Вешние воды Василия Розанова
Перед читателем воплощение замысла книги, нереализованного при жизни замечательным русским писателем и философом В. В. Розановым (1856—1919), о жизни, исканиях и наблюдениях студентов и курсисток. Основываясь на документальных и архивных материалах доктор философских наук, профессор А. Ф. Малышевский воспроизводит в диалогах нетрадиционный образ мышления Василия Розанова в решении проклятых вопросов бытия, анализе пограничных состояний между верой и знанием, смертью и бессмертием, разумом и безумием, верой и церковью, революцией и прогрессом, войной и миром, любовью и цинизмом, семьей и сексом, полом и Богом. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
- Первое вступление. Весна света и воды
- Второе вступление. Поэма без героя
- Третье вступление. Петербург
- Четвертое вступление (короткое и последнее). Вешние воды
- Трафарет покорного восхищения[418]
- Не молчать о самом главном[535]
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вешние воды Василия Розанова предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Третье вступление. Петербург
На Галерной чернела арка, / В Летнем тонко пела флюгарка, / И серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл.
Странник… только странник, везде только странник…
А я иду — за мной беда, / Не прямо и не косо, / А в никуда и в никогда, / Как поезда с откоса.
В. В. Розанов желал продавить жизнь… сделать шаг снизу вверх… вдаль и ввысь… из провинции в Петербург!!.. Без сентиментальных соплей… жестко… Амбиции начинающего литератора, почувствовавшего вкус к творчеству — да!!.. Потребность в ином существовании, в иных жизненных обстоятельствах — да!! Учительской профессии своей не любил. Безденежье катастрофически угнетало. Мещанство уездного быта затягивало, но страшно тяготило. Ни баловень судьбы?!.. Ни аристократ крови?!..
Хотелось столичной жизни, несмотря на предупреждение известного публициста Н. Н. Страхова[228], с которым состоял в переписке и к которому был его первый петербургский вояж[229]: «И вы хотите в Петербург, в котором я живу с 1844 года, — и до сих пор не могу привыкнуть к этой гадости, и к этим людям, и к этой природе»[230]. Страхов ходатайствовал о Розанове перед Георгиевским[231], Рачинский[232] действовал через Победоносцева. Успех сопутствовал Т. И. Филиппову[233], по протекции которого нашлось место в Государственном контроле[234]. Таким образом, 16 марта 1893 года в возрасте 37 лет[235] коллежский советник Василий Васильевич Розанов перемещен по службе в Государственный контроль в Санкт-Петербурге с назначением на должность чиновника особых поручений. Его первый петербургский адрес: Петербургская сторона, Павловская улица[236], дом 2, квартира 24. Первый этаж. Выше этажом жил писатель-публицист Иван Федорович Романов[237] с женой Ольгой Ивановной.
В дом на углу Павловской и Большого проспекта Петербургской стороны Розанов въехал в апреле с женой Варварой Дмитриевной[238] и полугодовалой дочерью Надей[239].
«Первая Надя была удивительна. По дням она была дремлива и сияла ночью. Но и днем: у нее были огромные или, вернее, огромно раскрываемые темные глаза, в высокой степени осмысленные, разумные. И она смотрела ими перед собой. Раз мама пришла и сказала: «Вообрази: какой-то генерал встретился и сказал: Извините, что это за ребенок: у него такие глаза». А ночью я ее ставил на зеленый стол (письменный) перед лампой. И чуть цепляясь пальчиками ног за сукно (я ее держал в руках, ей было 7–8–9 месяцев), она вся сияла, горела нездешним разумом. И улыбалась нам с мамой. Или уходил (неся) в боковушку. С улицы горел фонарь, газ, я ставил ее на подоконник. И вот она четверть, половину часа не отрывая глаз смотрела на волнующееся пламя. Как мотылек. И как мотылек сгорела в каком-то внутреннем пламени».
Вот ОН!!.. блистательный Санкт-Петербург[241]… «Все здесь удобно, Нева чудно хороша; небо слезоточиво»[242]. Но!.. любви не случилось… надежды не оправдались… Испорченные в литературном отношении годы!!.. Ни предметов, ни тем, ни лиц, — один гнев… Варвара Дмитриевна в меховой, но короткой, до колен, кофте… (Лошадь извозчик теплее укутывает, чем я свою Варю[243]) мучилась, потеряла сон и чуть не начала мешаться в уме, когда при столичной дороговизне должна была кормить семью на 100 рублей (в провинции Розанов получал 150 рублей в месяц), при больной и вскоре умершей от менингита дочери. Вещи были заложены в ломбард, и уже ничего больше не было, не из чего было платить за стирку, платить зеленщику и мяснику. Как пройдет фельетон, так мы и живем месяц…
Петербургскому литературному миру В. В. Розанов был неизвестен, не интересен, а попросту говоря — чужд!! Он стучался в разные двери, но открывали ему нехотя… с опаской… раздражением…
«Я жил тогда в Петербурге, на Пушкинской, в том громадном «Пале-рояле»[244]… Однажды утром ко мне постучались[245]… Так как я начинал свое утро, по петербургским обычаям, к вечеру, то и не торопился открыть дверь. Неизвестный посетитель ушел, ничего не добившись… Часа через два раздался снова стук. На этот раз я открыл, и в дверь просунулась сердитая физиономия господина средних лет, в очках, с рыжей редкой бородкой, с угрюмым и раздраженным видом. Какой учитель! — было первое мое впечатление. Какой типичный учитель, сердитый, потому что ему плохо ответил ученик и потому что учителям вообще полагается сердиться… Это был Василий Васильевич[246]…».
Что современникам до какого-то Василия Розанова?!.. С его провалом на философском поприще (книга «О понимании»)… Нелепой полемикой с Владимиром Соловьевым[249]… Сотрудничеством в консервативной прессе… Педагог из глухомани?!.. Ретроградский новичок?!.. Истребитель либералов?! Со свиным рылом да в калашный ряд?!
«Решительно не помню, кто нас с ним познакомил. Может быть, молодой философ Шперк[250] (скоро умерший). Но слышали мы о нем давно. Любопытный человек, писатель, занимается вопросом брака. Интересуется в связи с этим вопросом (о браке и деторождении) еврейством. Бывший учитель в провинции (как Сологуб[251]).
У себя, вечером, на Павловской улице, он показался нам действительно любопытным. Невзрачный, но роста среднего, широковатый, в очках, худощавый, суетливый, не то застенчивый, не то смелый. Говорил быстро, скользяще, не громко, с особенной манерой, которая всему, чего бы он ни касался, придавала интимность. Делала каким-то… шепотным. С вопросами он фамильярничал, рассказывал о них своими словами (уж подлинно своими, самыми близкими, точными, и потому не особенно привычными. Так же, как писал).
В узенькой гостиной нам подавала чай его жена, бледная, молодая, незаметная. У нее был тогда грудной ребенок[252] (второй, кажется). Девочка лет 8–9, падчерица Розанова[253], с подтянутыми гребенкой бесцветными волосами косилась и дичилась в уголку.
Была в доме бедность. Такая невидная, чистенькая бедность, недостача, стеснение. Розанов тогда служил в контроле. И сразу понималось, что это нелепость.
Ведь вот и наружность, пожалуй, чиновничья, мизерабельная (сколько он об этой мизерабельной своей наружности говорил, писал, горевал!), — а какой это, к черту, контрольный чиновник? Просто никуда.
Не знаю, каким он был учителем (что-то рассказывал), — но, думается, тоже никуда».
Нарастало разочарование от жизни, от утомительной и монотонной службы, нищенского жалованья, формализма и воровства чиновничества, циничного практицизма горожан. Через год жизни в столице атмосфера неторопливого уездного быта, которая еще недавно представлялась Розанову тягостно-унылой, кажется ему желанной идиллией, а провинциалы в тысячи раз лучше и чище бледно-черно-грязных петербуржцев[255]. «Здесь народ тупой и умен только на интригу, в этом — собаку съели; интриганы министры, интриганы редакторы, интриганы писатели»[256]. «Грязно? Что делать — это Петербург»[257]. «Говорят: Петербургские люди холодны: о, какая это ошибка! Они вялы, тупы, безжизненны»[258]. «Куда Петербургу до провинции (даже в смысле серьезной интеллигентности!)»[259]. «Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника) безумный консерватизм, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антицерковность, антихристианство даже»[260]. «Петербург — вероятно, по безличности своей — вообще не имеет в себе ассимилирующих, сливающих, уподобляющих сил. Он может покорить; он совершает глоток; но проглоченное становится в его желудке долотом, от коего болит нутро России»[261]. «Не верны, в самом существе своем неверны петербургские видения; и сам Петербург, как уже заметил проникновенно Достоевский, есть самый умышленный город на земле, тем паче — умышленны и лживы его мечты, порывы, соображения, и не только соображения его департаментов, но и его журналов… Не нужно вовсе Петербурга… Эта жаба, вылезшая из хладных финских вод на топкий брег в дельте Невы, — будет не столько растерзана, сколько просто раздавлена с гадливым чувством»[262]. «Что в нем — болота, вечно дождь идет, и всем сыро и холодно»[263].
Все изменилось, после того как А. С. Суворин пригласил В. В. Розанова работать в редакцию «Нового времени»[264]. 26 марта 1899 года Розанов уходит со службы в Государственном контроле, становится нововременцем, и уже в июне становится жителем нового петербургского адреса: Шпалерная улица, дом 39, квартира 4[265].
«Кто поставлен был в такие тиски, как современный журналист, тот едва ли выйдет сух из воды. Провинность я за собой чувствую как журналист, но если я удостоюсь того, что моя деятельность будет когда-нибудь оценена беспристрастно, то я уверен, что в результате будет плюс. Как издатель я оставлю прекрасное имя. Да, прямо так и говорю. Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих… Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня, кроме долгов, ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел как на вещь, стоящую внимания».
Жалованье в 300 рублей в месяц и свыше 2 000 рублей в год за литературные и передовые статьи… Доход Розанова в 1906 году — 12 000 рублей, в 1909 г. — 17 000 рублей, в 1913 г. — 15 909 рублей, в том числе: 6 000 — жалованье в «Новом времени», 3 827 рублей — за литературные и 108 — за передовые статьи в «Новом времени», 380 рублей — проценты в газете, 588 рублей — пенсии, 762 рубля — издание книг, 2 244 — проценты с капитала и, наконец, 2 000 рублей — плата за обучение детей, вносимая газетой. Ежедневный, беспрестанный, изнурительный труд!!.. Помимо петербургского «Нового времени», Розанов печатался под псевдонимом В. Варварин в московской газете «Русское слово»[267] (декабрь 1905 г. — ноябрь 1911 г.), а также в журналах «Мир искусства»[268] (1899–1904), «Новый путь»[269] (1903–1904), «Весы»[270] (1904–1909), «Золотое руно»[271] (1906–1909).
«Писательство есть рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастье».
«Талант у писателя невольно съедает жизнь его. Съедает счастье, съедает все. Талант — рок. Какой-то опьяняющий рок».
«Лучшее в моей литературной деятельности — что десять человек[274] кормились около нее. Это определенное и твердое. А мысли?.. Что же такое мысли… Мысли бывают разные».
Теперь В. В. Розанов — обеспеченный и заметный столичный журналист, активный участник светской жизни, петербургских литературно-философских салонов. Многошумные, многолюдные, затягивающиеся далеко за полночь ивановские среды (в петербургской квартире поэта Вячеслава Иванова, так называемой башне Иванова, собиралась литературно-артистическая петербургская интеллигенция). Вечера в легендарном доме Мурузи[276] у писателя Дмитрия Сергеевича Мережковского и его жены — поэтессы Зинаиды Николаевны Гиппиус.
«Раз, когда с Гиппиус перед камином сидели с высокой проблемой, — звонок: из передней в гостиную дробно-быстро просеменил, дрожа мягкими плотностями, невысокого роста блондин с легкой проседью, с желтой бородкой, торчком, в сюртуке; но кричал его белый жилет, на лоснящемся, дрябло-дородном и бледно-морковного цвета лице глянцевели очки с золотою оправой; над лобиной клок мягких редких волос, как кок клоуна; голову набок клонил, скороговорочкою обсюсюкиваясь; и З. Н. нас представила:
— Боря!
— Василий Васильевич!
Это был — Розанов[277].
Уже лет восемь следил я за этим враждебным и ярким писателем, так что с огромным вниманьем разглядывал: севши на низенькую табуретку под Гиппиус, пальцами он захватывался за пальцы ее, себе под нос выбрызгивая вместе с брызгой слюной свои тряские фразочки, точно вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая — форма поплева в присутствующих; разговор, вероятно, с собою самим начал еще в передней, а может, — на улице; можно ль назвать разговором варенье желудочком мозга о всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге? Он эти возникшие где-то вдали отправленья выбрызгивал с сюсюканьем, без окончания и без начала; какая-то праздная и шепелявая каша, с взлетаньем бровей, но не на собеседника, а над губами своими; в вареньи предметов мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем виде — таимая злость.
Меня поразили дрожащие кончики пальцев: как жирные десять червей; он хватался за пепельницу, за колено З. Н., за мое; называя меня Борей, а Гиппиус — Зиночкой; дергались в пляске на месте коленки его; и хитрейше плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки.
Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб нам, со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось вскрикнуть: Хитер нараспашку! Вдруг, бросив нас, он засопел, отвернулся, гребеночку вынул; пустился причесывать кок; волоса стали гладкие, точно прилизанные; отдалось мне опять: вот просвирня какого-то древнего храма культуры, которая переродилась давно в служащую при писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна подсознания, лопаясь, не доходя до сознания, — в бульках слюны, в шепелявых сюсюках.
Небрежно отбулькавши мне похвалу, отвернулся с небрежеством к Гиппиус и стал дразнить ее: ведьма-де! З. Н. отшучивалась, называя его просто Васей; а Вася уже шепелявил о чем-то своем, о домашнем, — о розовощекой матроне своей[278] (ее дико боялся он); дергалась нервно коленка; лицо и потело, и маслилось; губы вдруг сделали ижицу; карие глазки — не видели; из-под очков побежали они морготней: в потолок.
Вдруг Василий Васильевич, круто ко мне повернувшись, забрызгал вопросиками: о покойном отце.
— Он же — умер!!..
Вздрог: выпрямился; богомольно перекрестился; и забормотал — с чмыхом, с чмоком:
— Вы — не забывайте могилки… могилки… Молитесь могилкам.
И все возвращался к могилкам; с могилкой ушел; уже кутаясь в шубу, надвинувши круглую шапку, ногой не попав в большой ботик, он вдруг повернулся ко мне и побрызгал из меха медвежьего:
— Помните же: от меня поклонитесь — могилке!
И тут же, став — ком меховой, комом воротника от нас — в дверь; а З. Н. подняла на меня торжествующий взгляд, точно редкого зверя показывала:
— Ну, что скажете?
— Странно и страшно!
— Ужасно! — значительно выблеснула, — вот так плоть!
— И не плоть, — фантазировал я, — плоть без ть; в звуке ть — окрыление; пло — или лучше два п, для плотяности: п-п-п-пло!
В духе наших тогдашних дурачеств прозвали мы Розанова:
— Просто пло!
Ни в ком жизнь отвлеченных понятий не переживалась как плоть; только он выделял свои мысли — слюнной железой, носовой железой; чмахом, чмыхом; забулькает, да и набрызгивает отправлениями аппарата слюнного; без всякого повода смякнет, ослабнет: до следующего отправления; действует этим; где люди совершают абстрактные ходы, он булькает, дрызгает; брызнь, а — не жизнь; мыло слизистое, а — не мысль».
Знаменитые розановские журфиксы[280] — хлебосольные чаепития по воскресеньям для друзей и недругов… Помимо философов, литераторов, художников, в квартиру попадало немало случайных любопытствующих людей, которым удавалось через кого-либо получить приглашение.
«В те годы — в конце прошлого столетия и в начале нынешнего — было интересно жить в Петербурге… Было время для поисков теории. В этих поисках, в том напряжении созерцательного творчества, в ряду других, одно из первых мест занял Василий Васильевич. Его дом, естественно, стал одним из интеллектуальных журфиксов столицы, куда волна выносила, надолго или мимолетно, каждого захваченного течением. Теперь это было уже совсем не похоже на Павловскую улицу… Напротив, наряду с понедельниками у Дягилева (редакция «Мира искусства»), собраниями у Мережковского и других, розановские воскресенья были одним из тех очагов, где ковалась новая идейность. При радушии хозяев и газетных связях Василия Васильевича здесь набиралось, может быть, больше постороннего элемента, чем в других местах, но оглашенные[281] постепенно сами собой отходили в сторону, а елицы верные[282] продолжали прясть переходившую со станка на станок пряжу».
«В Петербурге, на Шпалерной улице, у церкви Всех Скорбящих и дома предварительного заключения, около тех мест, где находился некогда дворец сына Петра Великого, царевича Алексея[284], в четвертом этаже огромного нового дома, в квартире Василия Васильевича Розанова, лет пять тому назад по воскресным вечерам происходили любопытные собрания. Из незанавешенных окон столовой видны были звездно-голубые снежные дали Невы с мерцающей цепью огоньков до самой Выборгской. Здесь, между Леонардовой Ледой с лебедем[285], многогрудой фригийской Кибелой[286] и египетской Изидой[287] с одной стороны, и неизменно теплящейся в углу, перед старинным образом, лампадкою зеленого стекла — с другой, за длинным чайным столом, под уютно-семейной висячей лампой, собиралось удивительное, в тогдашнем Петербурге, по всей вероятности, единственное общество: старые знакомые, сотрудники «Московских ведомостей»[288] и «Гражданина»[289], самые крайние реакционеры и столь же крайние, если не политически, то философские и религиозные революционеры — профессора духовной академии, синодальные чиновники, священники, монахи, — и настоящие люди из подполья[290], анархисты-декаденты. Между этими двумя сторонами завязывались апокалиптические беседы, как будто выхваченные прямо из «Бесов»[291] или «Братьев Карамазовых». Конечно, нигде в современной Европе таких разговоров не слышали. Это было в верхнем слое общества отражение того, что происходило на Светлом озере, в глубине народа».
«У Розанова воскресенья совершались нелепо, нестройно, разгамисто, весело; гостеприимный хозяин развязывал узы; не чувствовалось утеснения в тесненькой, белой столовой; стоял большой стол от стены до стены; и кричал десятью голосами зараз; В. В. где-то у края стола, незаметный и тихий, взяв под руку того, другого, поплескивал в уши; и — рот строил ижицей; точно безглазый; ощупывал пальцами (жаловались иные, хорошенькие, что — щипался), бесстыдничая переблеском очковых кругов; статный корпус Бердяева всклокоченною головой ассирийца его затмевал; тут же, — вовсе некстати из Нового времени: Юрий Беляев[293]; священник Григорий Петров[294], самодушная туша, играя крестом на груди, перепячивал сочные красные губы, как будто икая на нас, декадентов[295]; Д. С. Мережковский, осунувшийся, убивался фигурою крупною этою; недоуменно балдел он, отвечая невпопад; с бокового же столика — своя веселая группа, смакующая безобразицу мощной вульгарности Розанова; рыжеусый, ощеренный хищно, как бы выпивающий карими глазками Бакст[296] и пропухший белясо, как шарик утонченный с еле заметным усенком — К. Сомов[297].
Все — выдвинуты, утрированны; только хозяин смален; мелькнет белым животом; блеснет своим блинным лицом; и плеснет, проходя между стульями, фразочкою: себе в губы; никто ничего не расслышит; и снова провалится между Бердяевым и самодушною тушей Петрова; здесь царствует грузная, розовощекая, строгая Варвара Федоровна[298], сочетающая в себе, видно, Матрену с матроной; я как-то боялся ее; она знала, что я дружил с Гиппиус; к Гиппиус она питала мистическое отвращение, переходящее просто в ужас; я, друг Мережковских, внушал ей сомнение.
Розанов, взяв раз за талию, меня повел в показную, парадную комнату; она зарела, как помнится, — розовым; посередине, как трон, возвышалося ложе: не ложное; и приводили: ему поклониться; то — спальня.
Однажды он, смяв меня и налезая, щупал, плевнул вопросом; и я, отвечая, чертил что-то пальцем по скатерти: непроизвольно; он, слов не расслышав, подставивши ухо (огромное), видел след ногтя, чертившего схему на скатерти, и, точно впившись в нее, перечерчивал ногтем, поплевывал: Понимаете! Силился вникнуть; вдруг он запыхался, устал, подразмяк, опустил низко голову, снявши очки, протирал их безглазо, впадая в прострацию; физиологическое отправленье совершилось; не мог ничего он прибавить; мыслительный ход совершался естественной, что ли, нуждою в нем; так что, откапав матерей мыслей, он капать не мог.
Не забуду воскресников этих; позднее на них пригляделся — впервые я к писателю Ремизову; он сидел, такой маленький, всей головою огромной уйдя себе под спину; дико очками блистал; и огромнейшим лбом в поперечных морщинах подпрыгивал из-под взъерошенных, вставших волос; меня вовсе не зная, уставился, как бык на красное; вдруг, закрививши умильные губки, он мне подмигнул очень странно; мне сделалось жутко; и он испугался; сапнувши, вскочил, оказавшись у всех под микиткой; пошел приставать к Вячеславу Иванову:
— У Вячеслава Иваныча — нос в табаке!
И весь вечер, сутуленький, маленький, странно таскался за В. И. Ивановым; вдруг, подскочивши к качалке, в которой массивный Бердяев сидел, он стремительно, дьявольски-цапким движением перепрокинул качалку; все, ахнув, вскочили; Бердяев, накрытый качалкой, предстал нам в ужаснейшем виде: там, где сапоги, — голова; там же, где голова, — лакированных два сапога; все на выручку бросились; только не Розанов, сделавший ижицу, невозмутимо поплескивал с кем-то».
«В столовой в воскресные вечера был всегда изящно сервирован чай. На столе торты, вино, фрукты. За самоваром обычно сидела жена Розанова — Варвара Дмитриевна или его падчерица — Александра Михайловна Бутягина (автор нескольких талантливых беллетристических произведений). На другом конце большого стола, поджав под себя одну ногу и непрерывно куря, восседал Василий Васильевич… Беседа больше шла около него — с ближайшими соседями по столу. Остальные либо прислушивались, либо вели свои разговоры. Общество у В. В. было достопримечательное: кое-кто из Духовной академии и Религиозно-философского общества, из редакции перцовского «Нового пути», «Мира искусства», а изредка, очень изредка кто-нибудь из «Нового времени»… Встречал я у Розанова Мережковских, Бердяева, Ремизова, Белого, Сологуба, Вяч. Иванова, Бакста, о. Петрова, И. Л. Щеглова[300], Е. А. Егорова[301]. Бывала и молодежь, студенты, литераторы: Пяст, Евг. П. Иванов[302], Н. Н. Ге[303], музыканты, В. В. Андреев[304], Б. А. Зак[305]. Бывали и просто молодые люди».
«У Розанова почти не читали своих литературных произведений; но обильно закусывали; долго засиживались за чайным столом, разговаривали — говорил по большей части хозяин… Потом он вел всех или некоторых гостей в кабинет, — тоже очень просторный, тут было много стеклянных ящиков с аккуратно разложенными монетами: журналист по профессии, — в эту пору Розанов считал себя по призванию нумизматом, и ничем больше».
«Вспоминаю одно из воскресений, когда В. В.[309] был особенно в ударе… Разговор был жаркий, перекрестный, причем весь жар проистекал от Розанова, который весь был в потоке мыслей, образов, мимики, жестов. Он так увлекался порою, что впадал в неприличие. «Что? Автономия Украины? — кричал он на девицу, набожно глядевшую ему в рот. — Вот вам автономия!» — и кукиш взлетел к носу девицы».
На расцветших многолюдных воскресениях Розанова было меньше всего литературы. Там кипели споры на религиозно-философские темы… Специальных докладов не проводилось, но обсуждения проходили чрезвычайно живо, во многом благодаря хозяину, который в разговорах на идейные темы был раскован, горяч и непредсказуем. Он буквально фонтанировал оригинальными идеями.
Тогда же и там же оформилась идея придать частным встречам некий общественный характер. Так возникли Религиозно-философские собрания 1901–1903 гг. — встречи богоискательской русской интеллигенции и православной церкви, проходившие в здании Географического общества[312] у Чернышева моста[313].
«Многие мне приписывали инициативу и основание религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге. Это было бы лестно, так как эти собрания (я думаю) сыграли большую роль в движении нашей религиозной мысли. Но правда вынуждает сказать, что этого не было, т. е. что я не принимал участия в этом возникновении. Я даже не помню, как они произошли. Как-то вдруг стали говорить об этом. Кто? Когда? Лица и граница времени путается. Мы говорили. Все говорили. Была очень счастливая пора, по настроению, по взаимному всех ко всем доверию. Но я думаю, внутренно инициатива исходила от Мережковского; и еще правдоподобнее, что первая шепнула ему на ухо его З[314]. И уже заставила его закричать (он всегда кричал). Сейчас же поддержал Философов[315], — тогда ходивший в прелестном пиджаке и так прелестно себя державший. С ним и Дягилев, но этот не очень (художество). Тут загудел, я думаю, Тернавцев[316], тоже Егоров, а они вместе уговорили В. М. Скворцова[317] попросить Победоносцева дать licentiam[318]. Победоносцев сказал Плеве[319], что он ручается, — и замечательное общество стало действовать, без устава, без официального разрешения, без всякой формы. Отчеты собраний печатались в газетах; там были произносимы впервые за историю существования русской церкви — свободные религиозные речи, свободная и всесторонняя критика состояния и самих принципов церкви. Между тем этот поистине религиозный митинг — настоящий митинг — никем не был разрешен и даже нигде не был зарегистрирован. Необыкновенное его разрешение совершенно свидетельствует о прекрасной доверчивой душе Победоносцева, — и о духе терпимости вообще нашей Церкви, нашего духовенства, в частности, и особенно митрополита Антония[320]. Он прислал сюда своего друга, архимандрита (вскоре епископа) Антонина[321]. Антонин был нам всем истинным другом. Мы все его любили и ценили его с проблесками гениальности и порывами безумия ума».
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний разрешил участвовать в Религиозно-философских собраниях всему черному и белому духовенству[323], всем академическим профессорам и приват-доцентам и, по выбору, студентам Санкт-Петербургской духовной академии. Монахи и белое духовенство сидели справа от председателя, интеллигенция — слева. Здесь часто бывали епископ Феофан[324], Андрей Белый, Александр Блок, Евгений Иванов, Валерий Брюсов[325], Максимилиан Волошин[326], Петр Перцов, Павел Флоренский[327]. Сам Василий Розанов своих докладов на Собраниях не произносил, его доклады читали за него другие. Вот его объяснения: «Когда в Религиозно-философском обществе читали мои доклады (по рукописям и при слушателях перед глазами), — я бывал до того подавлен, раздавлен, что ничего не слышал (от стыда)»[328]. Трагический лоб, пальцы, закрывающие глаза[329]… Возражения Розанов собирал, а после писал на них ответы, которые также читал кто-то другой.
«К Розанову льнуло и православное духовенство, несмотря на его жесткие статьи по поводу христианства и Христа… С первого взгляда это кажется странным. Розанов ведь был светский писатель при этом, т. е. интеллигент — слово в духовном мире тогда страшное. Но, во-первых, был не интеллигент, как прочие, пугала из тьмы, которые, мол, никакого Бога не признают, как и благонамеренных журналов: он писал в «Новом времени». Во-вторых (и это особенно для белого духовенства), чувствовалось в нем какая-то семейная теплота. А что он еретик — не беда: еретик всегда может вернуться на правый путь… Так было и дальше, несмотря на жестокие выпады на Собраниях против церкви, духовенства, в особенности против Монашества»[330]… «Ну, а другие церковники — приятельствовали с Розановым, прощая резкие выпады по их адресу, вот почему: он, любя всякую плоть, обожал и плоть церковную, православие, самый его быт, все обряды и обычаи. Со вкусом он исполняет их, зовет в дом чудотворную икону и после молебна как-то пролезает под нее (по старому обычаю). Все делается с усердием и с умилением. За это-то усердие и душевность Розанова к нему и благоволили отцы. А еретичность… да, конечно, однако ничего: только бы построже хранить от него себя и овец[331] своих»[332]… «Трудность же положения светской стороны в Собраниях была вот в чем: Розанов совпадал — но не всегда, и не во всем, — с линией Собраний. С некоторых сторон он был громадной ей поддержкой и помощью; с другой — он ее искривлял и как бы разрушал. И когда в Собраниях церковники нападали на Розанова огулом, одинаково и на правду его и неправду, тут-то и приходилось трудно: надо было Розанова защищать, но в то же время, защищая линию, — отъединяться от него…»[333].
Менялась жизнь В. В. Розанова — менялось его отношение к Санкт-Петербургу!!.. «Трепета души, вдохновения, прямо живого, движущего — в Петербурге больше. Москва есть неискоренимый эстет, и так с самого рождения своего, вечно думающая о том, чтобы все было красиво, процессуально, знаменательно… Совесть — дурнушка, не кокетлива, не нарядлива, хотя исполнена безмерной красоты в своей неубранности. И вот этого гораздо больше, мне думается, в Петербурге. Его легкомыслие легко сбегает, а ответственность в нем чутка. Петербург еще только начал, начинает жить. Великие душевные грезы его сил еще впереди. О Петербурге можно сказать, что Лермонтов[334] раз написал в черновой тетради и слова обвел в рамку: «Россия вся в будущем». И Петербург — весь в будущем. Чиновный его фазис — не все и даже не большая частность… Во всяком случае, это Россия стала чиновна, а не Петербург. В Петербурге Россия только сосредоточила свое чиновничество, как уже в наличном центре»[335].
«В 93 году у Николаевского моста, в Петербурге, впервые я увидел настоящих египетских сфинксов. «Из древнего города Фив, поставленные повелением ныне царствующего Государя», — как говорила на них надпись. Они стали уличным украшением — подробностью около «гранита», в который «оделась Нева»[336]. Самая коротенькая река в мире течет мимо их, как три тысячи лет назад текла самая длинная, и город самый новый из европейских шумит около обитателей самого ветхого в истории города. Однако все эти мысли-сопоставления пришли мне на ум гораздо позднее: при первом же разглядывании меня остановило удивительное выражение лица сфинксов. Как это может проверить наблюдением всякий, — это суть молодые лица с необыкновенно веселым выражением, которое я не мог бы определить выше и лучше, как известною поговоркою: «Хочется прыснуть со смеху». Я долго, внимательно, пытливо в них всматривался, и так как позднее мне случилось два года ежедневно ездить мимо них, то я не могу думать, чтобы обманулся во впечатлении: это были самые веселые и живые из встреченных мною в Петербурге действительно, казалось бы, живых лиц!.. От впечатления веселого, улыбающегося лица я позднее стал переходить к другим их линиям: сложение спины и состав бедер — удивительны по силе и правде. Это как бы фигуры из «Войны и мира» Толстого, перед коими остальные памятники Петербурга (включая статую Фальконета — Петра[337]) есть то же, что перед жизненными созданиями гениального художника забытые мною лица из одного, в детстве прочитанного рассказа, от которого я запомнил только заглавие: «Яшка — красная рубашка»[338]… Но удивительное влечение к их фигурам и почти волнение при созерцании меня никогда не оставляло и сохраняется до сих пор»[339].
Внимание Розанова не сфокусировалось на архитектуре и памятниках Санкт-Петербурга, в его сочинениях исторические здания, монументальная скульптура, знаменитые дворцы и парки — ничего не значащий фон. Однако все розановские литературно-философские озарения в области секретов Востока (исследования сирийской и египетской культуры любострастия, — как выразится Победоносцев)[340] непосредственно связаны с музеем Императорской Академии художеств[341], с коллекциями Императорского Эрмитажа[342], с книгохранилищем Публичной библиотеки. Гипсовые слепки со скульптурных произведений древней Греции и Рима (Изящны и мертвы!!)[343]… Подлинные шедевры античного искусства… Археологические и письменные памятники Древнего Египта…
«Я отпросился у начальства говеть и с энтузиазмом, какого не могу передать, поспешил в понедельник в заветные и с тех пор священные для меня двери Публичной библиотеки, в ее знаменитые, тихие, поэтические залы отделений. В самом деле — это прекраснейшее, религиознейшее (по серьезности) здание в Петербурге. Но что читать? А я страшно торопился. Полочек, шкафчиков специально с Египтом — нет. О! теперь я уже знаю все уголки, где старый египетский аист свил себе гнездо, но тогда не знал. К счастью, помог мне случайно встреченный там знакомый. Да вот длинные красные томы… И я погрузился. В шесть дней недели я не терял минуты; потом — немножко страстной недели, потом — субботы летом (день, свободный от занятий в Петербурге) и среди обычно служебной недели хоть денек скажешься больным — и все сюда, в знаменитые и прекраснейшие отделения. Согрешил, украл у христианского Бога одно говенье и заглянул в Фивские и Гелиопольские святилища[344]».
Василий Розанов стал персоной всероссийского масштаба, но сомнительная репутация никуда не делась… «Нововременец»!!.. и этим все сказано…
«Я настроен против евреев (убили — все равно, Столыпина[346] или нет, — но почувствовали себя вправе убивать здорово живешь русских), и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея[347]».
«Дело Бейлиса[350] имело громадные последствия, — и именно тем, что русские были здесь поражены. Это торжество евреев открыло всем глаза. Множество людей — пусть безмолвно — испугались за Россию. Увидели угрозу будущности России. Во время Бейлиса черта оседлости была как бы снята: они точно хлынули всею массою в Россию; все увидели, что они всем владеют, деньгами, силою, властью; прессою, словом; почти судом и государством. Пережили ужас. И этот ужас чувствовался в каждом дому (домашние из-за евреев ссоры, споры). До Бейлиса не было вопроса об еврее: вопрос был решен в их пользу, и бесповоротно. Только одно правительство задерживало, но оно косно и зло. После дела Бейлиса, когда увидели, что оно сильнее самого правительства и что правительство не может с ним справиться, несмотря на явность правды (Андрюша, очевидно, ими убит), — когда они вывезли с триумфом своего Бейлиса и наградили его покупкой имения в Америке, а господин Виленский[351] тоже выехал за границу: все увидели, что сплоченное еврейство куда могучее правительства в разброде, спорящего и вздорящего. И поняли, что правительство одно кое-что еще защищает и кое в чем сдерживает евреев, общество же — положительная труха».
«Не нужно звать погрома в Белосток, не надо погрома звать и в Россию: ибо революция есть погром России, а эмигранты — погромщики всего русского, русского воспитания, русской семьи, русских детей, русских сел и городов, как все Господь устроил и Господь благословил».
Церковное ослушание[354], отталкивающая творческую интеллигенцию розановская дремучая реакционность, более всего проявившаяся в антиеврейских выступлениях в связи с убийством Столыпина и делом Бейлиса[355], привели к полной общественной дискредитации (кислота в лицо!!) и отлучению на заседании Религиозно-философского общества[356] 26 января 1914 года: «Выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, общее собрание действительных членов общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В. В. Розановым в одном и том же общественном деле»[357].
«Господа, я не хотел бы в своей очень краткой речи останавливаться на религиозных мотивах. Развивать этого я не буду. Я скажу только, что если Религиозно-философское общество действительно хочет носить имя религии, то вопрос о суде невозможен принципиально, исключение Розанова для нас невозможно, несмотря на то отношение, которое он вызывает в нашей психологии и наших этических чувствах, несмотря на все и quand même[358] исключение его все же невозможно по религиозным мотивам.
В какой мере Религиозно-философское общество признает эти мотивы, остается невыясненным, но я с особенной энергией хотел обратить ваше внимание на то, что писатель вообще не судим и суду не подлежит. Писатель и потомство посмеются над таким судом, если бы он мог состояться; писатель презирает этот суд. Я теперь говорю только о писателе. Что касается Розанова, мы видим в нем человека; но все, выступавшие с попытками обвинения, выступали, я бы сказал, с робостью, даже с нравственной трусостью; говорили, что не человека судят, что не смеют судить человека.
Хорошо, итак, человека мы не судим. Кто же остается, кто осуждается — писатель? Многие говорили: мы судим Розанова-писателя. Вот я и хотел указать, что писатель не судим. Однако остается что-то, и, по моему мнению, подлежащее суду. В Розанове это осталось бы, если бы он был в тесном и настоящем смысле общественным деятелем. Тогда это было бы просто и грубо.
Если бы Розанов устно или письменно высказался буквально так: господа, поднимайте погромы, — если бы он призывал к кровопролитию, тогда подобные призывы выпадали бы из сферы писательской деятельности и подлежали бы суду как заявления, манифестации общественного деятеля, и я тогда первый стоял бы за всевозможное опозорение Розанова.
Но здесь дело иное. Я встречаю с его стороны заявления, может быть, мне непонятные по своей психологической и этической связи, заявления парадоксальные, больше того, отвратительные, внушающие глубокое омерзение, — но если это омерзительное стоит в связи с писательской деятельностью, то здесь мой суд умолкает; писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз и т. д. Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху «Переписки с друзьями»[359], и прочее, и всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно.
Розанов, несомненно, писатель крупный, громадного содержания, писатель, переживающий ту роковую для всякого писателя эпоху, которая проводит его через всевозможные чистилища и унижает иногда до последних унижений. «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»[360].
Да, он писатель, и потому в моих глазах не подлежит суду. Но, кроме того, он не только писатель; это общественный голос в стране, где имеется величайшая общественная опасность, и мы ее пережили в 1905 году. Когда торжествовало правительство, то оно, пожалуй, проявляло меньше нетерпимости, чем можно было прочесть в обещаниях партий, готовивших себе торжество. Эти партии обещали нам одну страшную нетерпимость, жестокую цензуру, сыск над писателем и т. д. Принципиально нельзя становиться на эту дорогу. Может быть, пройдет немного лет, и мы увидим, что это была слабость, а не истина, — это вопрос о Розанове. Может быть, дело будет идти не о том, чтобы исключить из литературного общества какого-то одного литератора, чтобы сделать демонстрацию, чтобы подчеркнуть то, что было 30 раз подчеркнуто и в чем никто не сомневается. Может быть, через короткое время это будет действительно, и тогда посмотрим, что будут говорить. Тогда, может быть, вспомнят и мои слова те люди, которым в настоящее время это непонятно.
Писателя не должно судить и писателя вовсе не нужно исследовать. Дайте ему амнистию раз навсегда, проявите к нему великодушие или благодарность — как хотите.
Затем, как Розанов исключается? Как Розанов, т. е. разом — и как человек, и как писатель, и как общественный деятель? Мне хотелось только сказать, что общественное мнение, сила его в стране, — это, конечно, залог свободы, но сила общественного мнения обратно пропорциональна принудительности.
Итак, если Розанов вас возмущает, проявите общественное мнение именно в том, в чем оно естественно проявляется, т. е. в формах, которые лишены принудительности. Вы скажете: мы общество, и, значит, наш вотум — общественное мнение. Но это софизм.
Это будет вотум большинства или это будет показатель того, как разделились не только умы, но сердца, и психологии, и совести по вопросу о Розанове.
Нет, общественное мнение покоится на том, о чем говорил проф. Гредескул[361]. Каждый отлично знает, как ему относиться к Розанову, каждый свободен поступать, как ему подсказывает совесть. К чему непременно эта принудительность, непременно подчеркивание, исключение по такой-то статье? Зачем внесение отвратительных полицейских и судебных навыков в эту свободную сферу, где, казалось бы, мы должны так свободно дышать? Убеждаю вас не исключать Розанова…
А что касается до неодобрения Розанова, то, мне кажется, это было бы риторическим заявлением. Нам говорят: Религиозно-философское общество должно выявить одно лицо, не быть двуликим и двоедушным.
Господа, я боюсь пожелания, чтобы Общество получило одно лицо и одну душу. Я уверен за себя, что у меня есть лицо и душа, также уверен за другого и третьего, кого я люблю, кто мне дорог, знаю колеблющихся, знаю, что они переживают, — но знаю также, что у каждого из них есть свое решение. Однако, если давать Обществу одно лицо и подводить всех под одну линию, это не значит, что Общество получит одно лицо, это значит, что оно обезличится.
Что же будет? Будет нивелировка, какой требуют Мережковский и Совет, и только. Это неладно.
Религиозно-философское общество должно быть многоголосым и многодушным, и, если из этой какофонии голосов, из этого многодушия будет создаваться гармония, при которой хоть и будут различия, но будет торжествовать одна нота господствующая, как, например, ясно слышалось у всех без исключения ораторов осуждение Розанова за эти гнусные выходки и по поводу амнистии, и по поводу Ющинского[362], — тогда родится мнение без принуждения; это будет гораздо полнозвучнее, полнодейственнее, и, главное, будет цветистее. А мы будем иметь спокойную совесть, и нам не будет казаться, что мы жертвы какой-то искусно ведомой, с хорошими целями, но все же тиранической демагогии».
«Возмущение всеобщее, никто ничего не понимает, как такая дерзкая мысль могла прийти в голову — исключить основателя Религиозно-философского общества, выгнать Розанова из единственного уголка русской общественной жизни, в котором видно действительно человеческое лицо его, ударить, так сказать, прямо по лицу. И мало ли еще чем возмущались: говорили, что это вообще не по-русски как-то — исключать и многое другое. Какая-то девственная целина русской общественности была затронута этим постановлением совета, и люди самых различных партий, толков и между ними настоящие непримиримые враги Розанова — все были возмущены. Словом, произошло полное расстройство общественных основ этого маленького петербургского муравейника».
Кроме того… книги «Уединенное»[365], «Смертное»[366] и «Опавшие листья», представлявшие собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений, дневниковых записей, внутренних диалогов, объединенных по настроению, вызвали монотонное осуждение и культурную резервацию. Если кто и решался высказаться, то интимно, в письмах.
«Удивительный Василий Васильевич, три часа назад я получил вашу книгу, и вот уже прочел ее. Такой другой нет на свете — чтобы так без оболочки трепетало сердце пред глазами, и слог такой же, не облекающий, а как бы не существующий, так что в нем, как в чистой воде, все видно. Это самая нужная ваша книга, потому что, насколько вы единственный, вы целиком сказались в ней, и еще потому, что она ключ ко всем вашим писаниям и жизни. Бездна и беззаконность — вот что в ней; даже непостижимо, как это вы сумели так совсем не надеть на себя системы, схемы, имели античное мужество остаться голо-душевным, каким мать родила, — и как у вас хватило смелости в XX-м веке, где все ходят одетые в систему, в последовательность, в доказательность, рассказать вслух и публично свою наготу. Конечно, в сущности все голы, но частью не знают этого сами и уж во всяком случае наружу прикрывают себя. Да без этого и жить нельзя было бы; если бы все захотели жить, как они есть, житья не стало бы. Но вы не как все, вы действительно имеете право быть совсем самим собою; я и до этой книги знал это, и потому никогда не мерял вас аршином морали или последовательности, и потому прощая, если можно сказать тут это слово, вам ваши дурные для меня писания просто не вменял: стихия, а закон стихий — беззаконие».
Все это не было, как представлял себе В. В. Розанов, дуновением ветра мимо окна[368]… И он это прочувствовал в полной мере… Вокруг образовалась гнетущая полоса отчуждения… Воскресенья сменились унынием и пустотой с болящей Варварой[369] и подросшими критически настроенными детьми.
А тут еще февральская революция… Кто виноват?? — Город!! «Петербург не мог завести никаких благородных утешений, никакого изящного веселья, не мог выдумать никакой яркой краски на жизнь, колокола у него маленькие, звон пустой, души человеческие без звона, глаза у жителей, как у рыбы, вместо литературы — сатира, дедовское он все проиграл в карты и пропил, грудишки у всех впалые, плечонки узенькие. Да это уже само по себе есть нигилизм»[370]. «Угораздил же Бог русских выбрать центром и головой Империи местность, где нельзя не кашлять, не сердиться, не ипохондричать, не уходить душою в подполье, как назвал Достоевский мрачнейший из своих рассказов. И весь Петербург, и все петербургское отсюда, между благословенным Днестром и дальним Киевом, представляется каким-то временным подпольем, через которое суждено протащиться русскому духу для каких-то углублений, но протащиться именно временно, чтобы выйти в свет, ясность и лучшую одушевленность»[371].
«Колоссальная страна с тысячелетней историей на наших глазах в несколько недель и месяцев превратилась частью в разбойный стан, частью в лагерь всеобщего восстания против всех — местами реального, почти всюду потенциального, в скрытой возможности и скрытом стремлении. Все не знают, что будет завтра, ни министры, ни общественные деятели, ни обыватели. Эта потеря кредита до завтра составляет самую опасную, самую тревожную и мучительную сторону рассматриваемого момента».
«Несчастная, глупая, болтливая Россия дала, позволила сгноить себя этой социал-демократической сволочи. Это было гнилым погребом России, куда все валилось, проваливалось… И вот мне не столько трудно и больно от того, что Германия победила Россию, — это было очевидно с самого начала войны, кто победит, трудолюбивая ли Германия или пустая и болтливая Россия, — а что для победы она выбрала такое дурное, такое сгнаивающее всю цивилизацию средство. Это было уже против принципов самой цивилизации, это было изменою самой цивилизации. И что было гнусно и подло, то это — то, что социал-демократическая сволочь шла и выступала как новая религия, на смену христианства. Христианство, положим, прогнило, и не о нем речь: но есть гениальный юдаизм, пророки, весь Ветхий Завет, и Иов, и Руфь. Это уж не реклама и не берлинская полиция, это глубина и поэзия. Социал-демократия окрасила весь горизонт Европы в свой цвет; это какая-то неприличная история в хорошем дому Европы: хозяйка связалась с прислугой, или еще хуже — матрона дома полюбила осла, как в «Золотом осле» Апулея[373]. Вот такое скотоложество Европы представляет собою и социал-демократия… Эта гнусная политическая веревочка».
Оставаться в столице больше не было сил…
«Вы спрашиваете, отчего мы так секретно покинули Петроград? Трудно вам ответить, надо знать несколько странную психологию нашей семьи. Просто решили. А травля в Петербурге на папу после Религиозно-философского собрания была невыносимая. Главное, Таня, сестра моя старшая, звала поближе его к Флоренскому, Нестерову[375] и другим — к друзьям, любящим его и умеющим ценить. Вспомните травлю 915, 916 годов? Я думаю, что многие, может быть, думают, что отец как монархист скрывался? Но если б знали, как папа равнодушно относится к этому».
В конце августа 1917 года семья Розановых переезжает из Петрограда в Сергиев Посад и селится близ Троице-Сергиевой лавры[377] в трех комнатах дома преподавателя Вифанской духовной семинарии[378] священника Беляева[379]. Это жилье им подобрал Павел Флоренский. Низ каменный, верх деревянный… Внизу — большая комната — столовая, рядом кухонька. В самой большой комнате вверху располагался кабинет В. В. Розанова с вывезенной из Петрограда библиотекой. По вечерам собирались, сидели с коптилками, вели бесконечные разговоры о революции и России… Нищенствовали и голодали…
«Семья наша голодна. 12-й день — ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного.
Все ссоримся, ругаемся. Дети говорят невероятные дерзости: и раза два я дал по морде — сыну даже раз 10 и раза 2 Тане. Ужасно. Ужас русской семьи. И вдруг я почувствовал, что ужас-то не в этом. О, вовсе не в этом.
Мне вдруг стало душно. И я почувствовал прощение к своей окаянной цивилизации, к вони Петрушки и к бестолковости Селивана[380]…
Ах, дети просят: Ложись спать, папа. 2-ю ночь жжешь керосин.
Ах, все устаю. Сегодня — сыт: а, знаете, милого творожку я съел, и — чуть-чуть, — не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но — детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: Дайте и мне. А — ужасно хотелось.
Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия в счастливые дни «Нового времени», откидывал салфетку и отрезывал — узенькую середочку пирога с капустою, и, не удержась, через пол, один час — еще и еще. Ах, как вкусно было. То же, если с говядиной пирог холодный ночью, — я достану из форточки молока и, налив половину, три четверти стакана, отрежу же пирожка и — скушаю».
«Семьею из 6-ти человек мы безумно нуждаемся: не подешевле ли, чем в Посаде, у вас мука ржаная (здесь за 20 фунтов мы уплатили сегодня 180 рублей!!!). И, увы, картофелю лишены вот 2-ую неделю. Яйцо штука 1 рубль 80 копеек. И вот если бы вы собрали немножечко продуктов: махорки, круто испеченных яиц, маслица топленого русского, колбаски копченой? сыра? И — или написали бы выслать вам денег или же прислали бы наложенным платежом. Терпим бедствие — так показывают флагами с гибнущего корабля».
«К читателю, если он друг. В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год… За помощь — великая благодарность; и слезы не раз увлажняли глаза и душу. Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался… Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой… Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни».
15 ноября 1917 г. В. В. Розанов приступает к изданию «Апокалипсиса нашего времени». Всего вышло 10 выпусков[384]. В июне 1918 г. Розанов предпринимает попытку устроиться на работу в Московское общественное управление архивными делами. Безрезультатно!!.. 9 октября от воспаления легких умирает сын Василий. 24 ноября у Василия Розанова случился апоплексический удар, приковавший его к постели. В последнюю ночь жизни Розанову стало совсем плохо. Он не мог уже говорить. Священник отец Александр[385], брат жены[386] П. А. Флоренского, дал В. В. Розанову глухую исповедь[387] и причастил. Соборовали его еще раньше. Утром пришли П. А. Флоренский, С. Н. Дурылин[388], С. В. Олсуфьева[389], которая принесла покровец от мощей Сергия Радонежского и положила умирающему на голову. В. В. Розанов стал тихо отходить. П. А. Флоренский прочитал отходную молитву. Было 23 января[390] 1919 года около 12 часов. 25 числа тело Василия Розанова было предано земле с северной стороны храма Гефсиманского Черниговского скита в Сергиевом Посаде.
Незадолго до смерти дочь В. В. Розанова Татьяна спросила его: «Папа, может быть, ты отказался бы от своих книг «Темный лик» и «Люди лунного света»?» Он ответил, что нет, так как считает, что в этих книгах что-то есть верное[391]. То же подтвердила и Надежда Розанова: он ни от чего не отрекся из того, что утверждал в жизни[392].
«Мне очень больно, что я не успел написать В. В.[393]. Вы, вероятно, знаете, что между нами были глубокие и сложные отношения. Он знал, что я его люблю и признаю одним из величайших религиозных мыслителей, не только русских, но и всемирных. И вместе с тем между нами лежал тот меч, о котором сказано: Не мир пришел Я принести, но меч[394]. Всю свою огромную гениальную силу В. В. употребил на борьбу со Христом, Чей Лик казался ему темным и Кого он считал Сыном Денницы[395], т. е. Злого Духа. Я хорошо знал и теперь знаю еще лучше, что это было страшное недоразумение. Я не сомневаюсь, что, подобно пророку Валааму[396], В. В. благословлял то, что хотел проклясть; и если он умер, как Вы пишете, весь в радости, то радость эта была Христова, и он, умирая, понял все до конца. Обо всем этом я хотел ему сказать, но Вы чувствуете, как трудно это было сделать. Когда Ховин собирался к Вам ехать, я готовил большое письмо, чтобы отправить с ним, — и вот в последний день Ховин получил от Вас телеграмму, что В. В. уже скончался. Я надеюсь, что все, не высказанное в этом письме, мне удастся высказать впоследствии, когда наступит пора справедливой оценки великого русского писателя Розанова, а что эта пора наступит, — я больше не сомневаюсь».
«Я мало знал Василия Васильевича[398], но я умел почувствовать всю глубину его духа. Всю совершенно изумительную, потрясающую многогранность его души. Я никогда не забуду тех минут, когда он входил в мой кабинет и сразу все оживало, все приходило в движение, все начинало жить и дышать. Дар жить, любить жизнь и вызывать эту любовь к жизни у всего и всех — было одним из самых изумительных свойств Василия Васильевича. И по мере того, как уходит воспоминание о нем в прошлое, я все сильнее ощущаю громадность потери, понесенной Россией и всеми знавшими и любившими покойного, и чувствую, как много и лично я потерял в его лице. Если жизнь оценивает людей по степени их незаменимости, то Василий Васильевич, конечно, незаменим как культурная, творческая личность никогда до скончания времен. Никому никогда не было дано того, чем обладал Василий Васильевич. Никому никогда не было позволено того, что было позволено ему. Каждый шаг его был целой концепцией, новой и оригинальной, каждая мысль, брошенная мимоходом и невзначай, — целым замком грез и видений. Василий Васильевич, несомненно, самый богатый, самый замечательный, самый гениальный человек, с которым меня сводила жизнь. И от сознания этого еще тяжелее мириться с происшедшим. Утешаешься тем, что он не мучается, не страдает больше, но это — утешение слабое, ибо при его любви к жизни он, кажется, и больным умел бы жить и думать».
«Я считаю В. В.[401] гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а — порою — даже враждебного моей душе, и — с этим вместе — он любимейший писатель мой».
«Меня, иностранца по крови и в душе, особенно привлекает в Василии Васильевиче[403] именно его русское лицо, полное противоречий, но и не знающее преград в поисках правды; дивным представляется мне тоже его чисто русский душевный анархизм».
«Быть может, он самый гениальный человек в России, но и самый страшно моральный человек. В своих публицистических статьях он ненавидит евреев, а в своих религиозно-философских книгах он восславил иудаизм и был, быть может, большим иудеем, нежели сами иудеи. За все двадцать веков христианства никто не дал такого сильного отрицания христианства, но и едва ли кто-нибудь так страшно рвался к церкви, как Розанов.
Цинизм от страдания, от чувства вины, тоска быть униженным и крайняя замкнутость — в этом пафос его изорванной, трагической души… Он постоянно стремился горечь прежних нелепостей заглушить сладостью нового слова.
Но все же Розанов есть изумительный, потрясающий факт русской истории, которого простым отрицанием не вытрешь и никакою слепотою не обойдешь. Такой оригинальности, широты мысли, глубины анализа и открывающихся горизонтов, какие явил Розанов, ни у кого до него не было. По сравнению с ним все русские гении, за исключением, может быть, только Достоевского, прямо обыкновенные люди. Он принес новую мысль понимания самого важного, что есть: пола и рода.
И в то же время Розанов принадлежал к тем одиноким мира, изгнанникам человечества, которых трудно понимать, еще труднее, может быть, о них рассказать другим. Печать чего-то другого, не нашего, печать какой-то драгоценной уники лежит на каждом самом незначительном его произведении, будь то журнальная статья или газетная заметка…».
«Что еще писать о Розанове? Он сам о себе написал. И так написал, как никто до него не мог и после него не сможет, потому что…
Очень много потому что. Но вот главное: потому что он был до такой степени не в ряд других людей, до такой степени стоял не между ними, а около них, что его скорее можно назвать явлением, нежели человеком. И уж никак не писателем, — что он за писатель! Писанье, или, по его слову, выговариванье, было у него просто функцией. Организм дышит, и делает это дело необыкновенно хорошо, точно и постоянно. Так Розанов писал — выговаривал — все, что ощущал, и все, что в себе видел, а глядел он в себя постоянно, пристально.
Писанье у писателя — сложный процесс. Самое удачное писанье все-таки приблизительно. То есть между ощущением (или мыслью) самими по себе и потом этим же ощущением, переданным в слове, — всегда есть расстояние; у Розанова нет; хорошо, плохо — но то самое, оно; само движение души.
«Всякое движение души у меня сопровождается выговариваньем», — отмечает Розанов и прибавляет просто: «Это — инстинкт». Хотя и знает, что он не как все, но не всегда понимает, в чем дело; и, сравнивая себя с другими, то ужасается, то хочет сделать вид, что ему наплевать. И отлично, мол, и пусть, и ничего скрывать не желаю. «Нравственность? Даже не знал никогда, через ъ или через е это слово пишется».
Отсюда упреки в цинизме; справедливые — и глубоко несправедливые, ибо прилагать к Розанову общечеловеческие мерки и обычные требования по меньшей степени неразумно. Он есть редкая ценность, но, чтобы увидеть это, надо переменить точку зрения. Иначе ценность явления пропадает, и Розанов делается прав, говоря: «Я не нужен, ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен». Он, кроме своего я, пребывал еще где-то около себя, на ему самому неведомых глубинах.
«Иногда чувствую чудовищное в себе. И это чудовищное — моя задумчивость. Тогда в круг ее очерченности ничто не входит.
Я каменный. А камень — чудовище…
…В задумчивости я ничего не мог делать. И с другой стороны все мог делать. Потом грустил: но уже было поздно. Она съела меня и все вокруг меня».
Но, конечно, соприсутствовало в Розанове и человеческое; он говорит и о нем с волшебным даром точности воплощения в слова. Он — явление, да, но все же человеческое явление.
Объяснять это далее — бесцельно. Розанова можно таким почувствовать, вслушиваясь в его выговариванье, всматриваясь в его рукописную душу. Но можно не почувствовать. И уж тогда никакие объяснения не помогут: Розанов действительно делается не нужен».
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вешние воды Василия Розанова предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
228
Николай Николаевич Страхов (16/28 октября 1828 г., Белгород, Курская губерния — 24 января / 5 февраля 1896 г., Санкт-Петербург) — русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской академии наук (1889), действительный статский советник.
230
Розанов В. В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н. Н. Страхов, К. Н. Леонтьев. М.: Республика, 2001.
231
Александр Иванович Георгиевский (31 июля / 12 августа 1830 г., Москва — 15/28 апреля 1911 г., Санкт-Петербург) — председатель Ученого комитета Министерства народного просвещения, действительный тайный советник, сенатор (1910); один из главных деятелей по введению классической системы образования в Российской империи.
232
Сергей Александрович Рачинский (2/14 мая 1833 г., Татево, Бельский уезд, Смоленская губерния — 2/15 мая 1902 г., там же) — профессор физиологии растений Московского университета (1859–1868), учитель Татевской церковной школы для крестьянских детей (1873), автор книги «Сельская школа (1891), переводчик, музыковед.
233
Тертий Иванович Филиппов (24 декабря / 5 января 1826 г., Ржев — 30 ноября / 12 декабря 1899 г., Санкт-Петербург) — государственный деятель Российской империи, сенатор (1883), действительный тайный советник (1889), Государственный контролер (1889). Был известен как публицист, православный богослов и собиратель русского песенного фольклора.
234
Государственный контроль — орган Комитета министров Российской империи, осуществлявший контрольно-счетные и наблюдательные функции в области прихода, расхода и хранения капиталов государственного бюджета, а также бюджетов всех министерств и ведомств по отдельности. Образованный на правах министерства в 1811 г. в рамках реформы системы государственной власти, проводимой императором Александром I, Александром Павловичем Романовым (12/23 декабря 1777 г., Санкт-Петербург — 19 ноября / 1 декабря 1825 г., Таганрог), и разработанной графом (1839) Михаилом Михайловичем Сперанским (1/12 января 1772 г., село Черкутино, Владимирская губерния — 11/23 февраля 1839 г., Санкт-Петербург), Государственный контроль Российской Империи в течение первых 25 лет своего существования носил название «Государственное управление ревизии государственных счетов» (28 января / 9 февраля 1811 г. — 30 декабря 1836 г. / 11 января 1837 г.) и только затем получил свое окончательное наименование, просуществовавшее до 28 февраля / 13 марта 1917 г.
235
Василий Васильевич Розанов (20 апреля / 2 мая 1856 г., Ветлуга, Костромская губерния — 5 февраля 1919 г., Сергиев Посад).
237
Иван Федорович Романов (1857 г. или сентябрь 1858 г. — 16/29 мая 1913 г.) — публицист, прозаик, издатель; печатался под псевдонимами Рцы, Гатчинский Отшельник и др.
238
Варвара Дмитриевна Розанова, в первом замужестве Бутягина, урожденная Руднева (1864 г., Елец — 15 июля 1923 г., Сергиев Посад) — вторая жена В. В. Розанова.
239
Надежда Васильевна Розанова (6/18 ноября 1892 г., Белый, Смоленская губерния — 25 сентября 1893 г., Санкт-Петербург) — первая дочь В. В. Розанова; похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга вблизи могилы святой Ксении Петербургской, настоящее имя — Ксения Григорьевна Петрова (между 1719/1730 гг. — не позднее 1806 г., Санкт-Петербург).
241
«Блистательный Санкт-Петербург» — сборник стихотворений (Берлин, 1923) поэта и драматурга Серебряного века Николая Яковлевича Агнивцева (8/20 апреля 1888 г., Москва — 29 октября 1932 г., там же).
247
Петр Петрович Перцов (4/16 июня 1868 г., Казань — 19 мая 1947 г., Москва) — поэт, прозаик, публицист, искусствовед, литературовед, литературный критик, журналист и мемуарист, издатель (журнал «Новый путь»).
249
Владимир Сергеевич Соловьев (16/28 января 1853 г., Москва — 31 июля / 13 августа 1900 г., Узкое, Московская губерния, имение Трубецких) — философ и религиозный мыслитель, основоположник «философии всеединства», доктрин «богочеловечества», «вселенской теократии» и социологии, публицист, критик, поэт.
250
Федор (Фридрих) Эдуардович Шперк (10/22 апреля 1872 г., Санкт-Петербург — 7/19 октября 1897 г., санаторий Халила, Финляндия) — публицист, критик, философ, поэт.
251
Федор Сологуб, наст. фамилия — Федор Кузьмич Тетерников (17 февраля / 1 марта 1863 г., Санкт-Петербург — 5 декабря 1927 г., Ленинград) — поэт, прозаик, драматург, переводчик. Будучи учителем Крестецкого народного училища, провел три года в Новгородской губернии.
253
Александра Михайловна Бутягина (июнь 1883 г., Елец — 20 декабря 1920 г., Сергиев Посад) — падчерица В. В. Розанова, дочь В. Д. Розановой-Бутягиной от первого брака.
261
Розанов В. В. Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1996.
263
Розанов В. В. Собрание сочинений. Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г. М.: Республика, 2006.
264
«Новое время» — газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге (1868–1917). До 234-го номера (1869) выходила 5 раз в неделю, затем ежедневно. С 1881 г. выходило 2 издания — утреннее и вечернее. С 1891 г. издавалось еженедельное иллюстрированное приложение. Это была большая европейская газета, в которой печатались наиболее подробные зарубежные новости, объявления крупнейших компаний, подробная хроника, некрологи известных деятелей. В то же время в русском либеральном обществе складывалась репутация «Нового времени» как сервильной, реакционной и беспринципной газеты, а слово нововременец становилось нарицательным.
265
В июле 1909 г. семья В. В. Розанова переедет в дом 18 (квартира 23) по Звенигородской улице. В июне 1912 г. состоится переезд на Коломенскую улицу, дом 33, квартира 21. 27 августа 1915 г. Розановы вернутся на Шпалерную улицу, но в дом 44б (квартира 22).
267
«Русское слово» — общественно-политическая, экономическая и литературная (без предварительной цензуры) газета, издававшаяся в Москве (1895 г. — 6 июля 1918 г.).
268
«Мир искусства» — ежемесячный иллюстрированный художественный журнал, выходивший в Санкт-Петербурге (1898–1904) и являвшийся органом одноименного объединения писателей-символистов.
269
«Новый путь» — петербургский религиозно-философский публицистический журнал, созданный в 1902 г. и просуществовавший до конца 1904 г. В. В. Розанов вел отдел «В своем углу».
270
«Весы» — научно-литературный и критико-библиографический ежемесячный журнал, выходивший в Москве в книгоиздательстве «Скорпион» с января 1904 г. по декабрь 1909 г.
271
«Золотое руно» — ежемесячный художественный и литературно-критический журнал, выходивший в Москве (1906–1909). Всего вышло 34 номера журнала.
274
Семья В. В. Розанова: супруга Варвара Дмитриевна, дочери: Татьяна, Вера (26 июня / 8 июля 1896 г., Санкт-Петербург — 31 мая 1919 г., Сергиев Посад), Варвара, Надежда, сын Василий (28 января 1899 г., Санкт-Петербург — 9 октября 1918 г., Курск), падчерица В. В. Розанова Александра Михайловна Бутягина. Племянники В. В. Розанова: Алексей Николаевич Розанов (28 августа / 9 сентября 1882 г., Белый, Смоленская губерния — 1949 г., Ухта, Коми АССР), Владимир Николаевич Розанов (2/14 марта 1876 г., Нижний Новгород — 15 августа 1939 г., Москва), Николай Николаевич Розанов (25 декабря 1873 г. / 6 января 1874 г., Нижний Новгород — 1928 г.).
276
Дом Мурузи — бывший доходный дом, расположенный по адресу Литейный проспект, 24 (27 — по улице Пестеля, 14 — по улице Короленко). Построен в 1874–1877 по проекту архитектора Алексея Константиновича Серебрякова (1836–1905) при участии Петра Ивановича Шестова (1847, Воронеж — 26 декабря 1914 г. / 8 января 1915 г., Санкт-Петербург) и Николая Владимировича Султанова (28 января / 9 февраля 1850 г., имение Прудки, Калужская губерния — 15 сентября 1908 г., Висбаден, Гессен, Германия) для князя Александра Дмитриевича Мурузи (1807–1880) на участке, принадлежавшем когда-то дипломату и путешественнику Николаю Петровичу Резанову (28 марта / 8 апреля 1764 г., Санкт-Петербург — 17 февраля / 1 марта 1807 г., Красноярск). Все последнее десятилетие XIX в. и начало XX в. (в общей сложности 23 года) здесь жили Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус. Впоследствии здесь находилась общедоступная читальня, которую содержала бабка поэта и переводчика Владимира Алексеевича Пясты, настоящая фамилия — Пестовский (18/30 июня 1886 г., Санкт-Петербург — 19 ноября 1940 г., Голицыно, Московская область). В начале 1920-х гг. по инициативе Николая Гумилева здесь был создан петроградский Дом поэтов. С 1955 до 1972 г. (до отъезда из СССР) в доме Мурузи жил поэт Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 г., Ленинград — 28 января 1996 г., Бруклин, Нью-Йорк, похоронен на кладбище Сан-Микеле близ Венеции).
284
Алексей Петрович Романов (18/28 февраля 1690 г., Преображенское — 26 июня / 7 июля 1718 г., Санкт-Петербург) — наследник российского престола, старший сын Петра I — последнего царя Всея Руси (с 1682 г.) и первого Императора Всероссийского (с 1721 г.), прозванного Великим (30 мая / 9 июня 1672 г., Москва — 28 января / 8 февраля 1725 г., Санкт-Петербург), и его первой жены Евдокии Федоровны, урожденной Лопухиной (30 июля / 9 августа 1669 г., село Серебрено, Мещовский уезд — 27 августа / 7 сентября 1731 г., Москва).
285
Леда — в древнегреческой мифологии дочь этолийского царя Фестия и Евритемиды (или дочь Сисифа и Пантидии), жена царя Спарты Тиндарея. Упомянута в «Илиаде» и «Одиссее». Поразившись красотой Леды, Зевс на реке Еврот предстал перед ней в образе лебедя и овладел ею, она снесла два яйца, и плодом их союза были Полидевк и Елена. Либо же она снесла тройное яйцо, из яйца родились Кастор, Полидевк и Елена. Либо из двух яиц появилось четверо детей. По другому рассказу, она нашла на прогулке под гиацинтами яйцо, которое снесла Немесида. Леонардо ди сер Пьеро да Винчи (15 апреля 1452 г., селение Анкиано, около городка Винчи, близ Флоренции — 2 мая 1519 г., замок Кло-Люсе, близ Амбуаза, Турень, Франция) изобразил Леду в момент ее совокупления с Зевсом.
288
«Московские ведомости» — одна из старейших русских газет, выходила в Москве (1756–1917). Основана Московским университетом.
289
«Гражданин» — политическая и литературная газета-журнал, издавалась в Петербурге (1872–1877, 1882–1914).
290
«Записки из подполья» — повесть Ф. М. Достоевского, изданная в 1864 г. Повествование ведется от лица бывшего чиновника, который проживает в Санкт-Петербурге.
291
«Бесы» — шестой роман Ф. М. Достоевского, изданный в 1871–1872. Один из наиболее политизированных романов Достоевского был написан им под впечатлением от ростков террористического и радикального движений в среде русских интеллигентов. Непосредственным прообразом сюжета романа стало вызвавшее большой резонанс в обществе дело об убийстве студента Ивана Иванова, совершенное в 1869 г. революционным кружком «Народная расправа» под руководством Сергея Геннадиевича Нечаева (20 сентября / 2 октября 1847 г., Иваново — 21 ноября / 3 декабря 1882 г., Санкт-Петербург).
293
Юрий Дмитриевич Беляев (10 декабря 1876 г., Санкт-Петербург — 1917 г., Петроград) — журналист, театральный критик, прозаик и драматург; псевдонимы «Виконт д’Аполинарис», «Водевиль».
294
Григорий Спиридонович Петров (26 января / 6 февраля 1868 г., Ямбург Петербургской губернии — 18 июня 1925 г., Париж) — священник, публицист, депутат 2-й Государственной думы, в 1908 г. лишен сана, с 1920 г. в эмиграции.
295
Декадентство, также декаданс (от фр. décadent — упадочный) — направление в литературе, творческой мысли, самовыражении периода рубежа XIX и XX вв., которое характеризуется эстетизмом, индивидуализмом и имморализмом.
296
Лев Самойлович Бакст, настоящее имя — Лейб-Хаим Израилевич Розенберг (27 января / 8 февраля 1866 г., Гродно — 27 декабря 1924 г., Рюэй-Мальмезон) — художник, сценограф, иллюстратор и дизайнер, работавший преимущественно в Санкт-Петербурге и Париже. Мастер станковой живописи и театральной графики, участник объединения «Мир искусства» и театрально-художественных проектов С. П. Дягилева.
297
Константин Андреевич Сомов (18/30 ноября 1869 г., Санкт-Петербург — 6 мая 1939 г., Париж) — живописец и график, мастер портрета и пейзажа, иллюстратор, один из основателей общества «Мир искусства» и одноименного журнала.
300
Иван Леонтьевич Щеглов (1/18 января 1865 г., Санкт-Петербург — начало июня 1911 г., там же) — писатель.
301
Ефим Александрович Егоров (16/28 декабря 1861 г. — 12 мая 1935 г., Париж) — литератор, переводчик, сотрудник «Нового времени», секретарь редакции журнала «Новый путь» и секретарь петербургских Религиозно-философских собраний.
302
Евгений Петрович Иванов (7/19 декабря 1879 г., Санкт-Петербург — 5 января 1942 г., Ленинград) — писатель.
303
Николай Петрович Ге (1884–1920) — публицист, искусствовед, внук художника Николая Николаевича Ге (15/27 февраля 1831 г., Воронеж — 1/13 июня 1894 г., хутор Ивановский, Черниговская губерния).
304
Василий Васильевич Андреев (3/15 января 1861 г., Бежецк, Тверская губерния — 26 декабря 1918 г., Петроград) — музыкант, основатель первого оркестра русских народных инструментов, виртуоз игры на балалайке.
306
Далмат Александрович Лутохин (23 сентября / 5 октября 1885 г., Санкт-Петербург — 1942 г., Ленинград) — экономист, журналист, выслан из России в 1923 г., вернулся в 1927 г. при содействии М. Горького.
310
Эрих Федорович Голлербах (11/23 марта 1895 г., Царское Село — 1942 г., Ленинград) — поэт, литературный критик, публицист, автор книги и статей о В. В. Розанове. Во время личного знакомства и переписки с Розановым — студент Петербургского университета.
312
Русское географическое общество, учреждено 6/18 августа 1845 г. Высочайшим повелением императора Николая I (25 июня / 6 июля 1796 г., Царское Село — 18 февраля / 2 марта 1855 г., Санкт-Петербург). Одно из старейших географических обществ мира после Парижского (1821), Берлинского (1828) и Лондонского (1830).
313
Мост Ломоносова (c 1798 по 1948 г. — Чернышев мост; до 1798 г. — Екатерининский мост) — мост через реку Фонтанку. Один из выдающихся памятников мостостроительной культуры города Санкт-Петербурга.
315
Дмитрий Владимирович Философов (26 марта / 7 апреля 1872 г., Санкт-Петербург — 5 августа 1940 г., курорт Отвоцк под Краковом, Польша) — критик, публицист, общественный деятель.
316
Валентин Александрович Тернавцев (14/26 февраля 1866 г., село Пришиб, Мелитопольский уезд, Таврическая губерния — 28 августа 1940 г., Серпухов) — религиозный деятель, чиновник Синода.
317
Василий Михайлович Скворцов (12/24 января 1859 г., село Спешнево, Данковский уезд, Рязанская губерния — 2 мая 1932 г., Сараево), чиновник Синода.
319
Вячеслав Константинович Плеве (8/20 апреля 1846 г., Мещовск, Калужская губерния — 15/28 июля 1904 г., Санкт-Петербург) — министр внутренних дел с апреля 1902 г.
320
Антоний, Вадковский Александр Васильевич (3/15 августа 1846 г., село Царевка, Кирсановский уезд, Тамбовская губерния — 2/15 ноября 1912 г., Санкт-Петербург) — митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, член Государственного совета.
321
Антонин, Грановский Александр Андреевич (21 ноября / 3 декабря 1865 г., село Хоришки, Кабелякский уезд, Полтавская губерния — 14 января 1927 г., Москва) — епископ.
323
Черное духовенство — неформальное общее название для насельников монастырей, давших обет безбрачия. Белое духовенство (также приходское духовенство) — неформальное общее название для не-монашествующих христианских священнослужителей и церковнослужителей.
324
Феофан, Быстров Василий Дмитриевич (31 декабря 1873 г. / 12 января 1874 г., Подмошье, Новгородская губерния — 19 февраля 1940 г., Лимей, департамент Дордонь, Франция) — архиепископ Полтавский, ректор Санкт-Петербургской духовной академии (1909–1910), епископ Санкт-Петербургский и Ладожский (1908), епископ Ямбургский (1909–1910), архиепископ Полтавский и Переяславский (1913), духовник царской семьи после 1905 г.
325
Валерий Яковлевич Брюсов (1/13 декабря 1873 г., Москва — 9 октября 1924 г., там же) — поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературный критик и историк; один из основоположников русского символизма.
326
Максимилиан Александрович Волошин, фамилия при рождении — Кириенко-Волошин (16/28 мая 1877 г., Киев — 11 августа 1932 г., Коктебель) — поэт, переводчик, художник-пейзажист, художественный и литературный критик.
327
Павел Александрович Флоренский (9/21 января 1884 г., Евлах, Елизаветпольская губерния — 25 ноября 1937 г. особой тройкой НКВД Ленинградской области приговорен к высшей мере наказания и 8 декабря расстрелян, похоронен в общей могиле расстрелянных НКВД под Ленинградом — «Левашовская пустошь»; по другим данным — расстрельный могильник Лодейнопольского лагеря) — священник, богослов, религиозный философ.
336
«В гранит оделася Нева; / Мосты повисли над водами; / Темно-зелеными садами / Ее покрылись острова…» (А. С. Пушкин. Медный всадник).
337
Этьен Морис Фальконе (1 декабря 1716 г., Париж — 24 января 1791 г., там же) — французский скульптор. Всю жизнь Фальконе мечтал о создании монументального произведения, воплотить эту мечту ему удалось в России. По совету французского писателя и философа-просветителя Дени Дидро (5 октября 1713 г., Лангр — 31 июля 1784 г., Париж) императрица Всероссийская (1762–1796) Екатерина II, урожденная София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, в православии Екатерина Алексеевна (21 апреля / 2 мая 1729 г., Штеттин, Пруссия — 6/17 ноября 1796 г., Санкт-Петербург) поручила скульптору создание конного памятника Петру I. Эскиз из воска был сделан еще в Париже, после приезда мастера в Россию в 1766 г. началась работа над гипсовой моделью в величину статуи. Отказавшись от аллегорического решения, предложенного ему в окружении Екатерины II, Фальконе решил представить самого царя как «созидателя, законодателя и благодетеля своей страны», который «простирает десницу над объезжаемой им страной». Голову статуи он поручил моделировать своей ученице Мари-Анна Колло (1748 г., Париж — 1821 г., Маримон, близ Нанси), но впоследствии, по-видимому, внес свои коррективы в образ, пытаясь выразить в лице Петра сочетание мысли и силы.
338
Толстой Л. Н. Царь и рубашка. Сказка («Один царь был болен и сказал:
— Половину царства отдам тому, кто меня вылечит.
Тогда собрались все мудрецы и стали судить, как царя вылечить. Никто не знал. Один только мудрец сказал, что царя можно вылечить.
Он сказал:
— Если найти счастливого человека, снять с него рубашку и надеть на царя, — царь выздоровеет.
Царь и послал искать по своему царству счастливого человека; но послы царя долго ездили по всему царству и не могли найти счастливого человека. Не было ни одного такого, чтобы всем был доволен. Кто богат, да хворает; кто здоров, да беден; кто и здоров и богат, да жена не хороша, а у кого дети не хороши; все на что-нибудь да жалуются.
Один раз идет поздно вечером царский сын мимо избушки, и слышно ему — кто-то говорит:
— Вот, слава Богу, наработался, наелся и спать лягу; чего мне еще нужно?
Царский сын обрадовался, велел снять с этого человека рубашку, а ему дать за это денег, сколько он захочет, а рубашку отнести к царю.
Посланные пришли к счастливому человеку и хотели с него снять рубашку; но счастливый был так беден, что на нем не было и рубашки»).
341
Императорская Академия художеств — высшее учебное заведение в области изобразительных искусств Российской империи, существовавшее с 1757 г. 12 апреля 1918 г. указом Совета народных комиссаров Академия художеств была полностью упразднена, а академический музей перестал функционировать. Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств в Петрограде в 1918 г. преобразовано в ПГСХУМ — Петроградские государственные свободные художественно-учебные мастерские. В 1921 г. переименованы в Петроградские государственные художественно-учебные мастерские при воссозданной Академии художеств. В 1922 г. преобразованы в Высший художественно-технический институт (ВХУТЕИН). В 1930 г. ВХУТЕИН реорганизован в Институт пролетарского изобразительного искусства (ИНПИИ). Архитектурный факультет упразднен, его учащиеся были переведены в Ленинградский институт инженеров коммунального строительства (ЛИИКС, бывший Институт гражданских инженеров). В 1932 г. ИНПИИ был преобразован в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры, которому в 1944 г. было присвоено имя действительного члена Императорской академии художеств Ильи Ефимовича Репина (24 июля / 5 августа 1844 г., Чугуев — 29 сентября 1930 г., Куоккала, Финляндия). Название сохранял до 1990-х гг., когда был преобразован в Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина.
342
Императорский Эрмитаж (после 1917 г. — Государственный Эрмитаж) — крупнейший музей изобразительного и декоративно-прикладного искусства. Свою историю начинал с коллекции произведений искусства, приобретенных в частном порядке российской императрицей Екатериной II. Первоначально это собрание размещалось в специальном дворцовом флигеле — Эрмитаже (ныне Малый Эрмитаж), откуда и закрепилось общее название будущего музея. В 1852 г. из сильно разросшейся коллекции был сформирован и открыт для посещения публичный музей, расположившийся в специально для этого построенном здании Нового Эрмитажа. Современный Государственный Эрмитаж представляет собой сложный музейный комплекс. Коллекция музея насчитывает около трех миллионов произведений искусства и памятников мировой культуры, начиная с каменного века и до нашего столетия.
346
Петр Аркадьевич Столыпин (2/14 апреля 1862 г., Дрезден, Саксония — 5/18 сентября 1911 г., Киев) — государственный деятель Российской империи, статс-секретарь Его Императорского Величества (1908), действительный статский советник (1904), гофмейстер (1906). Гродненский (1902–1903) и саратовский (1903–1906) губернатор, министр внутренних дел и председатель Совета министров (1906–1911), член Государственного совета (1907–1911). На Столыпина планировалось и было совершено 11 покушений. Во время последнего, совершенного в Киеве анархистом еврейского происхождения, секретным осведомителем охранного отделения (агентурный псевдоним — Аленский) Дмитрием Григорьевичем Богровым (29 января / 10 февраля 1887 г. — 12/25 сентября 1911 г., Киев), Столыпин получил ранение, от которого через несколько дней умер.
347
«Спустя много времени, когда Моисей вырос, случилось, что он вышел к братьям своим [сынам Израилевым] и увидел тяжкие работы их; и увидел, что Египтянин бьет одного Еврея из братьев его. Посмотрев туда и сюда и видя, что нет никого, он убил Египтянина и скрыл его в песке» (Библия. Ветхий Завет. Исход. Гл. 2. Ст. 11–12).
348
Михаил Осипович Гершензон, имя при рождении — Мейлих Иосифович Гершензон (1/13 июля 1869 г., Кишинев, Бессарабская область — 19 февраля 1925 г., Москва) — историк культуры, публицист и переводчик.
351
Присяжный поверенный (адвокат в Российской империи при окружном суде или судебной палате) по делу Бейлиса.
355
Розанов В. В. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. СПб.: Тип. Т-ва А. С. Суворина «Новое время», 1914. Тираж 3 000 экз. Книга поступила в Главное управление по делам печати между 26 февраля и 6 марта 1914 г. Составлена из статей 1911–1913 гг.
356
8 апреля 1907 г. состоялось подготовительное, а 3 октября того же года, после утверждения Устава, — первое заседание Религиозно-философского общества, просуществовавшего вплоть до 1917 г.
357
Записки Санкт-Петербургского Религиозно-философского общества. Доклад Совета и прения по вопросу об отношении общества к деятельности В. В. Розанова. Стенографический отчет.
359
«Выбранные места из переписки с друзьями» (начало 1847 г.) — публицистический сборник Н. В. Гоголя периода «нервического расстройства» и «болезненной тоски». Историк литературы Павел Васильевич Анненков (19 июня / 1 июля 1813 г., по другим сведениям 19 июня / 1 июля 1812 г. и 18/30 июня 1812 г., Москва — 8/20 марта 1887 г., Дрезден) утверждает: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании».
360
А. С. Пушкин. Поэт («Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботах суетного света / Он малодушно погружен; / Молчит его святая лира; / Душа вкушает хладный сон, / И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он…»).
361
Николай Андреевич Гредескул (1864 г. — конец 1930-х гг., Ленинград) — юрист, депутат 1-й Государственной думы, член ЦК партии кадетов. «Мне кажется, что мы имеем полное основание не исключать В. В. Розанова, потому что это мера внешняя. Поэтому я предложил бы этой меры не применять, а прямо и открыто сказать, что, во-первых, мы действиям В. В. Розанова, о которых доложено в докладе, произносим общественное осуждение, мы, каждый в отдельности, и, во-вторых, адресовать к В. В. Розанову ту самую просьбу, которая была адресована ему нашим Советом: чтобы он дал нам возможность не встречаться с ним в стенах этого общества» («Записки Санкт-Петербургского Религиозно-философского общества…»).
362
Андрей Ющинский (1898 г. — 12 марта 1911 г.) — ученик приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища (Дело Бейлиса — судебный процесс по обвинению еврея Менахема Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве).
365
Розанов В. В. Уединенное. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1912. Тираж 2 400 экз. В продажу книга поступила в начале марта 1912 г., в Главное управление по делам печати — в конце мая 1912 г. Выход книги вызвал судебный процесс (1912) по обвинению автора в порнографии. В марте 1916 г. вышло второе издание «Уединенного» (Тип. Т-ва А. С. Суворина «Новое время»). Тираж 1 500 экз. Объясняя позднее название книги, Розанов писал: «Мне кажется, уединение есть и у всякого. Но только другие все-таки выходят из своего дома. Я не выхожу. И не хочется… Не манит. Мне в моем мире хорошо…» (Розанов В. В. Сахарна).
366
Розанов В. В. Смертное. СПб.: Тип. Т-ва А. С. Суворина «Новое время», 1913. Тираж 60 экз. «Книжная летопись» сообщила о выходе книги 11 мая 1913 г., однако в продажу издание не поступило. Представляет собой краткий первоначальный вариант второго короба «Опавших листьев».
371
Розанов В. В. Собрание сочинений. Иная земля, иное небо… Полное собрание путевых очерков 1899–1913 гг. М.: Танаис, 1994.
373
Апулей (ок. 125 г., Мадавр, римская провинция в Африке — ок. 170 г., Карфаген) — древнеримский писатель и поэт, автор знаменитого романа «Метаморфозы» («Золотой осел»).
378
Вифанская православная духовная семинария — духовное учебное заведение при Спасо-Вифанском монастыре. Учреждена 1/12 мая 1797 г.; названа по имени монастыря, который, в свою очередь, получил имя от придела соборной Преображенской церкви, освященного во имя Лазаря, воскрешенного Христом в Вифании Палестинской.
385
Александр Михайлович Гиацинтов (29 сентября / 11 октября 1882 г. — 1938 г.?) — священник церкви Рождества Христова в Сергиевом Посаде.
387
Глухая исповедь — исповедь, при которой больной, лишенный языка, словами отвечать священнику не может.
388
Сергей Николаевич Дурылин (14/26 сентября 1886 г., Москва — 14 декабря 1954 г., Болшево) — педагог, богослов, литературовед; рукоположен в священники (март 1920 г.).
389
Софья Владимировна Олсуфьева (3 июня 1884 г., Москва — 15 марта 1943 г., Свияжск) — подвизалась в Гефсиманском скиту Сергиева Посада; в конце марта 1920 г. вместе со священником Павлом Флоренским тайно от всех сокрыли честную главу Преподобного Сергия Радонежского, которая долгое время хранилась в ее семье. 1 ноября 1941 г. арестована и направлена в Свияжскую ИТК-5 Татарской АССР.
394
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его» (Библия. Новый Завет. Евангелие от Матфея. Гл. 10. Ст. 34–36).
396
Валаам — прорицатель из города Пефор (Птор), или Фафур, на Верхнем Евфрате, призванный, согласно библейскому повествованию, царем Моава Валаком проклясть израильтян, расположившихся станом в степях Заиорданья против Иерихона и готовившихся к вступлению в Землю обетованную.
399
Георгий Адольфович Леман-Абрикосов (1887–1968) — филолог, переводчик, издатель философской литературы. Помогал В. В. Розанову (1918), собирался издавать его сочинения, но это знакомство стало в итоге причиной его первого ареста, окончившегося в августе 1927 г. приговором к ссылке на 3 года за то, что «пропагандировал в антисоветских целях антисемитско-церковного писателя Розанова, читал о нем доклады, пытался организовать кружок».
