Не по делу

АВХ, 2021

Книга-исповедь непростого человека о непростой жизни. О себе и своем времени автор сообщает такие подробности, которые невозможно придумать. Делится полезным опытом и тонкими наблюдениями. Мнения своего не навязывает, но заставляет задуматься. Пишет просто о сложном и важном. Пишет для молодежи и их родителей.

1

Итак, разрешите, уважаемый читатель, представиться. Автор — это я, Александр, или, если официально, АВХ. Родиться мне, автору, посчастливилось в небольшом городе, расположенном по соседству с большим городом. Большой город — это Москва, о ней речь впереди. Сейчас же поговорим о городе небольшом. Своё имя этот город получил от завода, где плавят с помощью электричества сталь, соответственно, город Электросталь. Город небольшой только в сравнении с Москвой, если же сравнивать, например, с Каннами, то последний французский город будет в два раз меньше по населению, чем Электросталь, что само по себе, признаем, ни плохо, ни хорошо.

Родился я городе, в 2 раза превышающем по населению Канны, и весь первый свой жизненный опыт приобрёл там, в Электростали, не в Каннах, что уже имеет очевидное значение. Я в результате не француз, а русский, об остальном вы догадываетесь, если нет, объясню своим чередом: собственно, весь мой рассказ ровно об этом.

Прежде всего я русский по паспорту. Не украинец по паспорту, например, как моя мама, а русский, потому что мой папа в какой-то момент решил за меня, что я русский, обоснованно предполагая, что русскому удобнее выживать в Электростали, а мамин паспорт вообще не имеет никакого отношения к моей национальности. Папа не только так решил, но и сделал. У него были связи, которыми он воспользовался, чтобы получить для меня паспорт с русской национальностью, а у меня не нашлось сил и большого желания, чтобы на это возразить. Вот так я стал окончательно русским, забыв об украинских корнях своей мамы, которая хоть и родилась на Украине и говорила на мове без чужеродного акцента, легко мне простила отречение от украинских корней в пользу удобств москальского происхождения: на войне, видимо, как на войне.

Итак, я русский, иду в русский детский садик, а потом и в русскую школу, потому что других в Электростали просто нет и, наверное, уже никогда не будет, поскольку нет в этом никакой необходимости. (Разве что татары что-нибудь придумают, если ещё не придумали, для целей своей культурной автономии или, например, евреи, которых всегда было много в моём родном городе; их даже в своё время судить сюда в Электросталь из Москвы привозили, чтобы международного шума не поднимать. Но евреи, наверное, уже все разъехались кто куда из Электростали — удивлюсь, если не так.)

Моя школа, конечно, номер 13. Эту школу я закончил с отличием, и никто, включая меня, не знает, как же это произошло. Дело в том, что я никогда не был отличником. Отличник, в моих глазах, — это нечто всегда подозрительное. Как отличник ты должен соответствовать каким-то странным ожиданиям. Например, не пить и не курить. Я же в то далёкое время не пил и не курил, но ожиданиям соответствовать из внутреннего протеста не хотел: оставлял выбор за собой. Они же, те, от кого зависело, иметь мне высокое звание отличника или нет, знали, что я не их, я — другой, ожиданиям соответствовать не желаю, следовательно, никакой я не отличник. Они не замечали меня, а я мало тогда знал про них. Так мы игнорировали друг друга, пока не пришло время подводить итоги. Подвели. Оказалось, что я отличник, хотя и не в их смысле. Просто у меня в школьном аттестате только отличные оценки, а так, нет, не отличник, и ставим на этом точку. Или всё же вопросительный знак?

О семье. Семья у автора этих строк была замечательная. Уже известные вам папа и мама, а ещё брат, старший брат. Зовут моего старшего брата А. О нём, как и положено о старших братьях, только хорошее. Мне мой брат всегда служил мощным примером, даже когда время от времени он приносил домой плохие оценки или попадался на каком-то проступке. В таких случаях моему старшему брату от молодого горячего отца перепадал ремень, а мне — назидание. Так я учился хорошо успевать в школе и не очень хулиганить — всё это на примере моего несчастного старшего брата. Кстати, что касается воспитания детей, — а нас, детей, было у родителей, как вы поняли, двое — родительских сил хватало лишь на брата, который с необъяснимым упорством создавал всё новые поводы для мер воспитательного воздействия в свой адрес. Я же при этом благоразумно держался в стороне, умело имитируя хорошего мальчика. Моим уставшим от воспитания родителям такое моё поведение было очень кстати. Я давал им возможность не следить за собой слишком строго: экономил им силы для чего-то более важного, чем все эти воспитательные глупости. Сам же я получал большую личную свободу и активно ею пользовался, при этом старался не попадать в дурацкие ситуации, чтобы не рисковать без необходимости своим столь выгодным мне статусом хорошего мальчика.

Понятно, что моё хорошее поведение было скорее хитростью, некоей лицемерной уловкой с моей стороны, и мой несчастный старший брат, находясь в бескомпромиссном подростковом возрасте, это хорошо чувствовал и даже при случае давал почувствовать мне. Дело здесь усугублялось особым обстоятельством, а именно сравнительно небольшой разницей в возрасте между нами. Разница эта составляет 2 раза по 9 месяцев, а этого недостаточно, чтобы старший был по-настоящему старшим, а младший по-настоящему младшим. При такой разнице, напротив, всё очень относительно и зыбко. Младший постоянно на что-то претендует, а старший для поддержания своего формального старшинства должен частенько распускать руки. Не для того, чтобы драться (подраться по-настоящему, можно сдачи получить: силы-то почти равные), скорее для порядка, для самоутверждения. Так и получалось. Отец воспитывал брата, брат как мог воспитывал меня. Я же вяло сопротивлялся, где было уместно, но по большей части уходил от прямых столкновений, не шумел, когда старший брат спал, чтобы спал подольше, учился любить то, что не мог изменить. Учился жить с людьми, какие они есть.

(Забегая вперёд, скажу, что с годами все мы очень изменились к лучшему по отношению друг к другу: как-то успокоились, подобрели. Перестали друг друга воспитывать. Открылись навстречу друг другу. Не у всех так бывает с возрастом, но нам повезло: что же прошло, то стало мило. Хорошо стало.)

Итак, папа, как я сказал, молодой и горячий. Мама — красивая, с украинскими корнями. Оба работали на крупных предприятиях, неплохо делали карьеру. Мама, кроме того, успевала быть домохозяйкой, обслуживая трёх мужчин (мужа и нас с братом, замечу во избежание недоразумений) и ещё живность, которая периодически случалась у нас в доме. Всё как у всех, скажете вы и будете абсолютно правы.

Хотя мой отец и занимал достаточно высокий пост в структуре своего немаленького предприятия, давшего имя моему родному городу, на нас, детях, такое его положение сказывалось мало. Мы ничем не отличались от других детей, а то, у кого какие родители, мы разобрались гораздо позже, когда уже перестали быть детьми и полноценно влились во взрослую жизнь. А пока мы ещё дети, мы дружно ковыряем в носу и нетерпеливо ждём, пока мама, за отсутствием одноразовых платков, вытирает наши сопли нашей же майкой. Всё как у всех.

Было, однако, и нечто особенное в моей жизни, и это нечто, точнее, некто, был я, автор этих строк. Особенность моя заключалась в том, что я, включаясь полноценно в процессы, составляющие мою жизнь, умудрялся при этом сохранять некую дистанцию от происходящего, наблюдая реальную жизнь как бы со стороны, из тёмного зева виртуального зрительного зала. Я уже сказал, что хорошим манерам учился, глядя на воспитание ремнём моего старшего брата. У меня легко получалось экстраполировать на себя эту неприятную процедуру, при этом я так живо представлял себя в роли воспитываемого, что начисто пропадала всякая охота испытать это заново уже не в виртуальной, а в реальной жизни. Были в реальной жизни и другие малоприятные ситуации, за которыми я предпочитал наблюдать со стороны или вычитывать о них из книг. Так постепенно формировался склад моей личности как, скорее, наблюдателя, в каком-то смысле философа и книжного человека.

Здесь будет уместно уточнить следующее важное обстоятельство. Философ в моём прочтении — это вовсе не тот, кто по-книжному умный и нарочито далёкий от реальной жизни человек, чудак, одним словом. В философском подходе к жизни для меня важно правильное понимание порядка вещей, в частности, способность отличать возможное от невозможного, стремление делать оптимальным образом то, что возможно, и сохранять спокойствие по поводу невозможного. Именно так я понимаю философию — как практическое руководство по успешной жизни, невозможной вне философского к ней отношения с учётом вышеприведённых правил.

Что же касается меня как книжного человека, то имеется в виду следующее. Сколько себя помню, к книгам я относился очень серьёзно. От книжки, которую я читал за обедом, зависело, насколько вкусным для меня будет обед. Со временем у меня в литературе появились свои авторитеты, с которыми я сверял свои жизненные ориентиры и даже начинал говорить языком своих героев: если герои говорили по-французски, значит, и я — по-французски.

Когда и как я научился читать, уже не помню, всегда, наверное, умел читать, такое у меня на собственный счёт предположение. Подтвердить это предположение никак не могу, но хорошо помню, как благодаря умению читать получил первую в своей жизни отличную оценку на первом же школьном уроке. А дело было так. На дворе 1 сентября, мы, первоклашки, собрались в классной комнате. Учительница пишет мелом на доске: «Учиться, учиться и учиться. В.И. Ленин». Предлагает кому-нибудь из класса прочитать написанное. Класс молчит. Я про себя прочитал, но на всякий случай молчу вместе с классом. Учительница неожиданно повышает ставки: обещает поставить отличную оценку тому, кто всё-таки прочитает текст. Меня такое щедрое вознаграждение озадачивает: неужели так легко получить отличную оценку? Опять же, если судить по школьному опыту моего старшего брата, за пятёрку надо было очень сильно побороться, да и то результат не гарантирован. А тут счастье само идёт в руки, стоит только прочитать элементарный текст. Ну что же, вы этого хотели — получите. Поднимаю руку, читаю, получаю искомую пятёрку. Все в восхищении, я — герой дня, отличник, ко мне подходят другие дети знакомиться со словами: «Ты тот самый мальчик, который получил пятёрку?» Да, это я. Так было и так продолжается до сего времени: я по-прежнему много читаю и получаю свои пятёрки в качестве вознаграждения. Ну чем я не книжный человек?

Кстати, цитата, которую я с такой пользой для себя считал с доски на своём первом школьном уроке, со временем получила для меня новое звучание. Оказалось, как я разобрался впоследствии, В.И. Ленин призывал нас не просто учиться, а учиться коммунизму настоящим образом. Такой был тогда громкий лозунг. Сказать по правде, однако, коммунизму нас учить в школе никто всерьёз не собирался, поскольку к тому времени, как я стал школьником, идеи коммунизма уже оставались не более чем декорацией, некоей миленькой завитушкой в картине вполне себе солидного и самодостаточного бюрократического ритуала. У тебя претензии выйти в начальники? Для этого тебе надо быть коммунистом (октябрёнком-комсомольцем), точнее, не коммунистом, а членом коммунистической партии (соответствующих детских и молодёжных коммунистических организаций). При этом собственно коммунистические идеи, как и разные прочие идеи или даже полное отсутствие таковых, оставались твоим частным делом, при условии, что соблюдаются некие установленные на этот счёт внешние приличия.

Хорошо это положение вещей, о котором я догадывался почти всегда, мне, уже подросшему мальчику, пояснила моя мудрая мама. Дело было так. Как-то мне показалось, что я потерял свой комсомольский билет. Билет, сразу успокою читателя, позже благополучно нашёлся, но в тот момент я приготовился к худшему, о чём и сообщил своей маме, члену коммунистической партии с солидным стажем. Своё сообщение мне показалась уместным закончить на позитивной ноте: да, комсомольский билет потерялся, но моя комсомольская совесть осталась при мне. Мгновенная, по Фрейду, реакция моей мамы, коммуниста и просто хорошего, но опытного человека, никак не циника, меня озадачила. Ответ был таким, что лучше бы я потерял совесть, а не билет. Повторяю, это не ответ циника, здесь нет никакой идеологии, но было знание жизни в нашей замечательной стране, где утеря членского билета коммунистической организации могла грозить растеряхе очень серьёзными последствиями, выходящими далеко за рамки членства в некоей общественной организации. За такое в те достаточно вегетарианские времена уже не ссылали в ГУЛАГ, но ущерб для жизни молодого карьериста мог бы стать необратимым, что, собственно, и имела в виду моя мудрая мама.

Впрочем, вернёмся в школу, где автор этих строк делает первые шаги по пути приобщения к сознательной жизни. А что школа: нормальная городская школа, да и номер подходящий — 13. В такой школе каждый знал своё место, и я, автор этих строк, тоже своё место знал. Ничего выдающегося в моей школьной биографии не случилось, впрочем, ничего такого и не предполагалось, потому что ничего необыкновенного обыкновенному ученику обычной средней школы по его статусу не было положено. Учителя нас старательно учили, согласно школьной программе. Что же касается школьной программы, она, эта программа, вполне отражала реалии своего времени, которые кому-то могли бы показаться скучными, да и были такими на самом деле.

Действительно, коммунизм нам, советским людям, уже не обещали: опасались, наверное, ассоциаций с предыдущим руководителем страны, изгнанным из должности собственными ближайшими товарищами, предполагаю, за свою чрезмерную идейность и оптимизм насчёт светлого коммунистического будущего. Будущее — оно, конечно, светло и прекрасно, но все эти обещания, кому они нужны? Зачем людям себя зря возбуждать чрезмерными ожиданиями? Зацикливаясь на будущем, можно упустить из виду настоящее, а разве наше настоящее не светло и прекрасно? Вопрос риторический. Да, у нас есть отдельные недостатки, но у кого их нет? Разве нам, советским людям, чтобы хорошо и уверенно себя чувствовать, ещё нужны какие-то специальные поводы? Работать надо, каждому на своём месте, упорно и с огоньком. И будет страна могучей, бояться нас будут недруги, друзья — любить, все нас будут уважать, а мы уверенно пойдём вперёд от свершения к свершению, вопреки всем недоброжелателям и маловерам.

Кстати, уже студентом вуза я дополнительно теоретически разобрался, что коммунизм как прекрасная социальная перспектива, когда распределение материальных благ в обществе происходит каждому по его потребностям, — это уже не актуально, поскольку из социализма, где сохраняется буржуазное по своей сути распределение по труду, мы уже перешли в стадию развитого социализма, где всё, что положено советскому человеку, у него уже есть. Помню, обсуждение данного вопроса на лекции в институте, когда лектор нам объяснял, что в нашей стране социализм развитой, а в других социалистических по названию странах — нет, поскольку там сохраняется фермерское хозяйство и вообще многопартийность. При этих словах лектора студенты из одной такой социалистической страны, из ГДР, демонстративно поднялись и вышли из лекционного зала, будучи, видимо, не согласными с недооценкой уровня социалистических достижений в их собственной стране. Хотя подозреваю, они просто поспешили воспользоваться этим удобным поводом, чтобы пораньше убежать со скучной лекции на обед в институтскую столовую, где в это время очереди к раздаче могли быть поменьше, чем обычно.

А вот в электростальской школе проблем с немцами не было, да и немцев вообще в городе с тех пор, как они построили здесь много всего симпатичного, будучи военнопленными после войны, уже никогда не наблюдалось. Город был на особом положении, здесь решались важные задачи, связанные с обороноспособностью страны, а иностранцы, даже из дружественной нам ГДР, тут были некстати. Именно в таком непростом советском городе должна была проводиться линия на формирование советского школьника наиболее последовательно и неумолимо. Как-то так, наверное, и было, о чём сужу по собственному опыту.

Опыт мой такой. Воспитывали нас в духе идейности, но скорее, как я уже отмечал, для галочки. Содержанием наши юные неокрепшие души загружали слабо, больше заботились о форме. Я не имею в виду только нашу замечательную школьную форму, хотя у девочек, поговаривали, школьная форма была пошита из настоящего кашемира. Скорее я имею в виду те многочисленные советские ритуалы, к которым нас усиленно приобщали в школе. Внешне такие ритуалы могли выглядеть вполне коммунистически, но по сути это был бюрократизм в своём законченном виде, имевший целью подчинить всех нас общей задаче, поставленной перед нами, советскими мальчиками и девочками, родной коммунистической партией. Кстати, какова эта задача, тоже было абсолютно не важно. Важно было разделить с товарищами ответственность за решение указанной задачи, какой бы она ни была, занимая положенное тебе место в общем строю таких же, как ты, винтиков и гаечек великого партийно-государственного механизма.

Сказать, что мы, книжные люди, слишком глубоко задумывались на тему происходящего вокруг нас, было бы неточно. Нет, не задумывались, а если и задумывались, то не глубоко. Во-первых, потому что вокруг нас никто ни о чём глубоко не задумывался, соответственно, пример в этом смысле брать было не с кого. Во-вторых, если кто-то и задумывался, то за редчайшим исключением предпочитал свои открытия держать при себе — так получалось надёжней. Что же касается книжек, которые мы читали, то ни в школьной библиотеке, ни в домашней, несмотря на достаточно большие её размеры, я не смог бы найти ничего такого, что радикально отклонило бы меня от линии партии, как тогда привычно с некоторой иронией в голосе это называли. Ведь правда заключалась в том, что доступ к альтернативной информации для нас открылся много позднее, для большинства уже в посткоммунистическую эпоху. А тогда мы, советские школьники, если о чём-то и догадывались, то такие догадки, исходя из реалий нашего существования, редко могли сложиться в систему целостных взглядов альтернативного характера, что в тех условиях, наверное, было к лучшему для нас самих, будущих карьеристов, да и нашим родителям так было спокойнее.

Наши родители, кстати, были бы последними, кто открыл бы нам глаза на изнанку советской действительности. Некоторые из них имели жизненный опыт, и этот опыт обязывал. Например, моего отца его жизненный опыт обязывал молчать о своём отце, моём деде, сгинувшем в лихие 30-е. Чем некрупный начальник в некрупном городе далеко за Байкалом-озером, где за сто лет до того мыкали горе ссыльно-каторжные, так называемые декабристы, не угодил советской власти, бог весть. Не угодил чем-то и заплатил за это своей жизнью — искупил свою вину перед трудовым народом, так сказать. Хорошо, что семью не тронули: типа, сын за отца не отвечает. Хотя, с другой стороны, куда его, сына, из Сибири высылать? Пусть на месте мучается, переживает, искупает отцовский грех, если у него получится. Так и мучился мой отец всю свою жизнь, искупал отцовский грех; сам со временем вышел в начальники, ничего, подозреваю, не забыл и не простил, но с нами, своими детьми, так ничем и не поделился. На всякий случай, наверное, для того, чтобы групповую не повесили, в сговоре не заподозрили. Нёс свой крест героически сам, не ожидая ни от кого ни поддержки, ни сочувствия. Привык даже к этому своему кресту, похоже, приноровился видеть во всяком положении сильную сторону. К людям относился с пониманием и сочувствием, любил людей, а себя, возможно, не очень любил, но вида не подавал. Хороший был человек, порядочный. На мои аргументы, когда появилась возможность дискутировать на разные непростые темы, отвечал смиренно: «Да, ты прав, но нас уже не переделать». Говорил так легко, словно всю свою жизнь знал о себе проклятую правду, и бесконечно радовался за нас, своих детей, чья жизнь могла сложиться иначе, не так безнадёжно-героически, как его собственная жизнь, — втайне надеялся на это.

Но всё это было потом, а пока автор, как и положено в его возрасте, учится в школе и даже извлекает из этого серьёзного дела некоторую для себя пользу. Чему нас учили в школе? Да, пожалуй, всему и ничему в особенности. С коммунизмом мы разобрались: алый флаг, цвета крови павших героев, гордо реял над нашими головами, но где-то так высоко, что невооружённым глазом его было не разглядеть, да не очень-то мы и старались. Хотя, признаем, некоторые всё-таки старались. Были среди нас такие мальчики и девочки, кто вовремя сообразил делать карьеру, а без благонадёжности и членства в коммунистической организации карьера не была возможной. Дело, здесь, конечно не в коммунизме, а в лояльности родной коммунистической партии, что в нашем случае означало вполне конкретные вещи. Например, верить в бога было можно, а вот креститься прилюдно нельзя. Не читать Конституцию СССР было нормально даже для практикующих юристов, но сомневаться в руководящей и направляющей роли коммунистической партии, закреплённой в конституции, уже было небезопасно для карьеры.

Кстати, читать в оригинале отцов-основателей коммунизма также было иногда небезопасно для карьеры. Все, что на этот счёт было положено знать советскому человеку, вполне доступно изложил в своё время товарищ И.В. Сталин в гениальном труде, посвящённом истории родной партии. С тех пор необходимость читать что-то ещё на эту важную тему отпала почти полностью. Тема была исчерпана. Времена с тех пор могли меняться, коммунистические лидеры приходили и уходили, но неизменным, даже без упоминания имени И.В. Сталина, оставался заданный им вектор движения научной и практической мысли в сфере трактовки вопросов коммунизма и обществознания. Такими, по сути сталинскими, были наши учебники по гуманитарным предметам в школе. Таким же оставался образ мысли наших педагогов-обществоведов. Именно в этом духе мы должны были отвечать на вопросы школьной программы, если рассчитывали на положительную оценку наших ответов со стороны учителей.

Мы и отвечали. Вообще, мы, советские школьники, как могли выкручивались из своей школьной ситуации. Что касается точных наук, там, конечно, тоже не обходилось без партийно-коммунистических подходов, но конкретные формулы учить всё равно приходилось. Другое дело — гуманитарные предметы (а автор этих строк рано осознал себя как чистый гуманитарий). Такие предметы, несмотря на торчащие отовсюду шипы сталинских догматов, открывали возможность определённого рода импровизаций, и автор этим пользовался для поддержания собственного авторитета в глазах одноклассников и, как ни странно, педагогов.

Дело в том, что автор всегда видел для себя пользу в умении говорить на публику. Более того, уже в школе я научился публично говорить на скользкие темы, не выходя при этом за допустимые границы. Какие же темы были тогда скользкими? Да вот тот же научный коммунизм. Нужно было умудриться на каком-нибудь скучном занятии по этому важному предмету высказаться вполне себе не скучно, задорно и даже с некоторым вызовом, но так, чтобы даже И.В. Сталин, случись ему услышать этого нахального мальчика, лишь добродушно усмехнулся бы себе в усы: оставьте его, товарищи, пускай развлекается, ребёнок ещё…

Ребёнок и развлекался. От научного коммунизма к литературоведению и даже к Достоевскому — везде я находил темы для высказывания в таком духе, что учителя вздрагивали от неожиданности и теряли контроль над ситуацией, не находя сразу верных слов для отпора этому нахалу. Причём интересно то, что в случае с Достоевским, например, читать данного автора в школьном возрасте не было никакой необходимости, и более того, просто вредно. По моему убеждению. Достоевский всё-таки требует определённой подготовленности читателя, и не в силах учителя в средней школе доступными ему средствами эту подготовленность своим ученикам обеспечить. Здесь не школьный учитель должен что-то разъяснить тебе, а жизнь тебя должна поставить перед нелёгким выбором: читать Достоевского или нет. Если выбираешь читать, то читай и неси дальше по жизни этот крест, не жалуясь, что жизнь не стала более приятной и комфортной.

Другое дело — высказываться на тему Достоевского. Для этого, по мнению автора, вполне достаточно прочитать первые 15 страниц «Преступления и наказания», после чего ты готов внимательно слушать разъяснения учителя и ждать удобного момента, чтобы выставить со всей страстью природного гуманитария свои возражения. Почти гарантированно, учитывая специфику Достоевского, учитель не посмеет не признать за тобой право на собственное мнение. Выглядело это так, как если бы ты победил.

Велика ли ценность такой победы? Мой ответ утвердительный. Во-первых, не читая в школе Достоевского, я фактически его для себя сохранил. Пройдёт совсем немного времени, и я прочитаю, когда мне это станет внутренне необходимо, почти всего Достоевского: 15 томов академического издания против 15 страниц в школе. Понимаю, что такая возможность для меня оставалась открытой только потому, что я в своё время не лёг под стандарты восприятия данного автора, которые тогда могла мне предложить средняя школа. Нарушил школьную программу, и сделал правильно.

Не менее важно для меня было то обстоятельство, что мой фактический бойкот школьной программы в части одного из важнейших авторов русской литературы прошёл не замеченным теми, кто иначе мог бы вмешаться в эту историю с плохими для меня последствиями. Получается, что я добился своего, но таким образом, что мои оппоненты даже не почувствовали этого, и каждая сторона осталась по-своему довольной. Согласитесь, что это было тактически важно, поскольку речь идёт о людях, от которых я тогда зависел и мог реально пострадать, случись мне намеренно продемонстрировать своё упрямство под маской бескомпромиссности. Мне вообще, скажу честно, бескомпромиссность всегда казалась подозрительной и даже глупой. Впрочем, всё зависит от предмета спора. В абсолютном же большинстве случаев бескомпромиссные люди просто так самоутверждаются, а вот самоутверждаться, обижая других людей, пусть и не идеальных, — это не подвиг в моих глазах.

Так я открывал мир и учился в нём идти своим путём, искать свои особые решения тех проблем, которые вставали передо мной. Возвращаясь же к образованию, полученному мной в стенах школы моего родного города, вновь подчеркну, что это образование вполне отражало реалии той жизни, которой мы жили или должны были жить. Выйдя из школы, мы знали формально много. Но как-то не глубоко и не всерьёз. Дело тут даже не в моём особенном опыте. Если, например, школьный предмет история в том виде, в котором он нам преподавался, имел под собой чёткую идеологию, то стоило ли удивляться, что историю, её дальние и совсем ближние страницы, выпадающие из идеологического контекста, мы знали плохо, в том смысле, что однобоко. Или, например, если иностранные языки всерьёз не предполагались к использованию типичным выпускником школы № 13, откуда возьмётся серьёзное знание языка у такого выпускника?

Кстати, знание иностранного языка мне, в отличие от других моих товарищей по школе, всё-таки понадобилось, и это было абсолютно нетипично. Поясню свою ситуацию. Я ученик школы в городе Электросталь. Успеваю по школьным предметам успешно, развитой, как говорится, с опережением, в дурном не замечен. Куда идти такому после школы? Ясно, что не на завод, но куда именно, непонятно.

Начинаю задумываться, перебираю варианты, и все эти варианты связаны с Москвой и международными отношениями. А почему бы и нет? По всем своим показателям я чувствую, что моё место не в родной Электростали, а где-то там, в высоких сферах. Говорят, там нужны связи, без этого никак. Ухожу от неудобной для себя темы в рассуждения о каких-то абстрактных повышенных требованиях, которым я могу при необходимости соответствовать. Сам я себя уже вижу на передней линии идеологической борьбы. А где эта линия? Конечно, за границей, там, где говорят на иностранных языках. Я тоже говорю на иностранном языке и даже участвовал на этом языке в школьном спектакле, о чём заявляю с гордостью, но как-то неуверенно. Чувствую, что есть здесь некоторое преувеличение. По-хорошему, рассуждаю, мне не хватает языковой практики, и взяться этой практике в моём родном городе неоткуда. Мне следовало бы поискать преподавателя в Москве, поближе к профильным вузам, но где поискать, если интернет тогда ещё американцы не изобрели?

Здесь начинается самое интересное, а именно твоя судьба берёт дело в свои уверенные руки. Откуда-то появляется молодая женщина — преподаватель ИМО, престижнейшего московского вуза — и начинает со мной практиковать. Ничего не подумайте: практиковали мы исключительно иностранный язык, но таким образом, что и ей, и мне стало скоро ясно, что никаких шансов у меня нет, и правильней было б мне сидеть за уроками дома в Электростали, а не тащиться за тридевять земель в Москву за якобы необходимой мне языковой практикой. Мне-то она зачем? Всё, таким образом, вполне ожидаемо. При этом я уверен, что своё уже получил. Я упивался важностью совершаемого мной ритуала: собираюсь, путешествую, меняя электрички, в Москву, в центральную её часть, занимаюсь престижным предметом с престижным преподавателем, дорого за это плачу родительскими деньгами. Мне представлялось, что я вытянул счастливый лотерейный билет. Да, формально результатов нет, но, если разобраться, кому нужны эти формальные результаты? Знаешь ты иностранный язык или нет — это безразлично, поскольку всё решают связи, а их-то, похоже, у меня нет, и знание иностранного языка здесь ничего не меняет.

Именно так, с полным пониманием, я отношусь к своей ситуации. На этом можно было бы поставить точку в истории с престижным московским образованием, но ведь не зря было сказано, что в дело вмешалась ни много, ни мало судьба. А случилось вот что. Ровно за три оставшихся посещения моя любезная преподавательница неожиданно заболела, и на горизонте появилась её мама, преподаватель иностранного языка того же престижного вуза. Мне такая замена показалась чистой формальностью, поскольку лимит занятий был уже практически исчерпан. Но деньги уплачены, и я с моим новым преподавателем привычно взялся за старое — изучение иностранного языка.

Впрочем, дело с первых минут пошло не по-старому, и я это для себя сразу отметил. Для начала мама решила меня протестировать, чтобы разобраться в успехах, которых добилась её дочь в работе со мной за предшествующие месяцы. Результат тестирования ей явно не понравился. Более того, как мне показалось, что ей стало стыдно, причём не за меня, что я с лёгкостью бы понял, а за свою дочь, за её работу со мной всё это время. Уже интересно. Что же будет дальше? Похоже, мой новый преподаватель действительно хочет мне помочь выучить иностранный язык, но как это возможно сделать за три занятия, когда предыдущие тридцать три не принесли результата? Скажу, опуская технические подробности, что эти 3 занятия состоялись и фактически обеспечили мне поступление в ИМО, куда, как известно, без связей не принимают. Связи тогда так и не появились, а вот возможность хоть за что-то зацепиться на экзамене по иностранному языку у меня-таки появилась, и это благодаря одному человеку, которому вдруг стало стыдно.

Тогда этот случай на меня произвёл впечатление. Оказывается, это возможно в нашей жизни: есть среди нас люди, которые пользуются привилегией чувствовать себя ответственными за недобросовестность других людей в ситуации, когда вообще никто и ни за что не отвечает, и мы с этим заранее согласны. Получается, что я уже в свои школьные годы был достаточным циником, чтобы не делать проблемы из недобросовестного к себе отношения других людей и, напротив, искренне удивлялся, когда кто-то испытывал по данному поводу неловкость и как-то пытался мне это компенсировать своими силами. Так я узнал нечто новое и не совсем плохое об окружающем меня мире, а заодно получил шанс учиться в престижном московском вузе, на что раньше всерьёз не рассчитывал.