкого клеща многократно ускорить регенерацию тела Аркадия. Вещества, которые клещ выделяет в процессе своего бесполого размножения, позволяют ускорить деление клеток и повышают человеческий иммунитет. В склянках — особый питательный раствор.

— А если без сращивателя?

— Ничего хорошего не будет, — говорю я, — уж поверь. — Регенерация вообще работает только в первые часы после ранения, пока ткани не зажили. Ее проводят в специальной камере, наполненной раствором, но камеры нет, так что… а чем пахнет, кстати? Ну, кроме… ты знаешь.

— Супом. Я суп сварила, — говорит Зоя, массируя свои колени. — Будешь?

— Еще как. Ты ставь — я пойду чай заварю.

Двигаясь в направлении кухни, я наконец получаю шанс почесать затылок. Начав, я уже не могу остановиться. Зуд проснулся в затылке — зуд, от которого годами я спасался всей таблицей Менделеева, зуд, который просыпается каждый раз, когда на мои глаза попадается сращиватель. Внизу моего затылка, под прикрытием волос, круг обоженной кожи прячет старый шрам от жала, а шрам прячет в себе зуд. С великим трудом, я перестаю чесаться — как раз тогда, когда Зоя нагоняет меня.

***

Суп у Зои получился густой и вязкий, больше похожий на рагу. Пусть выглядит он и несколько провокационно, на вкус суп оказывается вне всяких похвал. Зоя наливает себе порцию, а потом усаживается за стол напротив меня. Я снова замечаю, что левый рукав ее майки закатан по локоть, а правый не закатан вовсе. Зоя уплетает варево с пугающей скоростью, смачно чавкая и наматывая макароны на ложку. Я едва-едва съедаю половину тарелки, когда Зоя бросает ложку и начинает собирать остатки ломтем булки. Когда остатки заканчиваются, Зоя берет тарелку и вылизывает ее, после чего откидывается на спинку стула. Ее лицо приобретает удовлетворенное выражение.

Я вытираю губы салфеткой и делаю небольшой глоток из чашки.

— Очень вкусно, — говорю я, стараясь замять неловкую паузу, существование которой Зоя не замечает. — Я думал, правда, ты с тефтелями сделаешь. У меня фарш был…

— Херня твой фарш. Я до рынка дошла. Что, не нравится, что ли?

— Нравится. Только из чего он?

— А из всего, — говорит Зоя, и довольно улыбается, прикрыв глаза. — В балдыре местном вообще пусто, только банки с борщом. Рынок — другое дело. Жаль только, что бомбассы не было.

— Чего не было?

— Бомбассы, — повторяет Зоя, смакуя слово. — Такая рыба, кистеперая. Огромная. Вкусная… — мечтательно тянет она, и облизывается. — Но коварная! На Аляске ее полным-полно. Выползет, понимаешь, ночью. На побережье. И в землю ховается. А тут из-за камней стройбат с саперками — ррраз! И давай ее месить. Потом коптят и продают. Но это если они — ее. А то всякое бывает. У нее такие зубы, Петя, такие щупальца, ты бы знал…

Я достаю из хлебницы пакетик с овсяным печеньем. Пока я разливаю чай, Зоя пакетик экспроприирует, и, к моему возвращению за стол, от печений остается лишь горстка уцелевших.

— Приятного аппетита, Зоя.

— Вжаимно!

Я вздыхаю и берусь разливать чай. Тут Зоя роняет печенье. Когда она наклоняется, чтобы подобрать, я вижу, что ее левое предплечье украшает необычная татуировка — силуэт черного голубя с расправленными в полете крыльями. Скелет птицы просвечивает насквозь, словно на рентгеновском снимке. Татуировка сделана искусно и явно не чернилами из ручки.

— Нравится? — в лоб спрашивает Зоя, перехватив мой взгляд. У этого вопроса совсем нет тона, словно Зоя готова к любому ответу. Почему-то не кажется мне, что речь сейчас идет о татуировке. Или даже о самой Зое.

— Вроде как символ мира, так?

— Нет, — качает головой Зоя, и из ее глаз на секунду пропадает смешинка. — Свободы.

Я жму плечами и беру в руки чайник. Зоя берет печенья.

Мы переезжаем в гостиную, где Зоя немедленно устраивается на облюбованном ею диване, а я подхожу к окну. С тех пор, как выписался из госпиталя, сидится мне так себе. Я замечаю, что с моей силовой рамы снят брезент, штанга лежит на полу, а блины хаотично разбросаны округ. Зоины вещи расшвыряны в широком радиусе; ее куртка вообще висит на люстре. Я удавливаю свою брюзгливость, пусть и не без труда. Девочки приберутся.

Тьма обволокла город, и с ней пришел мощный ветер, напор которого ощутим даже сквозь двойные стекла. С высоты сопки окружающие кварталы кажутся такими же, как и всегда — напряженными, старыми, поминутно замирающими в преддверии новой беды. Фабрики и дома прильнули к холодной земле, словно стая, почуявшая гончих. Помню, как дико было возвращаться сюда после Академии, после Предательства. Странно, невозможно, словно с парада на фронт. Но куда еще я мог пойти? Санкт-Петербург давно перестал быть моим домом, Москва перестала быть вообще, и этот город, хочу я этого или нет, принял на себя роль моего дома. Здесь была родная Группа Специальных Расследований, здесь были однокашники — добрый Виталик, идиот Кирюха и вечно насупленная Шанина, с которой мы в свое время чуть не обвенчались. Два года я здесь прослужил с тех пор, и было за это время много плохого, очень много, наверное, гораздо больше, чем хорошего. Клещ. Сращиватель. Пиявки. Подработки. Сомнительной легальности задания и задания, в нелегальности которых у меня не могло быть сомнений… Где все они теперь? Нет Кирюхи, Виталика все равно что нет, да и Шаниной, наверное, больше нет в живых, а если есть, то доброго она мне ничего не скажет. Кто-то не выдержал пустоши, кого-то совесть замучила, кому-то просто не повезло, как сегодня вечером. Даже орлят своих я сгубил — послал в этот поганый Штаб, гори он огнем, прямо под эту гнусную диверсию. И все равно — как бы сильно не портились дела, каким бы невыносимым не становился штормовой ветер, и сколь странные приказы бы не поступали из Штаба, я никогда всерьез не думал о том, чтобы уехать отсюда. Куда мне идти? Я не могу бежать. Не могу ведь?

— Пыченке буэ? — с до краев набитым ртом интересуется Зоя.

— Нет, спасибо.

— Мне бовше доштамется.

Я прокашливаюсь, смотрю на Зою. Снова прокашливаюсь. Наконец, я открываю рот и начинаю говорить ей о событиях минувшего вечера и о том, что они для нас означают. Отражение Зоиного лица выглядит совершенно непринужденным, словно ничего особенно страшного и не произошло, будто нам ничего не угрожает, а если и угрожает — черт с ним, авось пронесет. Как минометный обстрел под машиной, она пережидает мой рассказ, натянув плед на колени. От этой ее непрошибаемости мне становится как-то спокойнее на душе. Кажется, что Зое вообще можно сказать все, что угодно, и ничего ее не смутит.

— Знаешь, Петя, — говорит Зоя, добив печенья, — тебя пока не было, я машину осмотрела. Все исправно, не подкачает. Можно ехать.

— Куда? — спрашиваю я, скорее откликаясь своим мыслям, нежели ее словам.

— Да куда попало. К черту на куличики. Как только Аркаше получшает, я забираю его. Сваливаем на хуй из этой тундры. Хочешь — давай с нами. Черное здесь творится, Петя. Свинчивать надо. Если я верно поняла, скоро снимут этот режим “Б”, а пропуск у меня есть…

— Не выйдет, — равнодушно отвечаю я, и смотрю на часы.

— Это с хуя ли? — настораживается Зоя.

— Тебе что вообще Аркадий рассказал про этот город?

— Да ничего. Все секретно да секретно. А чего?

— Подойди сюда, — говорю я, — проще показать. Выключи свет.

— Мне и при свете нормально.

С приходом глубокой ночи город погружается в абсолютно непроглядный мрак — не видно ни звезд, ни луны. Если бы не свет редких уличных фонарей, можно было бы подумать, что мы не на Земле, а затерялись в глубинах межзвездного пространства, бесповоротно сбившись с курса. Виктории бы такое сравнение понравилось. На другой стороне реки Новый Город превратился в мазутное пятно — даже с моим зрением сложно разглядеть отдельные здания, видно только, как Зенитная башня чернеет на фоне грязно-серого неба. С каждой минутой ее очертания становятся все более размытыми. Зоя, наверное, даже башню не видит.

— Смотри на север, — говорю я, и Зоя пару секунд смотрит, куда я показал, а потом недоуменно поднимает брови.

Далеко-далеко, за стенами периметра и за пустошью, небо начинает постепенно наливаться синим цветом, а из синего перетекает в лиловый. Еще секунда — и среди лилового неба вспыхивают один за другим десяток огромных огней. Самый маленький из них едва превосходит размерами Луну, самый большой — раза в три больше. Плотная завеса облаков глушит их свет, однако, если приглядеться, можно увидеть, что каждый из огней периодически мигает, словно огромный гелиограф.

— Как бы птичка не залетела, — говорю я. Зоя немедленно подбирает челюсть и разворачивается ко мне всем телом.

— Очень быстро начинай объяснять.

— Это не Зарница, — говорю я.

— А похоже, блять!

— Не бойся. Никаких потопов не будет. По крайней мере, раньше не бывало. Это здесь регулярное явление. Потопов не будет, зато будет буря, — говорю я. — Такая, каких на Большой земле не бывает. Придет шторм, способный унести грузовик, а панельный дом ободрать до арматуры. Завтра дорога через пустоши будет перекрыта, и это к лучшему, потому как на машине проехать сквозь бурю невозможно.

За окном, ветер свистит люто, набирая силу, словно газотурбинный двигатель. Этот ветер не приносит осадков, но с ним всегда приходит лютый мороз, от которого у застигнутых бурей мозг смерзается и идет трещинами, словно глиняный сосуд. Найденных поутру мертвецов приходится откалывать от асфальта по кускам, а в крематорий везти на тачке.

— Не может же быть, чтобы вообще без выхода! — протестует Зоя. — Это же дичь получается, вы как здесь тогда…

— Почему нет? Есть, — говорю я, и указываю вниз — туда, где, отделенный от домов контрольно-следовой полосой, сияет огромный, опутанный колючкой бетонный квадрат, обозначающий железнодорожный узел. Огромные прожектора освещают паутину железных дорог, сторожевые башни, локомотивы и вагоны, бесконечные здания депо и стоящие на отшибе дома и бараки военного городка.

— Вот эта лампа, — говорю я, — есть главная железнодорожная станция города. Она же — депо, она же — сердце войсковой части, где расквартирована 303-я бригада. Видишь огромный ангар по центру? Нет, не там, а вооон там, рядом с колючкой. Там еще траншеекопатель стоит.

— Чего, блять, стоит?

— Ты можешь не ругаться все время?

— Это когда я ругалась? — удивленно говорит Зоя.

— Не важно. Так вот, траншеекопатель. Тягач с мельницей на заду.

— А, вижу. Нет сразу нормально сказать?

Раз начинается буря, значит — по железной дороге сможет пройти лишь один поезд, и лишь один локомотив сможет тащить его. По старой традиции, железнодорожники всегда выгоняют его на пути в полночь перед открытием сезона. КБ, которое строило его, дало ему лишь порядковый номер. Генерал Виктор Воронин был тем, кто выдал ему его имя: “Сармат”. “Сармат” покидает ангар ровно в двенадцать пополуночи, и даже с такого расстояния хорошо видно, насколько он огромный. По сдвоенным рельсам тысячетонный локомотив выкатывается в свет прожекторов; его потемневшая от времени, источенная бурей броня почти не блестит, поглощая в себя свет. “Сармат” возвышается над крошечными фигурками ремонтников, как грозный великан — над жрецами, пришедшими к нему с подношением. Пар валит из обтекаемых труб, вытянувшихся вдоль его брони. Подобных ему построили всего с дюжину — снабжать ядерной энергией комбинаты, обесточенные после обвала электросетей. Как оказалось, “Сармату” было суждено решать задачи куда сложнее.

— Я так понимаю, на этот паровозик билет достать нелегко, — мрачно говорит Зоя, прислонившись лбом к стеклу.

— Нет. С приходом бури мы будем отрезаны от большой земли, физически и в плане связи. 303-я полностью контролирует железнодорожный узел, а раз Штаб уничтожен — значит…

— Погоди, как так — отрезаны?

— Единственная нить к Большой земле теперь — это военная телеграфная линия, проложенная под тундрой. Вон она, станция телеграфа. За вторым КПП.

— То есть, — мрачно говорит Зоя, — железку и связь контролируют морпехи, и с ними у тебя отношения не очень. И позвонить не получится никуда, — резюмирует она, рисуя на запотевшем стекле непотребное.

— Это раньше были — “не очень”, — вздыхаю я, возвращаясь к креслу.

После Предательства остатки 303-й оказалась под надзором Управления, которое по приказу Адмиралтейства начало перекраивать бригаду на свой лад, рвать клыки, которые она отрастила при Викторе. Очень многим это не понравилось. И чем дольше это нездоровое взаимодействие продолжалось, тем больше со стороны военных было нарушений, тем больше появлялось недовольных. А потом на ж/д заселился Левченко, и ситуация стала совсем плачевной. Сложно сказать, кого 303-я теперь ненавидит больше — драгун или нас.

— И чего дальше? — спрашивает Зоя, упав на диван. — На жопе сидим, пока какая-нить мразь про нас не вспомнит и не придет раскулачивать?

— Нет, — решительно говорю я. — У нас остается один выход — найти Алхимика, как хочет Удильщик. Если найдем, то Удильщик даст нам свою протекцию, под ней мы переживем любую бурю.

Закрыв глаза, Зоя неодобрительно хмурится.

— Это вообще что за тип, а? Что за Алхимик? Чего за ним все бегают?

— Сейчас расскажу. Главное — я знаю, как на него выйти.

— Но ты же говорил…

— Это вчера было. Слушай меня, — говорю я.

Алхимик, тогда еще неизвестный никому, впервые попал в лучи софитов, когда я еще жил в Санкт-Петербурге. За его исследования его по-тихому вытурили из Польши, и на время он осел в тогда еще украинском Донецке. Там он в тайне продолжил свою работу, да так успешно, что в самый разгар гражданской войны к его лаборатории подъехали на БТР и разнесли весь дом из пулемета. Виктор Воронин лично договаривался о его экстрадиции, а когда не вышло договориться, БТР, его гараж и окружающий поселок попали в новостную сводку как очередная жертва украинских артобстрелов. Алхимик переехал сначала в Санкт-Петербург, а потом сюда. Здесь он стал объектом интереса многих. Алхимик был мастером в обращении с клещом. Людей он видел, как просто массу глины, и своим долгом он считал вылепить из этой глины что-то стоящее. В первые годы после закрытия города в ОКБ даже думали, что перед ним лежит выдающаяся научная карьера. Его специфические пристрастия открылись лишь позже…

Я пытаюсь поудобнее устроиться в кресле, а Зоя тем временем встает и начинает расхаживать по комнате.

Прозвище Алхимика стало синонимом скандала. В городе у него не было постоянного места обитания, никто не знал и расположения его клиники. Но для человека из органов сбор информации, главным образом компрометирующей — процесс естественный, и на Алхимика, среди прочих, я давно собирал досье. Так, в свободное время. На всякий случай. И вот вчера утром, в собранную мной мозаику…

— Эй! Ты слушаешь вообще?

— Нет, — отвечает мне Зоина спина. Зоя перебралась на мою силовую раму.

— Ну и кого ради я здесь распинаюсь?

— Мне скууучно… — тянет Зоя, и делает очередной выход силой.

— Алхимик — в Массиве, — говорю я. — Том самом, что за окраиной.

Зоя разворачивается ко мне лицом и делает еще повтор, медленней предыдущего.

— Сказал же — не пройти туда, — говорит она.

— Я много чего говорю. Такая профессия.

— Ну, тогда погнали!

— Сейчас, только шнурки завяжу. Я сказал — не невозможно. Не значит легко.

— Ну не томи, я уже не могу вся.

— Не паясничай. Смотри, что покажу, — говорю я, направляясь к зашторенному аквариуму.

Завершая упражнение, Зоя делает сальто и оказывается рядом со мной. Маневр заставляет ее ремень чуть съехать, и на мгновение я вижу полоску алых кружев.

— Под кроватью нашла, — перехватив взгляд, заявляет Зоя, — что упало — то пропало. Я ей свои оставила. Уставные, зелененькие. Вернется — заберет.

— Не вернется, — усмехаюсь я.

Я подхожу к аквариуму и открываю шторы.

— Ебаный леший! — с гадливым любопытством Зоя прижимается носом к стеклу, а потом оборачивается ко мне. — Это что же ты за беспредел расплодил, а?

Спасаясь от света, беспредел пытается зарыться в гальку, но получается не очень хорошо. Все особи выглядят так, словно они уже испортились, не достигнув даже разделочной доски. Кистеперая жуть, в профиль напоминающая сома, вся поросла лишаем, мурена распухла от опухолей, а трое ракообразных еле ворочаются, путаясь в наполовину сброшенных шкурах. Морской еж светится как-то гнилостно, а его земноводный сосед, похоже, уже сыграл в ящик. Осьминог потерялся.

— Вот этого не надо делать, — говорю я, видя, что Зоя подняла крышку и уже лезет в аквариум.

— Че нет, когда да?

— Закрой крышку.

— Ну Петь!

— Не ну.

Я щелкаю тумблером, и по всей квартире лампы начинают лихорадочно мерцать. Обитатели аквариума пару раз бьются в судорогах и замирают. Еж гаснет, перегорев, а сом медленно оседает в гальку. Чернильное облако расползается в дальнем углу — электрификация дошла и туда.

— Вот теперь можно доставать, — говорю я.

На кофейном столике я расстилаю клеенку, ставлю рядом столик с инструментами, сажусь на пол и натягиваю перчатки. В тазу, занявшем центр стола, прескверно смердят мои рыбки. Зоя пристраивается рядом.

— Когда расскажешь, зачем все вот это вот? — допытывается она, вертя в руках… ну, скажем, “краба”, для простоты. Неожиданно, “краб” приходит в движение и вцепляется в Зоину ладонь. Зоя бестолково трясет рукой, а потом несколько раз хорошенько прикладывает “краба” об стол и, освободившись, наводит на него пистолет. “Краб” бесстрастен перед ликом смерти. Отвлекшись на секунду от своей работы, я прижимаю “краба” к столу и отхватываю ему голову ножницами.

— Нахваталась?

— Хочу — и хватаю! — упрямо заявляет Зоя.

За время Зоиного инцидента с “крабом”, я успел выпотрошить “сома”, и теперь извлекаю наружу его позвоночник. Позвоночник затвердевает буквально на глазах, я едва успеваю придать ему должную форму. Как только он становится твердым, как камень, я беру его в руки и, нажав пальцами с двух сторон, разъединяю шип, державший его вместе. В моих руках оказываются две симметричных костяных детали. Зоя щурится и недоуменно наклоняет голову.

— Знаешь, как будто на токарном точили, — говорит она, — они… они что, специально так выращены?

— Догадливая.

Таз с гадами начинает пустеть, а на стол перекочевывают все новые детали: деформированные органы, кости и суставы загадочной формы. Чем больше их становится, тем сильнее кажется, что место им не в учебнике биологии, а в каком-нибудь техническом справочнике. Зоя следит за моими манипуляциями, нахмурившись и высунув от напряжения язычок. В какой-то момент она кивает сама себе и, потянувшись к куче деталей, вытаскивает и кладет перед собой несколько косточек и хрящей. Облизнув губы, она кивает еще раз, после чего начинает собирать детали воедино. Входя в пазы, каждая из них издает негромкий щелчок.

— Шептало… ударник… боевая пружина… курок, — Зоя берет одну из ножек краба и присоединяет ее к конструкции, — спусковой крючок.

Она поворачивается ко мне.

— Ударно-спусковой механизм!

— Путь в Массив у нас только один, — говорю я, не отрываясь от дела, — по старой линии монорельса. Монорельс еще ходит, доедем с ветерком. Но на станции нас ждет довольно пристрастный досмотр. Металл не пронести. Ничего там особо не пронести. На подобные случаи я держу свой гадюшник. Ты иди спать, я подготовлю детали для неполной сборки, и…

— Дудки! Показывай давай. Хочу все знать, понял?

Увидев, как загорелись ее глаза, я улыбаюсь.

— В таком случае, надень перчатки и собери плоды с куста, что у дивана стоит. Очень, очень осторожно, ясно?

— Ага.

Пока Зоя возится с кустом, я с трудом водружаю на стол керамический реактор и подсоединяю к нему кабель питания. Как бы опять район без света не оставить…

Зоя кладет на стол плоды куста. Каждый из них размером с хорошую свеклу, серый с коричневыми рубцами сверху. На каждом из рубцов — по дюжине почек, на конце которых горят неяркие огоньки.

— А на ощупь — как сиськи, — сообщает довольная Зоя.

— Ты их особенно не тереби, — говорю я. — Гранаты, все таки.

— О. Ооо…

— Да. Те, что у которых рубцы образуют круг — свето-шумовые. С двойной сплошной — дымовые. С крестом — ядовитые. Ими можно стрелять, но если лень заряжать в гранатомет — можешь просто бросить. Отрываешь хвостик, и после этого любое сильное сжатие, так сказать, взводит детонатор. Отпускаешь…

— Бум!

— Бум. Садись, буду все показывать. Тут на час работы, не меньше.

***

К цели мы вылетаем с первыми лучами рассвета, пока город приходит в себя после шальной ночи. Следы беспорядков видны невооруженным взглядом: большинство магазинов, которые мы проезжаем, разграблены; 303-я бросила позиции, занятые вчера, и отступила назад, к ж/д узлу. С одного из встречных светофоров свисает человек с мешком на голове. На его спине кто-то прилежным почерком вывел: “КОЛЛАБОРАЦИОНИСТ”. Хаос пялится на нас из каждой подворотни. Прохожие редки, машины еще реже.

Зоя, что-то мурлыкая под нос, непринужденно обходит рытвины и провалы, периодически вылетая на пешеходную дорожку. На очередной колдобине нас подбрасывает так, что я едва не прокусываю язык. Становится ясно, что поспать в дороге не выйдет. Я прикрываю рот ладонью, чтобы скрыть зевок. Зоя тут же сладко зевает в ответ, показав зубки.

— Недоспал? — спрашивает она, и бросает джип в сторону, обходя старенькую “Весту”, в основном состоящую из сварных швов и клейкой ленты. Водитель припарковался поперек двойной сплошной.

— Более-менее, — отзываюсь я.

Я заснул в своем кабинете, слушая записи старых выступлений Виктории. Как обычно.

— Хорошая машина, — говорю я.

— Нравится? Ее с фронта эвакуировали, а потом бросили в аэропорту, в Питере. Я, пока не послали сюда, возилась с ней, от нечего делать. Пить надоело. Потом подсуетилась, чтобы ее на поезд с нами погрузили.

— Ты, наверное, не этого ждала от возвращения, — говорю я. Зоя вопросительно поднимает брови. — С войны на войну.

— Почему? У меня жизнь — одна сплошная развязка. Вчера я двигалась в одном направлении, сегодня двигаюсь в другом. Слушай, а че за плакаты? Синие, до этого розовые были, и оранжевые…

— Ммм?

— Ну вон.

Она кивает на трехэтажное заколоченное здание, которое мы проезжаем. Какие-то административные руины, толком уже не опознать. Просевшие стены от крыши до подвальных окошек покрыты уличной живописью, разделенной переплетением трещин. Угол здания, выходящий на перекресток, в семь слоев облеплен объявлениями, в основном ч/б. Объявления предлагают взять денег под залог имущества, продать б/у авто или цветмет, любо купить: “средства самообороны”, “лекарства” или кусочек тепла — по часам и на ночь. На черно-белом фоне ярко выделяется сердце, выложенное одинаковыми плакатами сине-лимонной расцветки. На плакатах — только адрес и размашистая надпись: “КОНКРЕТНАЯ БЫСТРАЯ ПОМОЩЬ”.

— Чего это? — снова спрашивает Зоя.

— Секты.

— А?

— Секты. Берут только метаморфизированных. “Коммуны взаимопомощи”. Там скальпелем помогают от телесных модификаций, постом и хлыстом — от умственных.

В одной из таких я прожил пару недель или пару месяцев — пока Удильщик не сжег его дотла.

— Вот про этот танк я говорил, — показываю я, — мимо него и прямо.

За последним перекрестком, еще как-никак мощеным, бетон и асфальт встречаются только намеками. Окраина начинается сразу за ним. Пропустить ее начало невозможно. Здания на обеих сторонах проспекта одинаковые, но на дальней — все без исключения обгоревшие; многие разрушены и потом частично восстановлены дворовыми силами. Как одинокий постовой, на середине перекрестка застыл Т-90МС, за время дежурства покрывшийся различными надписями. На эжектор танковой пушки кто-то пририсовал символ Марса.

Мы минуем танк и проезжаем пару кварталов по улице, состоящей главным образом из кратеров. Потом я даю отмашку.

— Вот здесь сворачивай. Я покажу, где спрятать авто.

Покинув улицу, мы проезжаем через заросший, пошедший трещинами двор и оказываемся в лабиринте ржавых гаражей. Пахнет детством.

— Вот тут, — показываю я.

— Может, поглубже заедем? Не больно дерзко-то?

— Сюда никто не ходит. Я выйду, а ты езжай за мной на самом малом. След в след.

Недоразумение вышло в свое время с этим местом: по ошибке на микрорайон сбросили тонн двенадцать кассетных бомб. Часть сдетонировала, большинство осталась в почве. Сквозь землю я вижу их, как слитки черной массы на фоне белого шума. Эти убить не убьют, но о большом футболе забыть заставят. И о малом.

— Сюда, — подзываю я.

Этот гараж раньше был домом для “Газели”, кажется, так что Зоин джип в него влезает, пусть и не без скрежета. Просочившись между стенкой и бортом машины, Зоя потягивается, поднявшись на цыпочки, а потом открывает багажник. Вскоре, на земле оказываются две большие брезентовые сумки. Зоя ловко забрасывает свою за спину и помогает мне с моей. Пока она закрывает гаражные двери, я достаю зеркальце и проверяю целостность своей маскировки.

— Как грим смотрится? — спрашиваю я, нахлобучивая шапку на самые глаза.

— Пиздец.

— Вот и славно. Пошли. Отсюда до станции рукой подать.

— Ненавижу мины, — бормочет Зоя.

Как только я вывожу ее с минного поля, Зоя сразу вырывается вперед. Ветку монорельса видно уже отсюда — там и тут она торчит за разрушенными домами. Дома завешаны бельем и связаны паутиной медно-алюминиевых проводов. Выйдя на проспект, мы вливаемся в группу аборигенов, неторопливо шагающих прямо по нашему курсу. В основном это женщины и старики, неумытые и расслабленные, одетые аляповато, с пробелами гардероба, заполненными элементами уставной формы одежды. Все несут какую-то тару: кто — канистру, кто — трехгаллонную бутыль; двое плутоватого вида пенсионеров тащат котел с краником. По другой стороне улицы движется стая собак и детей.

Зоя вскоре опять начинает мурлыкать, а потом напевать что-то непонятное, то ли на финском, то ли на венгерском. Голос у нее действительно сильный, певческий. Спев пару куплетов и припев, Зоя косится на меня и замолкает.

— Да пой на здоровье, — говорю я.

Мы минуем расхристанного мужчину, лицом вниз залегшего посреди улицы. Упитанная облезлая кошка сидит у мужчины на спине, а ее странные, необычайно длинноногие и разноцветные котята потихоньку обгладывают пальцы лежащего. Зоя чешет бровь пальцем, потом поправляет лямку.

— Привычка у меня, — говорит она, — все никак не отвяжется. Все время пели, — добавляет она.

Пели — во множественном. Где пели? Не в хоре. Тогда где? Как же хочется Зою расспросить про ее подразделение, но не стоит. Задумавшись за рулем, Зоя иногда тянется к потолку, но потом убирает руку. В ее джипе на потолке ничего нет, а вот в броневиках обычно бывает радиостанция.

У шедших впереди нас пенсионеров отламывается ручка, и их котел падает в пыль. Пенсионеры отстают от колонны, и нам в спину несется их взаимная брань. Зоя кисловато ухмыляется какой-то своей мысли. У парадной дома, который мы минуем, курят трое с автоматами. Стрелки одеты в одинаковую грубо пошитую форму — такую, какой ни в каких родах и видах войск не найдешь.

— Пели, говоришь? — не удерживаюсь я. — В твоем подразделении?

— Все время, все вместе, — отзывается Зоя. — Один заведет — и понеслась. От нечего делать, и чтобы забыться, как в трансе. После подъема, перед завтраком, в автопарке, в бане, в патруле. Перед боем. Иногда в бою. Все, что по радио давали, и вообще все, что попало. Просто отдельные строчки. Слова. Был один тип, он вообще говорить разучился, знал только уставные команды, либо просто говорил случайные фразы. Стоит молча, и вдруг говорит: “до отсечки”. Или “въеби клопа”. Или “заниженная”. Скажет — и замолкает.

— Скучаешь по ним?

— Нет.

Слишком резко. Она и сама, кажется, поняла.

— Не знаю, — поправляется Зоя, — вроде только что было, но уже как во сне. Как… как… — она замолкает.

На заполоненной ржавыми скелетами детской площадке собралась небольшая толпа, что-то происходит. Пластиковые домики и горки по большей части были растащены, но один аттракцион остался — веселенькой раскраски космический корабль. Одутловатый мужчина, вокруг которого столпились люди, стоит на коленях, просунув руку через оба носовых иллюминатора так, что его предплечье торчит с другой стороны. Мужчина смотрит на людей испугано и панибратски-подобострастно. Он одет не по погоде: в старые сандалии и майку с заплатанным символом и надписью “Республика” снизу. Две тощие женщины, вооруженные кухонными ножами, что-то плаксиво кричат стоящему на коленях, а подросток, одетый в коричневую форму на вырост, лениво и беззлобно отпихивает их прикладом. Остальные зеваки равнодушно наблюдают.

— Что это? — с непривычным мне напряжением спрашивает Зоя. — Казнь, да?

— Почему казнь, — отзываюсь я. — Просто этот деятель украл у кого-то из своего района. Ну или просто кто-то сказал, что он украл.

К кораблю подходят двое горожан. Один из них берет ладонь “деятеля” обеими руками, словно функционер, поздравляющий рабочего-ударника. Его товарищ, хорошенько размахнувшись, бьет “деятеля” березовым поленом по локтю. Наказуемый издает неожиданно тонкий, дурашливый крик. Никто из нашей толпы даже и взгляда не уделяет этой экзекуции, зато Зоя слегка вздрагивает. Теперь я смотрю только на нее. В ДШМГ она долго не прослужила, это точно, но при этом ясно, что на войне она явно не с понедельника. Кто же научил ее носить кобуру на груди?

Мы оставляем площадку позади. Оглянувшись, я вижу, как экзекутор бьет поленом еще дважды, но ничего у него не выходит. “Деятель” подвывает и скулит, но вырваться даже не пытается. Наконец, хорошенько замахнувшись, экзекутор со всего размаху опускает полено на руку наказуемого. Раздается характерный треск, и рука изгибается в неправильную сторону. Вой “деятеля” переходит в поросячий визг. Почти сразу же его отпускают, и он, с плачем и истерикой вырвавшись из рубки корабля, падает в пыль, баюкая сломанную руку. Зеваки потихоньку расходятся.

Толпа гражданских сворачивает и направляется туда, где между двумя опрокинутыми домами стоит побитая осколками водонапорная башня. Мы же идем прямо еще пару минут, пока не выходим к станции.

***

На счастье, особого беспокойства в округе не видно. Все, как всегда. Станция находится на самом краю промзоны, она — предпоследняя на линии. Дальше — стена внешнего периметра, а за стеной — уже пустошь. Чужая земля. Когда-то эта станция, громада из бетона и мрамора, тянущаяся к высотному монорельсу, была впечатляющей. Теперь ее бетон порябел, а мрамор раскрошился. Стены и лестницы станции исписаны ругательствами и странными лозунгами вперемешку с эндемичной для города наскальной живописью. Путь к станции перегорожен проволочным забором, опутанным колючкой. Толпа народу, человек в сто, наверное, трется у ворот. Публика разная; некоторые, как мы, тащат на себе битком набитые баулы. У ворот дежурят несколько вооруженных молодчиков, одетых в неладную, но крепко сшитую форму коричневого цвета. Над воротами красуется табличка с размашистой надписью: “ВЛАСТЬ СОВЕТАМ, А НЕ ПАРТИЯМ!”

— Совсем страх потеряли, — ухмыляюсь я. — Смотри внимательно, Зоя. На самом деле, ополчение Массива негласно контролирует и разбомбленный район тоже, но тут, у станции, начинается их полноправная вотчина. Будь начеку.

— Всегда.

При моем приближении горожане расступаются, морщась и сплевывая под ноги. Их неприязнь легко объяснить — мое перекошенное лицо покрыто наростами и лишаем, столь же омерзительными, сколь и фальшивыми.

— Так, давай, пошли! — командует старший коричневых, глянув на часы. Толпа гудит одобрительно и подается вперед. Усиленно работая локтями, мы с Зоей проникаем в первые ряды.

Одного человека уже пропустили — он спешит вверх по лестнице; слева от ворот молодчики обыскивают пару сумок, принадлежащих очень сомнительного вида личности в черном капюшоне.

— Фу, сука, вот ебало! — глянув на меня, морщит нос часовой. — Семен, речников принесло.

— Пораньше встанешь — побольше сделаешь, — приветливо скриплю я, сверкая железными коронками.

— Э, а где этот, который? — хмурится Семен, косолапя к нам. Крест на рукаве — значит, сержант ополчения. — Ну этот, обычно который?

— Косой, что ли? — скалюсь я. Семен неуверенно кивает. — Анемийка прижала. Оклемается — приедет.

— Ну-ну, — кивает Семен. — Показывай, че привез, речник. Нет, ты ставь, сам посмотрю. Там стой. Ты тоже, девка.

Я сразу предъявляю солдатам свой набор отмычек и мультиинструмент. Они не вызывают интереса. Семен начинает без особого энтузиазма копаться в набитых гадами баулах, а нас с Зоей проводят сквозь металлодетектор, а потом дотошно обыскивают двое в перчатках и масках. Зоя даже бровью не ведет, когда ее бесцеремонно щупают за грудь и между ног.

— Нахуй с ними связалась, девка? — бормочет сержант, копаясь в своем подсумке. — У этого небось уже отгнило все.

— Че ты знаешь, дуб? — бойко отзывается Зоя. Семен жмет плечами.

— Шла бы к нам, у нас все ладом, — развивает мысль он.

— Время — денежки, товарищ сержант, — деликатно тороплю я.

— Сфинкс тебе товарищ, речник, — хмурится он. Я прикусываю язык.

Семен извлекает из подсумка громоздкий дозиметр и, включив его, проводит сначала над одной сумкой, потом над второй. Пройдя пол сумки, дозиметр внезапно начинает трещать. Семен сразу же замирает, а потом внимательно смотрит на меня. Холодок возникает в моей груди.

— Санек — смотри его, — командует сержант. Со стороны пулеметного гнезда доносится клацанье затвора. Семен лезет в сумку обеими руками. Несколько раз ему попадаются костяные детали, но пока он лишь недоуменно смотрит на них.

— А чистить мне, что ли? — тихо ворчит он. — И дерут же втридорога, шкуры. Не помню, когда селедку нормальную ел, без этого триппера. У малого что ни день — живот крутит…

Он все больше углубляется в сумку. Зоя бросает мне обеспокоенный взгляд. С каждой рыбой лицо Семена становится все более хмурым.

— О! — вдруг озадаченно говорит он, и снова смотрит на меня. — А это че?

Я чувствую, как вокруг напрягаются ополченцы. В толпе намечается недовольство — спрашивают, когда уже пропустят, ругают речников. Новоприбывшие напирают. Я поспешно подхожу к Семену и сажусь рядом, на корточки — так, чтобы закрыть собой сумку. Гримасу боли играть не приходится. От Семена смердит дешевым одеколоном.

На самом дне баула, вся покрытая слизью и жиром, притаилась маленькая баночка с желтоватой жидкостью. Попав на свет, пиявки, облепившие стенки баночки, оживляются.

— Это че такое? — нехорошо ухмыляется Семен.

— Давай договоримся, а, сержант? — заискивающе улыбаюсь я, и лезу в карман.

— Уже договорились, — говорит Семен и, забыв брезгливость, берет баночку и кладет себе в карман, после чего снова поднимается в полный рост. Всем своим существом я выражаю плохо скрытое негодование.

— Съел, речник? — говорит Семен. — Теперь иди. Продавай своих гадов, — скалится он. — Этих пропускаем, Санек.

В последний момент сержант ловит меня за локоть и, придвинувшись вплотную, говорит с неприкрытой угрозой:

— В следующий раз чтобы столько же принес. Понял? Или твоя соска натурой заплатит.

Я любезно киваю и, раскланявшись с ополченцами, подбираю сумку с земли. Только на подходе к лестнице, когда мы уже проходим пулеметное гнездо, Зоя решается заговорить.

— Елки-палки, я уж думала — все! Ну даешь. Че ж ты мне про банку не сказал?

Я первым начинаю подъем по лестнице, стараясь не кряхтеть.

— Знаешь, — говорит Зоя. — Мне все как-то не по себе от того, что мы Аркашу так оставили, Петь.

— Ничего с ним не будет. Сутки проспит, как минимум. Успеем вернуться. Если не успеем — я попросил девчонок из левого крыла подойти. Потому и дверь запер на один замок — от него у них есть ключ. Они обо всем позаботятся.

— Не больно-то веришь им?

— Я — чекист, Зоя. Сдать меня некому, обокрасть — себе дороже. Это они все знают, — говорю я.

Девочки также знают, какая часть выручки их конторы приходится командованию Управлению, а какая — конкретно моему подразделению. А еще они знают, что я ем, где убираться в моей квартире, и когда ко мне положено приходить одной и с массажными принадлежностями, а когда — с подругой и на всю ночь.

— Неужели тебе его ничуточки не жалко, а? — спрашивает Зоя. — Брат, все таки. Семья.

Вместо ответа я набираю скорость. Достигнув верхней площадки, я выглядываю из-за угла. На платформе уже стоят человек двадцать, не меньше. Ждут поезда.

— “Тот, кто сотворит зверя из себя, есть тот, воистину, кто избавит себя от страданий бытия людского”, — вдруг говорит Зоя. — “Да будут вечно жить труды Виктории Ворониной”.

Вздрогнув, я оборачиваюсь к ней, и Зоя кивком указывает на надпись, украшающую вход в помещение станции. Надпись нанесена газетным шрифтом, явно по трафарету. — Не нравится мне это, Петя, — говорит Зоя.

— Можем обратно повернуть, — предлагаю я. В ответ Зоя только фыркает.

На платформе я оставляю свою спутницу в компании сумок и пробираюсь к служебному помещению. Сквозь хлипкую дверцу я улавливаю силуэты работников монорельса: двое у приборной панели, один на коммутаторе и трое — у радиоприемника. “Динамо”, похоже, ведет. Подловив момент, когда группа пассажиров, идущих мимо, загораживает меня, я вытаскиваю мультиинструмент и проникаю в висящий на стене щиток. Я думаю о том, какие звуки будут издавать пальцы сержанта Семена, когда я стану отделять их плоскогубцами и раскладывать перед ним на тарелке, фалангу за фалангой.

— Ну, чего? — спрашивает Зоя, когда я возвращаюсь.

— Порядок. Часа три у них связи не будет. Думаю, обернемся.

Поезд прибывает строго по расписанию. Состав немного похож на ракету: стальной локомотив имеет форму сплюснутого цилиндра, также как и три его вагона. Из его труб валит белый дым, быстро окутывающий станцию. Зоя закуривает, и дым от ее сигареты смешивается с дымом локомотива. Я помню, что раньше вагонов у поезда было гораздо больше. Помню, что у него не было этого грязного оттенка, и не был он обшит арматурой. Он проносился по белоснежному монорельсу над головами людей, и, хотя все мы знали, что будущее таит в себе много тяжких испытаний, этот белый болид всегда оставался для нас символом надежды. То время прошло.

***

Двери вагона открываются, и наружу степенно выходит панцирная крыса. Хамская самоуверенность написана на ее физиономии. Кажется, еще мгновение — и крыса потребует с нас билетики. Зоя скармливает ей кусочек рыбы. Внутри вагона темно и тесно; его стены гораздо толще, чем кажется снаружи. Сам отсек забит пассажирами. По носу сразу бьет запах нечистот. Сор хрустит под ногами. Толстые мутные стекла закрыты сетью металлических полос. На счастье, прямо напротив входа освобождается место, на короткой лавке у окна.

Я сбрасываю сумку и ставлю ее рядом с лавкой. Ровно в этот момент, толкнув меня плечом, на лавку садится коренастый тип с пластиной, выступающей из под жидкого зачеса. Тип кладет ноги на мою сумку и смотрит мимо меня остановившимся взглядом. Его покрытый чирьями сосед сначала недружелюбно пялится на меня, а потом переводит взгляд на Зою. На его лице сразу же появляется кривозубая ухмылочка. Он торопливо встает с места и услужливо отступает в сторону. Зоя явно что-то чувствует, потому что берет меня за рукав.

— Петя, не…

Слегка отклонившись назад, я бью сидящего на лавке ногой в лицо. От встречи с подкованной подошвой ломаются, кажется, сразу все кости его лица. Пассажир извергает поток зубов, кровавых слез и соплей; по черепной пластине идет трещина. Я помогаю ему не упасть ударом в солнечное сплетение. Тип трясется, захлебываясь, пару секунд, потом дурашливо закатывает глаза.

— Безбилетник, — поясняю вагону я. После этого я хватаю коренастого за грудки и выбрасываю на платформу, как почтовый мешок.

Только садясь на лавку, я замечаю, что чирьеватый сосед куда-то испарился. Я с сожалением вздыхаю и устраиваюсь поудобнее.

— Садись, — говорю я Зое. — Еще находимся.

Пассажиры перетекают в вагон с платформы, аккуратно переступая через лежащего человека с пластиной. Большинство собираются в кучки, но некоторые, как и мы, держатся на отдалении от прочих. Тоже, наверное, едут в гости. Постояв с минуту, поезд дает гудок, и платформа уходит влево.

Мы проезжаем над цехами сталепрокатного завода, над стоянкой грузовиков, мимо кирпичной башни пожарной станции и окраинных двухэтажек. Клин ширококрылых летунов следует параллельно нашему курсу. В какой-то момент, гудение поезда и приглушенный вой ветра перекрывает надсадный кашель. Мы с Зоей поворачиваемся на звук и видим, что в другом конце вагона материализовался коренастый мужчина пенсионного возраста, одетый в ватник и каску. Меж его кавалерийских ног стоит баул на колесиках. Поправив каску, мужчина дальнозорко щурится и занимает позу оратора.

— Ну с утра-то зачем… — бормочет Зоя. — Слушай, а расскажи мне про этот твой Массив, куда едем.

— С радостью. Что именно?

Зоя с ногами забирается на лавку и обхватывает руками колени.

— Не знаю. Чего-нибудь. Погромче.

— Массив… что тут скажешь. Его возвели для приезжих рабочих и инженеров — тех, кто стоил Новый Город. Сначала одну многоэтажку, потом другую. Потом фабрики, гидропонные оранжереи, ветрогенераторы. Весь комплекс — как один большой муравейник, каждый блок соединен с другими системой высотных переходов. Со временем Массив так разросся и сросся, что с первое здание кроме как с воздуха не разглядишь. Теперь его называют Блок “А”, и в него-то мы с тобой и едем.

–…две ложки на стакан — и хер стоит, как автокран! — заглушает меня пенсионер, потрясая пакетом с початками, которых не найдешь в энциклопедии. Его голос одновременно зычен и полон безысходного смирения; его лицо выглядит так, словно он перестал считать инсульты. Доселе инертные пассажиры начинают разворачиваться к нему. — Не имеет аналогов в мире!

Порывшись в сумке, он извлекает наружу громоздкий предмет, представляющий собой систему линз и излучателей. Предмет покрашен облупившейся салатовой краской и весьма радиоактивен. — Ни одной паленой! — заявляет пенсионер, поддерживая прибор клешней своего протеза. — Все светят, гарантированно!

Последние городские постройки кончаются, уступая место полосе отчуждения. Опершись на спинку лавки, Зоя приподнимается, чтобы посмотреть в окно.

— Ух ты! — говорит она.

— Что, еще производит впечатление?

Стена городского периметра возвышается на девять с лишним метров, почти доставая до монорельса. Она тянется на восток и на запад, обручем охватывая городские окраины. Когда-то стена состояла из цельного железобетона, но годы не были с ней ласковы. Появлявшиеся бреши заделывали тем, что было под рукой: листами стали, мешками с песком, сварной решеткой. На равных промежутках стену разделяют сторожевые башни, на площадках которых громоздятся прожектора и автоматические орудия.

— Эти уже года два как отстрелялись, — говорю я. — Одни остовы, на самом деле. Пару лет назад кто-то срезал всю проводку на лом.

Цены на проводку я утверждал лично.

Сразу за периметром город обрывается, словно культя. То, что когда-то было домами пригородных поселков, буря сравняла с землей; даже очертания дорог стало сложно рассмотреть. Громада Массива, похожая отсюда на крейсер, теперь явно различима на фоне утреннего неба. От цели нас отделяет только кусок пустоши, покрытый волнами сопок. Мы быстро сокращаем дистанцию.

— Ничего себе, — говорит Зоя, широко раскрыв глаза. — Это сколько же в нем народу живет?

— Десятки тысяч. Никто точно не знает. Переписей там ох как давно не проводят.

Мы вплотную приближаемся к комплексу. Состав сбрасывает скорость, скрипят тормоза. Тень наползает на поезд, отсекая солнце. По обе стороны от вагона вырастают стены многоэтажных домов, сращенных воедино. Слышен гул открывающегося гермозатвора — мы прибываем на станцию.

Платформа, поднятая над землей на бетонных опорах, напрямую соединяется с небольшой площадью, ведущей к парадной блока “А”, расположенной на высоте пятого этажа. Раньше была еще одна такая же платформа, со стороны реки. Оттуда вторая ветка монорельса вела к окраинам Нового Города. Она теперь нерабочая.

— Ну чего, на выход? — с хорошо скрываемым волнением спрашивает Зоя.

— Гляди в оба, глаза на затылке.

Торговец на полуслове обрывает рифмованную тираду и, катя баул за собой, выходит первым. Пассажиры неторопливо вытекают вслед за ним. Помедлив, мы берем свои сумки и тоже покидаем вагон. С шипением, двери поезда закрываются за нашей спиной.

***

Когда наш поезд уходит, он проезжает через тоннель, проделанный в здании, и створка ворот закрывается за ним. Мы оказываемся в своеобразном дворе, со всех сторон окруженном стенами многоэтажных домов. Из окон долетают мощные басы и монотонный вокал. Ветер доносит запах копченой рыбы и каннабиса. Кто-то очень плохо играет на гитаре; пьяно орут строевую песню. Палатки и лотки торгашей пестреют по обе стороны от монорельса; вокруг каждой трутся люди и животные. Возле обезглавленной и оскверненной статуи собрались стайкой девочки, скверно накрашенные и еще хуже одетые. Они глядят на приезжих голодно и искательно. Как перекати-поле, ветер гоняет по площади летучий сор.

После падения Нового Города, Массив пережил тяжелые времена. Зарплаты и пенсии рухнули ниже плинтуса, люди месяцами находились в отпусках. Здания комплекса перестали ремонтировать, началось самовольное строительство. Управление отдалилось от Массива. Из инженеров и механиков, поддерживавших работу комплекса, сформировался неформальный совет, который взял на себя управление делами Массива. После появления Удильщика и Предательства Воронина, железобетонный улей стал главным центром преступности в городе, берлогой для всех его отбросов. Со временем, многочисленные банды, нашедшие прибежище в комплексе, объединились в ополчение, подвластное совету Массива. После нескольких неудачных рейдов и провалившегося проекта сноса комплекса, Массив был брошен властью на произвол судьбы. С годами, он превратился в лабиринт, по устройству которого в моей альма-матер сдаются зачеты. Все те, кто подверглись преследованию Управления, но не смогли покинуть пустошь, осели здесь.

Мы стоим посреди платформы, и я чувствую, как в нашу сторону постепенно обращается все больше любопытных взглядов. Мутные персонажи, что ехали вместе с нами, быстро проходят мимо. Некоторые останавливаются, чтобы поговорить с теми, кто трется возле палаток. Большинство, не задерживаясь, проходит в парадную через тяжелые двойные двери. Кроме этих дверей выходов с платформы не видно. Зоя собирается было идти к дверям, но я придерживаю ее за локоть.

— Ничего не замечаешь? — спрашиваю я. Зоя заметно напрягается и коротко качает головой. Ее глаза начинают молниеносно перескакивать с окна на окно, с лица на лицо, обыскивая двор в поиске угрозы. Но, как она ни вглядывается, ей не видно того, что я заметил сразу. Над двойными дверьми, ведущими в парадную, раньше были окна. С моего последнего визита кто-то заделал их. Вот только плохой, видно, был каменщик. Тут и там в кирпичной кладке виднеются разновеликие отверстия, диаметром от кулака до баскетбольного мяча. За каждым из них я вижу жар человеческих тел, биение возбужденных сердец и сталь.

— Нас ждут, не иначе, — говорю я. — Не дергайся. На три часа, над дверьми.

— Ах ты ж тварь, — шепчет Зоя. — Прямо на линии огня мы.

— Три… нет, четыре автомата или винтовки и… пулеметный расчет.

— Сука. Думаешь, Семен стуканул?

— Может быть, может и нет. Может, они и не нас вовсе ждут. Так или иначе, по-хорошему не вышло. Раз так — будем как всегда. Спиной повернись.

Из Зоиной сумки я извлекаю большой шар, слепленный из серой бумаги. Аккуратно сняв с шара верхушку, я закрываю полученное отверстие рукой. Я ощущаю, как что-то ползет по моей ладони, царапая кожу лапками. Потом я чувствую легкий укол. Я закрываю крышку. Через несколько секунд после этого, шар ощутимо вибрирует, словно десятки маленьких крыльев одновременно ударили по воздуху. Зоя отшатывается.

— Это что? Это у меня в… в сумке было? Ебаный…

— Успокойся, — говорю я. — Без сигнала они не проснутся.

— В нем что, пчелы?

— Не совсем. Мы называем их светляками…

— Ненавижу всю эту жужжащую проблядь!

— Я учту. Теперь положи ладонь на улей.

— Чего?! Ты совсем ебнулся? Убрал эту залупу от меня, пасечник хуев! — шипит Зоя. На ее лице написано величайшее отвращение.

— Не капризничай, вот так.

— Я тебе переебу сейчас, понял? — вдруг совершенно ровным голосом говорит Зоя. — Нет — значит нет.

— Эээ…

Зоя молча смотрит на меня.

— Знаешь, — помешкав, говорю я, — а я вот моли боюсь. И тараканов.

— Врешь! Как можно бояться моли, Петя? Это уже… фарс какой-то.

— Сама ты фарс. Тебя просто в чулане не запирали. На полдня.

Зоя пренебрежительно фыркает, но чуть-чуть да расслабляется.

— Положи руку, пожалуйста, — прошу я. — Я рядом. Больно не будет, обещаю.

Помедлив, Зоя глядит мне в глаза, а потом все-таки накрывает улей ладонью. Ее рука сильно дрожит, и, особо не задумываясь, я накрываю ее ладонь своей. Если она сейчас дернется, ничего хорошего не случится.

— Еще чуточку. Видишь — ничего страшного, — говорю я. Зоины глаза округляются, когда часовой начинает карабкаться по ее ладони. Она порывается убрать руку, но я удерживаю ее. — Он просто хочет познакомиться. Все как надо.

— Ничего хорошего! — нервно говорит Зоя. — Сказал же — они спят.

— Часовые никогда не спят. До самой смерти.

— Ненавижу мух. И ос. Все это говно… ненавижу, — говорит Зоя. Она морщится, когда часовой берет пробу ее крови. Улей отзывается гудением, и я закрываю его крышкой.

— Вот и все, — говорю я, — теперь осталось только подобраться поближе…

— Не надо, — обрывает Зоя. — Как этим пользоваться?

— Вращаешь по часовой стрелке, потом резко — против часовой. Если этого не сделать, они посыпятся из улья, как горох…

— Дай! — Зоя отбирает у меня улей. Она яростно вертит его, а потом бросает одним плавным движением, грациозно изогнувшись всем телом. Выпущенный, словно снаряд, улей мчится над платформой и попадает прямо в бойницу, за которой притаился пулемет.

— Ничего себе! — не удерживаюсь я.

— Первый юношеский по метанию ядра, — хвастается Зоя. Она собирается добавить что-то еще, но тут из здания напротив раздается душераздирающий визг.

— Пошли! — командую я. Прежде, чем кто-то во дворе успевает сообразить, что происходит, мы оказываемся внутри здания.

Вестибюль встречает нас громогласными воплями и жужжанием крыльев. Ополченцы беспорядочно мечутся, пытаясь стряхнуть с себя светляков; одни бросаются из стороны в сторону, врезаясь во все на своем пути, другие уже валяются с пеной у рта, суча ногами. На нас светляки не обращают никакого внимания. Тяжелые, как атомолеты, они разлетаются в поисках целей, обманчиво медлительные и грозные. Их белая кровь пульсирует в темноте, просвечивая сквозь внутренности. Я переступаю через тела, попутно освобождаясь от грима.

Дверь, ведущая к служебной лестнице, заперта на оскорбительно хлипкий замок, дужку которого я перекусываю, практически не сбавив скорости. Мы проходим на лестницу, а позади нас весь блок приходит в движение.