Амлет, сын Улава

Адель Гельт (2024)

В тот год, когда прекрасная Гундур берет в спутники и супруги Улава Аудунссона, хотя иные рассказывают, что это случилось наоборот, могучие бонды и вольные викинги Исландии собираются на первый для этой земли альтинг… …Через девять лун после того, как в стреху крыши первого дома вбили железный гвоздь, в семье Улава Аудунссона и Гундур Тюрсдоттир родился мальчик рыжей масти (в отца) и с отчаянно-голубыми глазами (в мать).

Глава 6. В бой!

Ладьи ведет Фрекьяр, сын Тюра: из всех присутствующих он лучше прочих знаком с подлой повадкой мокрого народа, воинское же умение его признают считающие достойнейшими себя самих. Сам Гард Гулкьяфуринссон уступает ульфхеднару свое начальственное место на наибольшей ладье в бою и походе!

Ладей идет семь: одна большая, пять поменьше и одна совсем малая. Так решено, потому что семь — счастливое число, а еще ровно столько и таких ладей оказалось изготовлено к недальнему, но походу.

Вторую ладью ведет Ллуд, сын Орвхевра, и рёси на его веслах почти все с южной оконечности острова Придайн, но не глупые ирландцы, а другой, пусть и родственный тем, народ, толковый и воинственный. Они одинаково сильны в метании тяжелого дротика и честной схватке глаза в глаза. У всех длинные прямые мечи, гнутые каплевидные щиты и красивые разноцветные плащи, шлемы же и брони стальные.

Иные корабли идут под общими мачтовыми значками: на них разные люди, славные и неизвестные, и на праздник совершенных лет они явились по пути в долгий поход к землям иберов. Морским конунгом у них Чака Сензангаконассон, исполинский ростом и иным сложением, сильный и свирепый в битве. Ликом он черен, как смоляной взвар: таковы жители совсем уж дальних земель, про которые неизвестно доподлинно, люди там обитают или демоны. Сражается он тяжелой палицей, но может метко послать во врага копье.

Последняя по счету, но не по важности, хоть и самая маленькая, ладья, управляется десятью гребцами и несет на себе стреломет: пусть и хлипкие у рыболюдей плоты, но кто знает, вдруг шаман, ведущий бесчестное мокрое войско, в силе призвать морского быка?

Снорри Ульварссон

Сага об истреблении рыбьего народа (фрагмент).

Спецфонд научной библиотеки имени Владимира Ильяссона, Рейкъявик

— Амлет, скажи, а кто они такие, эти ваши рыболюды? — спросил Хетьяр, сначала прокашлявшись: так он проявлял вежество, вступая в разговор.

— У вас их что, нет? — удивился я. — Мне казалось, что обитатели твоего мира очень похожи на нас…

— Может, и есть, но я о них никогда не слышал и ничего не знаю, — голос духа звучал как будто сконфуженно. — Будь добр, расскажи, а?

Я уже заметил, что главное качество, отличающее моего покровителя — вовсе не приписываемая духам умерших людей злокозненность, а, скорее, неуемное любопытство. Ради нового знания он был готов, наверное, на что угодно: меня спасало только то, что готовность его ограничивалась невеликими возможностями бесплотного существа.

Радостей у такого духа очень немного — об этом я уже успел его как следует выспросить. Поэтому я и решил порадовать Строителя, рассказав мысленно требуемое: времени, как раз, было в достатке.

Рыболюд — это такой человек, просто похож на рыбу, примерно так же, как вся моя семья похожа на собак.

У нас в городе мокрый народ есть, и даже несколько семей, но наши — они люди приличные, привыкшие спать в постелях, есть жареное мясо с железного или бронзового ножа и носить не лохмотья из шкур морского зверя, но настоящую одежду и доспехи из кожи и железа.

В общем, люди как люди, даром что лупоглазые.

Эти же, которые на плотах, совсем другие, хотя и очень похожи с лица. Когда на полуночи говорят «дикари» — речь очень часто именно о них.

Рассказывают о рыболюдах, что живут они под водой, появляясь на поверхности только ради набегов и прочих пакостей, но это глупости. Мокрый дикарь, конечно, может долго сидеть в воде, но самой водой не дышит, и жить предпочитает по эту сторону поверхности.

Еще в воде тяжело двигаться резко и спешно, я сам пробовал: быстро получается только плыть, взмахи мечом выходят плавные и предсказуемые, легко увернуться, а даже если удар и придется по противнику, то никакого урона, кроме смеха, тому не нанесет.

Поэтому дикари и плывут на плотах — те гонит по волнам воля морского шамана, знающегося с обитателями вод, волшебными и не очень.

Для того, чтобы напасть даже десятком плотов даже на одну ладью, нужно, чтобы удача нападающего была так велика, что не упомнить и в сагах. Дикари же народ трусливый и к честному открытому бою негодный: атаковать собрались исподтишка, имея в виду, что все достойные люди будут пьяные и спать.

— Спасибо, очень интересно, — откликнулся дух, и голос его показался мне сразу сонным и встревоженным. — Прости, Амлет, я уйду в себя, вернусь нескоро: тут что-то не так, и мне надо разобраться, что именно. Если будет совсем туго — зови, что-нибудь придумаем.

Спорить с духом я не стал: сложно возражать тому, кто вежлив и дружелюбен с тобой только своей волей и твоей честью, однако стило, ставшее волей Строителя, волшебным жезлом, разместил на поясе поудобнее. В бою, знаете, бывает всякое.

Отец подошел ко мне со спины, имея в виду застать врасплох. Шутка эта у него почти получилась — голова моя была занята Песнью, кою достойно и получится применить в бою, уши я прижал, спасаясь от соленых брызг, нюх мой обманывал сильный запах прогорклого жира (таким смазывают железные брони морские воители в защиту от той же соленой воды). От отцовой насмешки меня спасло только то чутье, которое не про нюх, и отзывается легким зудом чуть пониже спины. Я, уже понимая, кто и зачем подошел, развернулся на месте: чуть резче, чем следовало, чуть не задев отца древком копья.

— Силен, Улавссон, чуток и ловок, — одобрительно посмеиваясь, заявил отец. — Впрочем, весь в меня. О чем задумался, муж совершенных лет?

— Как раз хотел тебя спросить, Аудунссон, — ответить получилось почти в тон. — Почему ты никогда не рассказывал о Песни, которую поют в бою?

Отец стал мрачен. Впрочем, для того, чтобы заметить смену настроения, надо хорошо знать мохнатого воина: всем прочим была видна довольно скалящаяся пасть и торчащие в небо уши.

— Я не пою в битве, сын. — Отец встряхнулся. — Больше не пою. Раньше бывало всякое, но с тех пор гальдур мой стал слаб, и мне приходится выбирать между честной дракой и песенным воем, делать сразу два дела не получается.

— А я? Стоит ли мне? — вопрос был важен, и я удивлялся сам себе: как это он не пришел мне в голову раньше?

— Тебе, наверное, стоит. Но с очень большой осторожностью и даже опаской, сын. Я ведь не скальд, и плохо теперь понимаю, как все это делается правильно, а старые люди рассказывают и предостерегают о разном. — Улав перевел дух. — Как, например, я… Или нет, неважно, — вдруг сменил тему он. — Грядет битва, сын, подтянись, разболтался, смотреть стыдно!

Про стыд он сказал, конечно, к слову, поскольку сам совсем недавно проверил ремни и пряжки, и нашел их затянутыми не слабо и не сильно, а строго в меру.

Все вокруг как будто дожидалось окончания нашей с отцом беседы. Стоило Улаву Аудунссону отойти, как вооруженные мужи пришли в движение.

— Суши весла! — раздалась команда. Скобленые древки и лопасти поднялись от воды. Я не раз видел такое с берега, и знал, что ладья наша сейчас похожа на диковинного морского зверя, ощетинившегося двумя волнистыми рядами длинных игл: попробуй, укуси такого с любого из боков!

Сьёмадрур, умельцы из умельцев, уже управлялись с прямым парусом, подтягивая его к верхней рее. Делали они это вдвоем, и казались отцом и сыном, или двумя братьями разных возрастов: такими схожими обликом и движениями сделало их общее мастерство.

С обеих оконечностей ладьи завели якоря: мы только вышли из вика, глубины здешние были хорошо знакомы, и два тяжелых камня надежно легли на недальнее дно. Так корабль наш крепко встал на одном месте.

То же самое сейчас происходило и на других ладьях: мне даже видеть их было не нужно для пущей уверенности.

Погрузились в ожидание: плоты морского народа, если верить перенесенному на головную — как раз нашу — ладью, погодному шару, приближались, и скоро должны были быть не просто рядом, а прямо тут.

Наша ладья стояла так, как пришла: скалы фьорда оказались по левую руку. С этих самых скал и спустился туман — в таком ничего не видно и вязнут даже звуки, и он должен был прикрыть наше расположение от приближающегося врага. Густое марево встало над водой между нашим морским отрядом из семи ладей и закатной полночью — именно оттуда ожидалось появление бесчестных находников.

Наконец, они явились.

Саму битву в начале ее я помню плохо, да и никто обычно не помнит подробностей: и ранее, и потом я спрашивал опытных гребцов, ходивших в самые дальние походы и битв пережившие бессчетное число, что морских, что речных, что на твердой земле.

Помню: летели с высоких бортов наши стрелы, поражая будто вынырнувших из тумана голых дикарей. Каждая из стрел находила цель, иную из целей — несколько стрел сразу.

В ответ рыболюди швырялись дротиками, бессильными против железных броней и крепких деревянных щитов: тем более слабым оказывался каждый такой снаряд, что метали их вручную, да еще и снизу вверх.

Враг стремился сблизиться с нашими кораблями, хотя что так, что этак не было у него силы победить отлично вооруженных и изготовленных воинов, в защиту от которых франкские жрецы пытаются призывать своего мертвого бога.

У меня было свое дело: я считал плоты, и, по возможности, самих вражеских бойцов. Последние считались не очень точно, на десятки, но я знал, что и того будет достаточно после окончания битвы. Спросят меня обязательно: таков был мой наказ как самого памятливого из молодых мужей случайно собравшейся дружины.

Я все ждал боевой ярости: ждал и страшился ее. Ульфхеднар должен оставаться в себе даже в самой жестокой сече, иначе он и не воин никакой, а презренный берсерк, в бою бесполезный и даже вредный. Такой может в любой момент напрыгнуть на кого-то из своих, его нельзя ставить в стену щитов, а неуязвимость такого — дело сказочников. На деле тот, кому жалеют самой завалящей брони, в битве долго не живет.

У нас был один такой: он был берсерк, дурак и вор, часто бился в падучей и не был пригоден ни к одному мирному делу. В бою же он оказался и вовсе никудышен: моя мать, Гундур Тюрсдоттир, одолела его в судебном поединке, первым же ударом секиры снеся с покатых плеч пустую башку.

Ярость не шла. Голова оставалась холодной и как бы не одной: первая моя часть старательно считала дикарей и их плоты, вторая — ловко сбивала с бортов подобравшихся слишком близко врагов.

Да, между счетом приходилось работать копьем: колоть лезущих на высокие борта оказалось куда как сподручно. Острие легко пробивало очередную худую грудь, не прикрытую не то, чтобы броней, но даже и холстом, рыболюд еще сильнее выпучивал и без того похожие на плошки глаза, и с криком падал обратно с борта. Там он скрывался под водой, чтобы утонуть и больше не показаться вживую: даже самый ловкий пловец, имея сквозную рану в груди, нипочем не выплывет.

Дикари почти кончились. Оставался последний плот, самый большой и имеющий на себе даже что-то вроде надстройки: в той, конечно, укрывался от наших метких стрел рыболюдский шаман. Еще на плоту столпились оставшиеся находники, частью даже в каких-то доспехах. Им самим предстояло стать добычей воронов Высокого, но готовились они к этому бестолково и как-то вразнобой.

Стрелы, которые мы принялись метать в последний плот, до дикарей не долетали, их останавливало в последний момент мокрое шаманское колдовство.

Это означало, что последний бой будет рукопашным: ни одна колдовская завеса не удержит одоспешенного викинга, вздумай он пройти ее насквозь!

Однако, случилось иначе.

Сначала подул ветер, сильный и неправильный, направленный будто во все стороны света сразу. Ветер сдул оставшиеся клочья тумана и поднял волну — как я узнал позже, на двух ладьях пришлось рубить якорные канаты.

Среди волн мы не сразу заметили отдельные буруны: один, два, пять. Но, когда заметили…

Из-за моей спины, оттуда, где стояла на якоре малая ладья, над самой водой пронеслась большая стрела, и была она толщиной с три копья. Снаряд канул в воду, и, казалось сначала, что бесполезно, но так только казалось: пятью ударами сердца позже среди волн всплыла туша морского быка.

Вторая стрела прошел мимо очередной цели, а после одно из чудовищ, ловко поднырнув, атаковало опасную ладью со стороны днища: закричали люди, кораблик раскололся пополам и почти сразу же затонул.

— Стреляйте! — закричал кто-то. Верно, это был Фрекьяр Тюрссон, но голоса я его тогда не признал. — Метайте стрелы в буруны! Стрелы, дротики, все, что можно швырнуть! Твари уязвимы только тогда, когда на поверхности!

Всплыл еще один бык: он казался похожим на ежа, так густо его плотную белую шкуру усеяли вонзившиеся стрелы. Бык уже был мертв: на это указывали сразу два дротика, удачно пробившие толстый загривок и застрявшие внутри.

Страшный удар сотряс еще одну ладью, вторую от нашей. Борта и киль ее оказались куда прочнее, чем у той, что несла стреломет, и столкновение выдержали, было, однако, ясно, что уже следующая атака морской твари может стать последней.

— Скальд! — заорал тот же голос. — Скальд, не спи!

Скальд не спал: он, вложивший слишком много гальдура в призыв тумана, теперь не мог ничего сделать с обезумевшими быками. Я видел его хорошо: он сидел недалеко от меня, опершись на борт, и глаза его были пустыми. То был верный признак утомления, при котором не то, что Петь, жить получается не всегда.

— Хетьяр, где ты? — спросил я внутрь себя прегромко. — У нас беда, ты нужен!

Я не знал, чем и как Строитель может помочь: само прозвище его говорило о том, что все его колдовство — мирного толка, а еще он сказался как-то потомком народа степей, и ждать великих подвигов в морской битве от него, наверное, не стоило.

Последовал еще один удар: на этот раз морской бык решил забодать уже наш корабль. У него не получилось, мы — кто стоял — даже остались на ногах.

Пока нас всех спасало то, что бык — не кракен, напасть на корабль может, только ударив тяжелым лбом, а для этого нужно сначала отплыть подальше, разогнаться и удачно попасть в слабое место борта. Кроме того, морской бык, живой, и может уставать, а еще зверь он довольно мирный, и такая повадка ему несвойственна, достаточно поразить шамана…

— Хетьяаааарррр! — кажется, я зарычал уже вслух.

— Не ори, — донесся слабый голос откуда-то изнутри моего сознания. — Делаю, что… Стараюсь, короче!

— Хетьяр, тут… — решил прояснить я.

— Лишнее. Я ведь вижу твоими глазами, забыл? Концентратор не потерял? Колдовать твоими руками я не смогу, — посетовал Строитель. — Мне тут объяснили кое-то, тебя это просто… Впрочем, об этом после. Тебе придется самому, я подскажу, только слушай.

Я поспешил снять стило с пояса.

— Направь концентратор на большой плот. Держи его так, будто хочешь куда-то туда ткнуть. Дай себе прицелиться.

— Есть! — зачем-то ответил я.

— Теперь тормози. Не себя тормози, время!

Гальдур, как и бывает в минуты сильнейшего душевного напряжения, сгустился в один удар сердца. Я ухватил край времени, потянул на себя… Перестал дуть ветер, прекратилась качка, и даже неотвратимо приближающийся бурун, выдающий новую атаку морского быка, как бы застыл на месте.

— Дерево, плотность, пятьсот кэгэмэтри, — непонятно сообщил дух у меня в голове: замедление на него не подействовало. — Ближайшая интересная… Кирпич, тысяча семьсот… Ну-ка, повторяй за мной!

Дальше шли слова совсем уже несуразные, прерываемые какими-то длинными числами. Я повторял их послушно, стараясь не сбиться, и у меня получалось.

Непонятная тарабарщина закончилась.

— Отпускай! — выкрикнул Хетьяр.

Я отпустил.

На мгновение показалось, что и плот, и хлипкое строение на нем, стали не деревянными, а будто из хорошего красного кирпича, слепленного из глины и добротно обожженного в печи.

В следующий удар сердца покрасневший плот разом ушел под воду: так обычно тонет камень, ну, или тот же кирпич.

Ветер, задувший было с новой силой, вдруг утих совсем. Пропали и буруны: быки, освободившиеся от колдовской власти, передумали убиваться об деревянные борта, и отправились, верно, по каким-то своим бычьим делам.

— Боевой сопромат, надо же! — непонятно удивился дух-покровитель. — Ни в жисть бы не догадался!

Еще я успел подумать о том, что слишком часто в последнее время падаю в обморок.