До свиданья, Шан-Кули!

Азат Рахманов

С повести «До свиданья, Шан-Кули!» начинается серия произведений о малоизвестном российскому читателю народе элосы – русско-китайских метисах, проживающих в Китае и Австралии. Перед вами первое русскоязычное художественное произведение, когда-либо написанное об этом народе.Реальная история семьи, рассказанная мальчиком-метисом Юркой, разворачивается в пограничной с Советским Союзом деревне Шан-Кули на фоне вынужденного массового отъезда русских поселенцев и последующей «культурной революции».

Редактор Екатерина Долгова

Корректор Ксения Ложкина

Иллюстрация на обложке Марина Шатуленко

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Азат Рахманов, 2019

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-7936-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

До свиданья, Шан-Кули!

Утром позвонил племянник: «Дядя, мама умерла».

Сестра… моя милая, добрая и любимая старшая сестра. Самые светлые и счастливые дни моего детства прошли рядом с тобой. Сам не понимая того, наверное, я любил тебя больше всех на свете. Тогда, давным-давно, я даже и не думал о том, что когда-то мы расстанемся: ты, я, мама и папа, бабушка и наши Шан-Кули. Не мог я тогда, в самые светлые дни моего детства, представить, что судьба распорядится иначе, что мы окажемся далеко друг от друга и я стану тем человеком, который, возможно, разбил твоё счастье…

Я повесил трубку и долго сидел, смотрел на жизнь, кипящую во дворе нашего дома. Машины приезжали и уезжали. Мамы с колясками и дети, играющие на детской площадке, сновали по двору. Старушки, вечно сидящие чуть поодаль от детского шума, судачили о чём-то своём. Вот уже много лет я наблюдаю одну и ту же картину из окна своей кухни: сегодня всё как и прежде… Хотя нет, прежним остался мир вокруг меня, но я стал другим. Раньше, до звонка племянника, нас было двое: я и Лиза, моя сестра. Теперь я остался один. Я и мои воспоминания.

Хорошо, что именно сейчас жены нет дома, я могу побыть наедине со своими мыслями. Не нужно говорить, не нужно рассказывать, не нужно слушать слова сочувствия моему горю. Да и горе ли это? Смерть старшей сестры в моём возрасте уже вряд ли может быть горем, это неизбежный факт. Она умерла в кругу детей и внуков, за чьи судьбы, я думаю, она была спокойна. Я достал из старенького фотоальбома чёрно-белую, пожелтевшую и потрескавшуюся от времени фотокарточку. Вот уже почти шестьдесят лет она всегда со мной, и её мало кто видел, даже жене и детям я никогда не показывал этот снимок. Раньше, когда, бывало, мы листали альбом, я просто молча переворачивал страницу с этой карточкой. Теперь дети выросли, у них другие заботы. А внукам… Внукам старые фотографии неинтересны.

С фотокарточки на меня смотрит молодой китайский парень, в белой рубашке, с зачёсанными наверх густыми чёрными волосами. Рядом с ним стоит молодая красивая девушка в ситцевом платье в горошек. Мальчишка посередине, с коньками на шее, — это я. Мне десять лет. Позади нас — деревянный забор нашего дома…

***

Наша деревня Шан-Кули стояла, да и сейчас стоит, на китайской стороне советско-китайской, а теперь уже российско-китайской границы. Большинство жителей Шан-Кулей были такими же, как и наша семья: русская мать и китайский отец. В те годы в окру́ге было много деревень, где жили русские эмигранты. Нас они называли полукровками или полукровцами. Мы же себя называли мекисами. Так, мы считали, было куда красивее: не все могли правильно произнести не совсем нам понятное слово «метис». Метис — мекис, всё лучше, чем полукровки. Так мы и жили между русских и китайцев: оба народа нам были родными, мы хорошо разговаривали на двух языках и понимали и тех, и других. Правда, в отличие от русских, уезжать мы никуда не собирались: считали китайскую землю своей родиной и по-своему любили СССР. Союз для нас был лучшим местом на земле.

Кроме Шан-Кулей, я нигде не был. Леса и горы, поля и маленькая речка Шан-Кули, пробегающая по селу. Полноводный Ган, несущий свои часто мутные от дождей воды куда-то вдаль, где я ещё не был, — всё это было моим, родным. Другого, как, наверное, и большинство моих земляков, я и не знал. Конечно, я знал, что есть Пекин и Москва, что города эти большие и красивые. Но и Пекин, и Москва были далеки от нас, я понимал, что вряд ли туда когда-нибудь поеду, вот поэтому я жил тем, что было вокруг, не думая о других местах. Правда, ещё был Харбин, в котором, как говорили те, кто там бывал, тоже очень хорошо, как в Москве. Но возможности проверить это у меня не было, поэтому и о Харбине я тоже никогда не думал. А потом, когда мне уже было больше десяти лет, я услышал два новых слова: целина и Австралия… Именно то время, когда в нашу жизнь ворвались эти два слова, и осталось в памяти моей самым светлым и самым горьким воспоминанием.

В тот вечер в нашем доме появился бригадир четвёртой бригады мучана¹, недавно переселившийся в наши края шаньдунец по фамилии Ван. Мы как раз ужинали, когда бригадир Ван открыл дверь нашего дома. Я давно уже заметил, что шаньдунцы, появившиеся у нас в деревне несколько лет назад, входили в дом без стука. Мы же, метисы и русские, перед входом в чужой дом всегда стучали в дверь.

— А, ужинаете, побеспокоил я вас, — сказал Ван, увидев, что мы сидим за столом, и, смутившись, добавил: — Я по делу, иначе бы не побеспокоил.

— А, бригадир Ван, — встав и приглашая гостя за стол, заговорил отец. — Садитесь, поужинайте с нами.

— Да нет-нет, я уже поужинал, я по делу, — отвечал Ван, отказываясь.

— Садись-садись, зачем не садись? Вместе куша давай, — сказала мать, как всегда, на неправильном и малопонятном китайском. Она, как и большинство русских, живущих в нашей деревне, плохо говорила по-китайски. Мы уже привыкли к неправильному выговору местных русских, а вот шаньдунцы, не так давно появившиеся у нас, плохо понимали китайскую речь из уст русских: кто-то, как бригадир Ван, смущался, почти не понимая говорившего, кто-то просто смеялся над тем, как лаомаоцзы² неправильно произносили китайские слова. При нас, конечно же, никто так не осмеливался нас называть, но за глаза русских и метисов китайцы так и называли: лаомаоцзы и эрмаоцзы.

— А? А-а… — заакал шаньдунец на приглашение моей матери. — Я, саоцзы³, говорю, по делу пришёл. Вы уж не беспокойтесь.

Но отец всё-таки усадил бригадира на лавку, и они ещё пару минут обменивались ничего не значащими любезностями. Затягиваясь цигаркой, завёрнутой для него отцом, Ван, как бы невзначай, сказал:

— Вот что, старина Ли, из уезда, то есть это, из аймакá⁴, как тут у вас говорят, всё никак не могу привыкнуть, позвонили. Руководство постановило избрать наше село… э-э-э… — было обратился к отцу шаньдунец, но, забыв, что постановило руководство, полез в карман старого форменного френча. — Это, да… постановило избрать наше село «экспериментальной базой для производственной практики студентов-русистов», да, для практики русистов, — передохнув, повторил Ван.

— Эксперимент… это чего ж, анализы брать будут или как? — спросил, удивившись, отец.

— Папа, — прервала бестолковый разговор двух малограмотных людей моя сестра, — это значит, что к нам в село приедут студенты, которые изучают русский язык, — и, повернувшись к матери, добавила по-русски: — К нам китайские студенты приедут, русский язык тут учить будут.

— А чего тут учить-то? — удивилась мать. — Грамотных тут никого уже и не осталось, разве что Гришка Хромов, так он же баламут. Не знаю, как ему ещё школу-то доверили.

— Чего это твоя матушка сказала? — опять смутился Ван. — Я это, не понимаю по-вашему-то. Ты переведи ей, что главный ихний, учёный, он у вас поселится. Его Юй Пин зовут.

Мать хоть и плохо говорила по-китайски, но многое понимала: «Кто моя дома жить? Не надо никто жить. Места нету!»

— Саоцзы, не волнуйся, — начал успокаивать её Ван. — Это постановление руководства. — Ему никак не давались основные слова этого самого постановления руководства, и он опять полез в карман засаленных зелёных солдатских брюк. — Э-э-э… решено создать «экспериментальную базу для практики студентов-русистов». Это значит, что у нас тут с вами много людей на иностранном русском языке разговаривают. Вот городские студенты тут и будут учить русский язык.

— А от нас-то чего надо? Переведи ему, Лизка! — махнула рукой мать, и сестра быстро перевела вопрос бригадиру.

— Вы это… передовая семья, у вас выработка хорошая, и вот старина Ли участвовал в антияпонской борьбе. И в прошлом году у вас выработка хорошая была, и дочка советскую школу, четыре класса, закончила. Поэтому мы и предложили руководству поселить учителя Юй Пина к вам в семью, а остальных студентов по другим семьям. Всего одиннадцать человек.

— Кто это мы? — грозно нахмурив брови, рыкнула мать.

— Мы, мы — это я и… я. Да, я, — сжавшись, боясь гнева нашей матери, смутился бригадир.

Слушая шаньдунца, мать было хотела бросить на стол ложку, которую она для этого лишь и подняла, но отец перехватил её руку:

— Погоди. Это решение руководства. Мы должны поддержать.

— Да. Вы уж поддержи́те. Студенты приезжают завтра, — заключил бригадир Ван, поспешно вставая и направляясь к выходу. — Как студенты приедут, так я к вам и приведу главного. Старина Ли, вы уж посодействуйте, пусть саоцзы так не переживает. Да, забыл, совсем забыл: правление вам добавит карточек на зерновые, не беспокойтесь.

— Ну и дураки же эти шаньдунцы! Так сразу бы и сказал, что карточек прибавят. Мать ваша и не волновалась бы так сильно, — заключил отец, когда за бригадиром закрылась дверь.

***

На следующий день, уже под вечер, бригадир, как всегда без особых церемоний, вошёл во двор нашего дома. Я как раз сидел во дворе, мне хотелось убежать, но мать приказала сидеть дома и ждать возвращения с работы сестры и отца. Сама она ушла на речку полоскать бельё.

— Заходи, заходи, учитель Юй. Не стесняйся. Мы тут люди все простые, не городской народ, не любим лишних церемоний. Эй, малый, зови мать. Я учителя из города привёл.

— Она на речку спустилась полоскать стиранки… чего её звать-то? Скоро сама придёт, — неохотно ответил я.

— Ты это, ну-ка встань-ка, разве так нужно приветствовать гостей? — грозно посмотрев на меня, попытался сделать строгий голос Ван. Я его совсем не боялся и не торопясь неохотно встал с завалинки.

— Учитель Юй, этот малый очень бойко по-русски говорит, вы уж поверьте. Можете прямо сейчас и начинать свою практику. Ну-ка, скажи, как вы там др-др-др-др-дэ… Очень сложный язык у советских, — с умным видом добавил бригадир.

Гость, улыбнувшись, шагнул в мою сторону и, явно стараясь правильно выговаривать слова, заговорил со мною по-русски:

— Здравствуй, меня зовут Костя, по-китайски Юй Пин. Рад с тобой познакомиться. Как тебя зовут?

Он ещё раз улыбнулся, снял с плеча сложенные в квадрат и перевязанные бечёвкой одеяло и матрац с эмалированным тазиком для умывания, личные походные принадлежности и протянул мне руку.

— Юрка, — ответил я, с неуверенностью протягивая китайцу руку. Ещё никто не протягивал мне руки для рукопожатия, и поэтому мне казалось, что в самый последний момент китаец всё-таки отдёрнет руку и они с Ваном начнут смеяться над моей наивностью.

Он мне понравился. У него была добрая улыбка. Как и все городские, которых мне иногда доводилось видеть, он был аккуратно пострижен. Белая рубашка и зелёные армейские брюки ладно сидели на нём, добротные чёрные туфли, а не кеды довершали его городской наряд.

— Эй, учитель Юй, я смотрю, вы по-советски очень хорошо разговариваете. Недаром вам доверили столько студентов привезти на эту… как её… полевую практику. Вы уже не хуже самого главного профессора в Пекине, я думаю!

— Что вы, бригадир Ван, век живи — век учись. Я стараюсь, но прекрасно понимаю, что ещё необходимо много работать. Русский язык богат своим словарным запасом и сложен грамматически. Всё сразу не охватить.

— Ну это да, они богаты. Вон в прошлом году ракету запустили. Но и мы, скажу я вам, учитель Юй, не лыком шиты! — довольный тем, что удалось показать свою грамотность перед городским учителем, он хихикнул. За моей спиной послышались усталые шаги моей матери.

— А вот и саоцзы возвращается, — залебезил он перед подходящей к нам матерью с тяжёлой ношей выстиранного белья. — Устали, саоцзы. Весь день по хозяйству, весь день. Домашних забот так же, как и в коммунном поле, всегда непочатый край. А это учитель Юй, сестрица, из города. Я вам с братцем о нём вчера говорил. Он будет у вас жить. Вы с ним по-вашему разговаривайте. Ему это и надо, — и, обратившись к Юю, он добавил: — Саоцзы по-китайски не очень хорошо объясняется, но, думаю, вам это как раз и нужно.

Парень слегка поклонился моей матери и опять заговорил по-русски:

— Здравствуйте, меня зовут Костя, это по-русски, а по-китайски Юй Пин. Спасибо, что вы согласились меня принять в вашей семье.

— Ну, я и не соглашалась, это вот он вас привёл, ну, да уж ладно. Пойдём, покажу, где спать будешь. Юрка, чего стоишь? Помоги ему пожитки занести.

— А как имя твоей матери? Ни мама цзяо шэньмэ минцзы? — тихо спросил Костя, когда мы шли вслед за матерью в дом. Мне приходилось напрягаться и прислушиваться к тому, как Костя произносил слова: он, как я сейчас понимаю, старался правильно выговаривать каждое русское слово и не допускать ошибок в построении предложений.

— Во ма я? Мамку-то? — Я на секунду остановился и задумался. Я никогда не слышал, чтобы в нашем доме кто-то называл мать по имени, она всегда была мамой. — А-а-а… Катерина. Ага, Катерина.

— Можно, я вас буду называть тётя Катя? — спросил Костя, когда мы зашли в дом.

— Зови, чего уж, — смутившись и как-то сразу подобрев, осмотрев его с ног до головы, сказала мама и, оправившись от смущения, серьёзно добавила: — Во, Юрка, видишь, как городской да грамотный человек разговаривает? Ты, оболтус, у него учись. А то будешь… — махнув в сторону шаньдунца, — как этот, бригадир.

— Ну да, ну да, — поспешил согласиться ничего не понимающий Ван. Он был рад, что так легко смог устроить учителя, о приезде которого звонили из укома партии!

— Юрка, ты спроси-ка у него, где лянпяо, которые он вчера посулил, — повернулась к бригадиру мать, и сама же строго спросила его: — Лянпяо цзай наэр?⁵ Чем человека-то кормить будем?

— А, лянпяо, лянпяо, — заулыбался Ван, доставая талоны на зерно и масло. — Конечно же, я принёс. Сейчас вот по другим домам пойду. Всем всё и раздам. Аж десять студентов с собой привёз уважаемый учитель. Всех устрою, всем создам условия для прохождения обучения.

Уже темнело, когда с поля вернулся отец, а вслед за ним и Лиза, моя сестра. Так как коммуна выдала нам карточки на питание постояльца, мать пригласила Костю питаться вместе с нами за одним столом, чему он, конечно же, очень обрадовался.

— Столоваться, если хошь, с нами будешь. А то сам кашеварь как угодно, не принуждаем, — нахмурив для важности брови, сказала мать.

— А? Что вместе? Извините, я не понял.

— Юрка, переведи ему. Вот напасть-то!

— А «вот напасть-то» тоже переводить или чё? — спросил я, быстро переведя Косте сказанное матерью.

— А ну быстро беги луку сорви… совсем уж сдурел, все мозги проиграл! — хлестнула меня мать посудным полотенцем, попавшимся ей под руку.

На ужин была жареная картошка, хлеб, лук и два больших солёных огурца. Особенно рад постояльцу был отец. «Мать, достань там ляна два гаоляновой, отметим приезд уважаемого учителя Юя. А завтра купим-ка свининки в кооперативе и ещё раз отметим», — потирал он руки, садясь за стол и ставя лампу посреди стола. Мать что-то для виду ворчала, раскладывая хлеб и стаканы для чая по столу, но всем было понятно, что Костя пришёлся по душе, гостю были рады. Даже Лиза — и та почему-то переоделась в выходное платье и молча сидела за столом.

После ужина я повёл нашего постояльца в школу, в которой летом всегда собиралась молодёжь и куда должны были прийти все десять студентов-практикантов. Клубом заведовал, вернее, ключи от дверей школы всегда держал при себе школьный учитель Гришка Хромов, ещё преподававший в четырёх классах русской школы. Мой отец почему-то решил, что с отъездом советских и русских эмигрантов в русской школе отпала надобность, и последний год я уже ходил в китайский класс. Григорий Фёдорович для меня сразу стал Гришкой, как его все в деревне звали. Вернее, я больше не называл его Григорием Фёдоровичем, но так и не смог назвать его Гришкой. Я его уважал. Гришка был не только моим бывшим учителем, чьи уроки русского, географии и истории мне очень нравились, он был нашим деревенским затейником. Он всегда был весел, хорошо писал и читал по-русски. А так как он окончил советскую шестилетку, его и поставили учителем за неимением других. Гришка гордился своим назначением и окладом в 85 юаней в месяц, огромные деньги по тем временам. Он хорошо пел и играл на гармони. До отъезда русских из деревни он был самым главным деревенским гармонистом, и каждый считал за честь угостить Григория у себя дома. Свадьба ли, рождение ли ребёнка — школьный учитель Хромов был желанным гостем. С отъездом русских клуб по вечерам больше не открывали, теперь здесь в основном проводились коммунные собрания. И лишь иногда, летом и по праздникам, проводили танцы для оставшейся молодёжи из смешанных семей да тех немногих русских, как семья Хромовых, которые то ли ещё не определились, куда уезжать, то ли уже ждали виз в Австралию и поэтому ещё жили в деревне. Без русских популярность Гришки немного сошла на нет, но, несмотря на молодость, он всё равно оставался одним из уважаемых жителей деревни: многие дома стояли пустыми, и по его инициативе молодёжь чаще начала собираться на танцы в пустующих домах, чем в здании школы. Гришка всем говорил, что он «жалает выехать на целину», но отец его, дряхлый и вредный старик-старовер в казацких штанах с жёлтыми лампасами, советской армейской гимнастёрке, казацкой же фуражке с жёлтым околышем⁶ и с длинной седой бородой-лопатой ни за что не хотел возвращаться туда, откуда бежал в 1920-х вместе с атаманом Бакшеевым. Попросту говоря, отец Гришки был бывшим белогвардейцем и поэтому не хотел и боялся возвращаться в СССР.

Когда мы зашли в клуб, все студенты уже были в сборе и, стоя полукругом вокруг сидящего посреди зала Гришки с гармонью на коленях, слушали его болтовню.

— Так вот, ребята, в вашем деле песня очень нужна. С нею вы весело и интересно будете изучать язык Пушкина и Гоголя. Слышали про таких? Они, конечно, песен не пели, я думаю, но по-русски здоровски изъяснялись. Итак… не забываем про р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р… — было видно, что Гришка доволен возможностью покомандовать и посмеяться над только что приехавшими студентами. — Хором за мной запе-е-е-вай! — И он запел, с силой разрывая меха гармони:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!

И студенты, которым уже нравился русский гармонист, дружно подхватили:

Алитилилисыты, Сыдалинь далэй пыликацзы!..

Гришка допел куплет и лишь тогда сделал вид, как будто только сейчас заметил наше присутствие. Он улыбнулся, встал, аккуратно поставил гармонь, нарочито вытер как бы грязные руки о широкие штанины своих щёгольских брюк, заправленных в до блеска начищенные хромовые сапоги, и, хитро улыбаясь, пошёл в нашу сторону. Вдруг он дёрнул плечами, наклонился, не разгибаясь повертел задом и, широко расставив руки, запел низким наглым голосом:

Здравствуй, милая моя.

Я тебе дождалси.

Ты пришла.

Мине нашла.

Я и растерялси…

«Ха-ха-ха!» — засмеялся я, а вслед за мной и все студенты. Я сразу узнал эту песню. Так пели трактористы из фильма, который крутили в клубе года два назад. «Молодец, Гришка! Во даёт!» — пронеслось у меня в голове.

— Фильм «Трактористы», тысяча девятьсот тридцать девятый год. Знаю. Спасибо. Нам понравилось, — сказал серьёзно Костя и протянул руку Гришке. — Юй Пин, преподаватель факультета русского языка. Мы приехали к вам на практику.

Гришка сразу выпрямился и так же серьёзно отрекомендовался:

— Хромов Григорий Фёдорович. Учитель местной русской школы. Прошу любить и жаловать, — и, секунду помедлив, добавил по-китайски: — Цин до до гуаньчжао⁷.

— Вы хорошо говорите по-китайски, — не моргнув, серьёзно ответил Костя.

— Хусян сюеси, хусян сюеси⁸, — с той же серьёзностью, наигранно, слегка поклонившись, парировал Гришка. — Ваш китайский меня тоже шибко удивил.

Мне нравился Костя, но Гришка был в сто раз смешнее и веселее. Я с восхищением смотрел на них и думал, что я тоже скоро вырасту и буду таким же умным, как Костя, и весёлым, как Гришка.

— Молодец, — примирительно сказал Гришка, похлопывая Костю по плечу. — Даже знаешь кино «Трактористы». Ставлю пять!

— Вы тоже ничего, — не остался в долгу Костя. — Знаете китайские традиции. Не менее похвально.

— Наш учитель тоже хорошо играет на… — вступила в разговор одна из студенток и, указывая на гармошку, смущённо добавила: — Играет на… этом! Сыграйте, учитель Юй!

— Cяо Ван меня перехвалила, — улыбнувшись, поправил на китайском студентку Костя. — Григорий мастерски играет на гармошке, я же лишь немного играю на аккордеоне. Техника игры разная, на гармошке я не могу.

Гришка понял разговор и, обрадовавшись, добавил по-русски:

— Аккордеон у нас есть! Здесь же, в клубе. Я сейчас! — и, повернувшись ко мне, с напускной серьёзностью бросил: — Шуряк, слетай-ка за аккордеоном! В чулане, там, у стены, стоит.

— А что такое «шуряк»? — спросил кто-то из студентов.

— Сяоцзюцзы!⁹ — захохотал Гришка.

Когда мы возвращались из клуба домой, Костя вдруг спросил:

— А почему Григорий тебя называет сяоцзюцзы? Как это по-русски?

— Шуряк! Так он на нашей Лизке ещё не женился, но говорит, что это дело времени, скоро породнимся! — с гордостью ответил я. Я любил, когда Гришка называл меня шуряком, и мне было приятно оттого, что теперь и Костя знает, что скоро я буду родственником такого бравого парня, как Гришка Хромов.

— Вот как… — только и сказал Костя.

***

До приезда студентов я вместе с соседскими ребятишками каждый день бегал по деревне. Мы купались в речке, уходили в близлежащий лес, собирали и тут же съедали то землянику, то голубику с дикой смородиной и лишь под вечер, грязные и голодные, возвращались домой. С появлением у нас студентов и Кости жизнь в нашей деревне стала более весёлой. Студенты не просто жили в семьях метисов и изучали русский язык. Костя, посоветовавшись со студентами, обратился к бригадиру Вану и предложил посильную помощь в работе производственной бригады. Ван с радостью согласился, и теперь каждое утро студенты выходили вместе с бригадой в поле. Мне было интересно с ними, с городскими ребятами. Нравилось, что они серьёзно относились ко мне и часто спрашивали, как то или это называется по-русски. Я почти забросил игру с соседскими ребятишками и бóльшую часть времени был со студентами, а постепенно и вообще позабыл игры с друзьями. Вечера я проводил с Костей и студентами, сидел на его вечерних уроках, как мог, помогал ему, а по утрам вместе со всеми спешил в поле. Мой отец работал на тракторе, который оставлял с вечера у ворот нашего дома. Мы втроём, Костя, Лиза и я, позавтракав на скорую руку тем, что готовила мать, выходили за ограду и смотрели, как наш отец, выкурив утреннюю самокрутку, неторопливо открывал кран бензобака, включал «массу», зажигание, подкачивал бензин в карбюратор и так же спокойно, несколькими рывками, чтобы сначала разогреть двигатель, заводил свой ДТ-20. Ещё немного мы ждали, когда подтянутся другие студенты и наша молодёжь-метисы. А собравшись у нашего дома и дружно запрыгнув в кузов телеги, с песнями выезжали в поле. Я любил слушать их песни, сидя в телеге. Они пели и на русском, и на китайском. Советские песни переплетались с русскими частушками, которых не знали студенты, но с интересом слушали и, даже не понимая значения, вместе со всеми смеялись над пропетым. Затем пели китайские песни. У Кости хорошо получалось петь китайские синь минь гэ, новые народные песни. Особенно хорошо у него получалась мужская часть из «У бабочкина родника»¹⁰

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мучан — государственный животноводческий совхоз, аналог советского колхоза. — Кит.

2

Лаомаоцзы — оскорбительное прозвище русских в Северо-Восточном Китае. Эрмаоцзы — русско-китайский метис, оскорбительно.

3

Саоцзы — жена старшего брата, уважительное обращение к жене старшего по возрасту.

4

Уезд — основная административная единица уездного уровня провинций Китая. Кроме провинций, в КНР существует пять автономных районов. Автономный район Внутренняя Монголия подразделяется на аймаки.

5

Лянпяо цзай наэр? — Где карточки (на зерновые и муку)?

6

Жёлтый — цвет Забайкальского казачьего войска.

7

Цин до до гуаньчжао — прошу любить и жаловать.

8

Хусян сюеси, хусян сюеси — будем учиться друг у друга.

9

Сяоцзюцзы — шурин, младший брат жены.

10

Популярная песня на китайском языке «Худе цюань бянь» в исполнении Чжао Лючжу, вошедшая в первую пластинку КНР, сборник популярных песен с 1950 по 1959 год. Новыми народными песнями на пластинке назывались песни с любовной лирикой. Остальные песни были посвящены революционной тематике.