Вешние воды Василия Розанова
Перед читателем воплощение замысла книги, нереализованного при жизни замечательным русским писателем и философом В. В. Розановым (1856—1919), о жизни, исканиях и наблюдениях студентов и курсисток. Основываясь на документальных и архивных материалах доктор философских наук, профессор А. Ф. Малышевский воспроизводит в диалогах нетрадиционный образ мышления Василия Розанова в решении проклятых вопросов бытия, анализе пограничных состояний между верой и знанием, смертью и бессмертием, разумом и безумием, верой и церковью, революцией и прогрессом, войной и миром, любовью и цинизмом, семьей и сексом, полом и Богом. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
- Первое вступление. Весна света и воды
- Второе вступление. Поэма без героя
- Третье вступление. Петербург
- Четвертое вступление (короткое и последнее). Вешние воды
- Трафарет покорного восхищения[418]
- Не молчать о самом главном[535]
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вешние воды Василия Розанова предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Трафарет покорного восхищения[418]
Разрешение недоразумений
На днях я получил от Вас книгу «О понимании». Приношу Вам искреннюю мою благодарность за вашу любезность. Я давно был заинтересован этою книгою, а приобрести ее мне все как-то не удавалось, и вот теперь благодаря вашей любезности я сделался обладателем ее. Надеюсь, что прочту ее не без пользы для себя, ибо тут есть чему поучиться. Может быть, здесь-то я найду разрешение некоторых моих недоразумений, возникших при чтении вашей статьи «О легенде Великого инквизитора»[419]. В противном случае я просил бы у Вас позволения обратиться к Вам письменно за некоторыми разъяснениями, если бы только это не было помехой вашим серьезным занятиям. Ваша заметная отзывчивость на всякое искреннее чувство дает мне право думать, что Вы не оставите без ответа и разъяснения моих испытывающих писем. Конечно, теперь не время обращаться с какой бы то ни было докукой, но после каникул я от души желал бы начать переписку с вами. Примите уверение в совершенном почтении и преданности.
«Легенда о Великом инквизиторе», сочиненная одним из братьев Карамазовых — Иваном, — душа романа Достоевского, все действие которого только группируется около нее, как вариации около своей темы.
«Я читал вашу статью о Достоевском, очень ею заинтересовался и должен был и похвалить, и побранить вас. Похвалить за глубину и тонкость понимания — как верно вы угадали его мучения и отсутствие в нем веры!.. Да вообще, там много превосходного, и много такого, что, по-моему, не вполне верно. Но все это любопытно и достойно чтения».
«Хотя в статье вашей о «Великом инквизиторе» множество прекрасного и верного и сама по себе «Легенда» есть прекрасная фантазия, но все-таки и оттенки самого Достоевского в его взглядах на католицизм и вообще на христианство ошибочны, ложны и туманны: да и вам дай Бог от его нездорового и подавляющего влияния поскорее освободиться! Слишком сложно, туманно и к жизни неприложимо».
«Ведь вся штука в том, что Великий инквизитор не верует в Бога, как догадался наконец Алеша Карамазов. А вы догадались, что Достоевский в Бога не верует, и эту вашу догадку вынесли на улицу. Это кощунство показалось мне сперва забавным и у меня тотчас явилась мысль написать антикритику на вашу критику. Вот что приблизительно я хотел выразить в этой статье. 1) Вот замечательный автор — В. Розанов. Выдающийся ум, большие познания, талант из ряда вон, и, что главное, он любит горячей искреннею любовью Достоевского, и что же? Таково извращение нашего болезненного просвещения, такова беспросветность нависшего над нашим сознанием тумана — что и он, и Василий Розанов не понял, не смог понять, чудовищно, нелепо, возмутительно не понял Достоевского. Его, Достоевского, праведника сего, раз уже причтенного к злодеям, г. Розанов еще раз пригвоздил к позорному эшафоту безбожия, неверия. 2) Чудовищное, нелепое, возмутительное непонимание В. Розанова не ново. Другой, хотя и менее положительный критик, но все-таки очень талантливый — Андреевский[422] — впал в ту же ошибку в своем этюде о «Братьях Карамазовых»… 3) В. Розанов не понимает Достоевского, ибо невозможно никакому гению в мире и десяткам гениев понять Достоевского, не понимая Православия. Достоевский весь в православии».
«Все дело в том, что г. Розанов принял мысли инквизитора “Легенды” за действительную веру Достоевского — веру в правду “могучего и страшного духа”, который искушал Спасителя. Г. Розанов приписывает самому Достоевскому мысль инквизитора о том, что иначе не может быть устроено человечество, как на основании принципов “могучего и страшного духа”».
«Книга В. Розанова по обыкновению написана с необыкновенной психологической тонкостью и красотой литературной формы, но разбросанно, без концентрации мысли».
Я потому так и люблю Достоевского, потому смерть его так страшно поразила меня, что он понял не только светлое, но и все темное в подростках наших, и это темное обвил такой любовью, таким состраданием[427]. Хорошо помню свою, как еще гимназистом в Нижнем Новгороде прочитал «Преступление и наказание»[428]. Дело было в 1875 г. на Рождество. Читал всю ночь до 8-ми часов утра, когда кухарка Александра внесла в мою комнату дрова топить печь (Рождество, морозы) — я чувствовал, как бы пишу это я сам, до такой степени Достоевский писал мою душу. Но тайна заключается в том, что он писал вообще русскую душу, и русский, оставаясь собою, не может остаться вне Достоевского[429]. Таких фантастических лиц, как герои Достоевского от Раскольникова и Разумихина до Свидригайлова и пьяненького Мармеладова никогда не было, нет и не будет у немцев, англичан, французов, итальянцев, голландцев, испанцев. Это наш табор. Это русские перед Светопреставлением. Дрожат. Корежатся. Ругаются. Молятся. Сквернословят. Это — наши. Ведь, в сущности, все, и Тургенев, и Гончаров[430], даже Пушкин — писали немецкого человека или вообще человека, а русского (с походочкой и мерзавца, но и ангела) — писал впервые Достоевский.
Гибкий, диалектический гений, у которого едва ли не все тезисы переходят в отрицание[431]. Достоевский живет в нас. Его музыка никогда не умрет[432]. Я живу по часам Достоевского, весь в движении его идей. Ничто в нем не постарело, ничто не умерло. Он также раздражает одних, умиляет других[433]. Достоевский — едва тронутый с поверхности рудник мыслей, образов, догадок, чаяний, которыми долго-долго еще придется жить русскому обществу, или по крайней мере — к которому постоянно будет возвращаться всякая оригинальная русская душа[434]. Достоевский — это для Европы революция, но еще не начавшаяся, хотя и совершенно приготовленная. В час, когда его идеи станут окончательно ясными и даже только общеизвестными (ибо, несмотря на бесчисленные издания, мы утверждаем, что он даже и на родине большою публикою еще не прочитан), начнется великая идейная революция в Европе. Самые столпы ее, подводные сваи ее великолепных надводных построений, окажутся нетвердыми или фальшивыми[435]. Живи Достоевский в наши смутные, тревожные, чреватые будущим дни. Вот кто сказал бы нужное слово, какого сейчас мы в литературе не имеем. Момент истории до такой степени исключительный по значимости, можно сказать, перелом всей русской истории[436]. Суть Достоевского, ни разу в критике не указанная (сколько я знаю ее историю), заключается в его бесконечной интимности… Он есть самый интимный, самый внутренний писатель, так что его читая — как будто не другого кого-то читаешь, а слушаешь свою же душу, только глубже, чем обычно, чем всегда… Ведь и своя душа раскрывается вот до такой-то глубины, вот до другой глубины, а бывает и совершенно поверхностна, и, наконец, легкомысленная. Чудо творений Достоевского заключается в устранении расстояния между субъектом (читающим) и объектом (автором), в силу чего он делается самым родным из вообще сущих, а может быть, даже и будущих писателей, возможных писателей. Это несравненно выше, благороднее, загадочнее, значительнее его идей. Идеи могут быть всякие, как и построения… Но этот тон Достоевского есть психологическое чудо[437]. Центральной идеей творчества Достоевского стал подпольный человек. Без такого столпа в его творчестве, как «Записки из подполья», нельзя понять ни «Преступление и наказание», ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых», хотя при появлении своем «Записки» не обратили на себя внимания. Теперь же нельзя говорить о Достоевском, не думая постоянно и невольно, вслух или про себя, о «Записках из подполья». Кто их не читал или на них не обратил внимание — с тем нечего говорить о Достоевском, ибо нельзя установить самых азов понимания. Целый ряд писателей выдающегося успеха — Л. Шестов[438], Мережковский, Философов — начали постоянно ссылаться на подпольного человека, подпольную философию, подпольную критику… И термин подполье, понятие подполье, наконец, сделались таким же беглым огнем в литературе, журналистике и прессе, как когда-то лишний человек Тургенева, его отцы и дети[439] или как нравственное совершенствование[440] после Толстого. Позитивное бревно одномерного мышления, лежащее поперек нашей русской, да и европейской улицы, Достоевский так тряхнул, что оно никогда не придет в прежнее спокойное и счастливое положение уравновешенности. Гений Достоевского покончил с прямолинейностью мысли и сердца; русское познание он невероятно углубил, но и расширил…[441]
Касаемо понимания (!)… «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» — это первая книга, с которой веду отсчет писательства[442]. Ведь все о понимании… Вся творческая деятельность пропитана соотношением зерна и из него вырастающего дерева, а в сущности, просто — роста, живого роста… Слово — оно: потенция (зерно) — реализуется… Да теперь я долезу до Неба (Бога). Религия, Царство (устроение России) — все здесь, в идеи потенции[443].
В июле 1885 г. я поставил точку в конце огромной рукописи, по форме и содержанию представлявшей собой философский трактат, посвященный постижению путей и способов рационального воплощения возникшей у славянофилов идеи цельного знания. В ней развернутая классификационно-генетическая схема грядущей науки, интегрирующей в себе философское и эмпирическое познание… призванной стать одновременно и реалистическим, и метафизическим, т. е. универсальным всезнанием-пониманием. Одною мыслью охватить разбегающиеся формы бытия. Каково?!
Предмет науки есть неизменно существующее, ее содержание — истинное знание о нем, а ее сущность — соединение этих знаний в понимание… Наука есть всецелое понимание, в котором раскрывается природа человеческого разума. При этом сам разум есть обладающая скрытой жизненностью потенция, в которой предустановлены формы понимания. Весь сложный, многообъемлющий и продолжительный процесс понимания движется вперед и управляется в своем движении исключительно природой и строением разума, и только один момент его зарождения нуждается в прикосновении внешнего мира и в возникновении сознания, что есть этот мир.
Понимает не человек, но в человеке совершается понимание. Таково credo моего философского идеализма… гносеологической программы… антипозитивистской установки… А как иначе?! Ведь эмпирические знания, составляющие основу наук, базируются на наблюдении и опыте, которые бессильны придать этим знаниям внутреннюю связь. Следовательно, господствующее положение в науке должно принадлежать не опыту и наблюдению, но умозрению, направляющему их. Сами по себе дискретные и самодостаточные знания образуют лишь ученость, но не науку как нахождение объясняющих знаний или понимание. Своей идеей понимания я утверждаю сверхэмпирическое (базирующееся на синтезе опытного и сверхопытного) и одновременно истинное (отвечающее природе самого разума) познание внутренних закономерностей и отношений в мире идей и явлений как целое. Если понимание образовано разумом, то и структура понимания определяется внутренним строением разума, — неким центром схем понимания или предустановленными в разуме идеями, которых насчитывается ровно семь: 1) идея существования (бытия); 2) идея сущности (природы) бытия; 3) идея свойств (атрибутов) существующего и познаваемого; 4) идея причины (причинности); 5) идея цели (целесообразности) существующего и происходящего; 6) идея свойств и развития (качества); 7) идея числа (количества). Каждая частная наука, интегрированная в общую науку-понимание, имеет своим предметом какую-либо отдельную сторону бытия, строго соответствующую одной из семи идей разума; полученные таким образом частные составляющие данной науки точно так же разлагаются по схемам разума, в результате чего и определяется итоговая схема (структура) понимания как единства познающего (разума), познания (процесса) и познаваемого — космоса (природно-материального мира) и мира человеческого (духовного).
В разуме есть нечто космическое, а в космосе — нечто разумное. Разум есть как бы мир, выраженный в символах, — мир есть как бы разум, выраженный в вещах; и только поэтому возможно познание мира разумом, возможно понимание. Наличие высшей разумной и творческой силы в бытие — Бога — доказывает незыблемое и вдобавок органическое соотношение между разумом и познаваемым внешним миром, между бытием идеальным и реальным как главным элементом целесообразности существования или совершения чего-либо в настоящем для осуществления в будущем того, что было создано в прошлом… явления сложного творчества, в его единстве, разумности и сознательности. А поскольку целесообразность всегда едина, разумна, сознательна, то в ней неизменно ощущается присутствие третьего, что вложило в вещь или явление цель, и потому оперирование этой идеей позволяет проникнуть в идеальный божественный замысел мира и тем самым ограничить значение и сферу применения механического закона причинности областью всего неорганического и мертвого, ибо жизнь есть обнаружение целесообразности в веществе[444]…
О русском характере
Большое спасибо Вам, дорогой Василий Васильевич, за добрую память и любезное письмо. Я очень рад и искренне желаю поддержать переписку с вами, надеясь получить от нее много поучительного и приятного для себя. Спешу, однако, заранее оговориться, что за аккуратность переписки не ручаюсь, ибо аккуратность не в русском характере. Умеренность и аккуратность — да это таланты Молчалина! — склонны, пожалуй, иные думать, с легкой руки невоздержного на язык Чацкого[445]. Я хотя не поклонник сего задорного малого и большого эгоиста, но в данном случае всей натурой стою на его стороне.
Как метко, как полно! Критика наша все еще не может слезть с трафарета покорного восхищения перед его блестящею, но в сущности пустою говорливостью… Москвичи 20-х годов[446] дельно поступили, выжив от себя этого говоруна, который ни дома не построит, ни царства не сбережет, а все растеряет и все пустит по ветру.
И вообще… Комедия «Горе от ума» есть страшная комедия. Это именно комедия, шутовство, фарс. Но как она гениально написана, то она сыграла страшную роль фарса — победившего трагедию, роль комического начала — и севшего верхом на трагическое начало мира, которое точно есть, и заглушившего его стон, его скорбь, его благородство и величие. «Горе от ума» есть самое неблагородное произведение во всей всемирной истории[447]. «Замолчи, мразь», — мог бы сказать Чацкому полковник Скалозуб. Да и не одному Чацкому… «Ты придрался, что я не умею говорить, что я не имею вида, и повалил на меня целые мешки своих фраз, смешков, остроумия, словечек: на которые я не умею ничего воистину ответить. Но ведь и тебя, если поставить на мое место — то ты тоже не сумеешь выучить солдат стрелять, офицеров — командовать и не сумеешь в критическую минуту воскликнуть: Ребята, за мной! — и повести полк на штурм и умереть впереди полка. Почему же я пас — раз не умею по-твоему говорить, а ты не пас, хотя тоже не умеешь сделать, как я? А послушать тебя, то выходит, что я нахожусь в вечном пасе перед тобою, как дурак перед умным, как недостойный перед достоинством, почти как животное перед человеком. Какую же ты гадость написал? И какая вообще пакость есть уже самая твоя мысль, намерение и (якобы) идеал. Это есть намерение поставить слово выше дела, превознестись с имею слово над имею дело»[448].
Грибоедов так был беззастенчиво счастлив, т. е. ему даже не приходила на ум возможность или необходимость скрыть это, что он просто и спокойно, несколько наивно выразил это в самом заглавии пьесы. Как счастлив был бы кто-нибудь, если б ему выпало на каком-нибудь — пусть очень умном — своем произведении написать: произведение умного человека, как это почти написал Грибоедов, слив, очевидно, лицо свое — с Чацким и объявив, что этот последний несет горе… не по иной какой причине, как от чрезвычайного излишества у него ума. Этим объясняется осторожное замечание Пушкина, выраженное сейчас после чтения комедии: «Грибоедов, конечно, умен, но не умен — Чацкий»[449].
Сухонькие, чистенькие, вымытые комнатки, где ради смеха только шепчутся про любовь Молчалин и Софья. Ни земли, ни сора, ни мокроты, ни Бога. Истинно не обрезанный… Нет чувства пола — нет чувства Бога!..[450] В Грибоедова все смотрелись и говорили: Как я хорош. И еще: Благодарю тебя, Боже, что я не таков, как этот Скалозуб; как этот семинарист-Молчалин; как этот старожил Фамусов. И, во-вторых, еще: Но этот — совершенный Скалозуб… С Грибоедова больше, чем с кого, пошла интеллигенция и кающийся дворянин, и вообще русские кающиеся сословия и классы[451].
Чему я, собственно, враждебен в литературе? Тому же, чему враждебен в человеке: самодовольству. Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб. Счастливый успехами — в литературе, в женитьбе, в службе — Грибоедов, в моем вкусе, опять же половину Скалозуб, Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев[452]), а тем, что был счастлив в себе. Но этим главным в себе он сливается с Грибоедовым и Герценом[453].
Я только что окончил курс наук в Петроградском императорском филологическом институте[454] и слушал по истории исторические лекции: по всеобщей истории — пресловутого Н. А. Астафьева[455], который черпал сведения из забытых книжек времен очаковских и покорения Крыма[456]…
Грибоедов имел гениальный по наблюдательности глаз, великий дар смеха и пересмеивания, язык острый как бритва, с которого словечки так и сыпались. Словечки в «Горе от ума» еще гениальнее всей комедии, ее целости; словечки перешли в пословицы. Как отдельные фигурки «Мертвых душ»[457] тоже выше компоновки всей русской поэмы. Но смех, словечки и острый глаз не образуют собственно вдохновения. Конечно, Грибоедов был гениальный словесник; как словесник он был, может быть, даже гениальнее Пушкина. Но было бы просто странно говорить об его уме или сердце… Он был только мелкий чиновник своего министерства[458], и размеров души он вообще никаких не имел[459].
По древней истории читал, или, вернее, выкладывал нам, грешным, массы сырья и ряд цифр Ф. Ф. Соколов[460]… старик с лицом —
Пергаментным, в очках; губа отвисла,
И мутный взор потух. Беззубым ртом
Зашамкал он уныло числа, числа…
История — без образов, без лиц,
Ряды хронологических таблиц!
Вот он живой в характеристике Д. С. Мережковского[461]. Лучше их читал нам лекции по русской истории, но в объеме гимназического курса, Е. Е. Замысловский[462], от непосильных трудов получивший теперь сухотку мозга.
Сейчас состою преподавателем истории и пополняю сам те громадные пробелы по разным сторонам знаний, которые оставил в моей голове институт. Между многими изданиями по истории читал и лекции Ключевского[463]…
Есть фигуры летучие, есть фигуры стоячие, есть фигуры сидячие. В. О. Ключевский был фигура ползучая, стелющаяся, цепляющая… И он полз руками, фигурой, больше всего мыслью, полз голосом… Ни темы, ни хода мыслей пробной лекции я не помню: меня заняло в ней другое: строение мысли, строение фразы… Ключевский нередко останавливался (на мгновение), чтобы перестроить уже произнесенную фразу… когда фраза завершалась, — это художественная, литературная фраза, когда могла сейчас лечь под печатный станок. Медленно, с какой-то натугой, со странной внутренней работой вам сейчас на кафедре он печатал слова, строки, предложения, всю характеристику лица, или эпохи, давал ответ на вопрос или недоумение науки или ученых. Это было необыкновенно…[464] Чтение Ключевского было полно оттенков, ретуши; нередко (в отношении исторических лиц) оно звучало тонкой и решительной иронией: общий привкус был шутливый, подсмеивающийся.
Сущность и особенность Ключевского в Москве заключалась в высшем и, может быть, неповторимом слиянии в одном лице традиции и духа русского церковного просвещения, бытового, народного, религиозного, — с просвещением государственным, светским, общественным, вольным. Он совершенно заслонил собою память Соловьева[465] (коренной русак[466]!.. весь спокойствие[467]!..), и неудивительно, что через 2–3 лекции его уже слушал весь факультет, всякий, кто мог… Русская порода, кусок драгоценной русской породы — вот Ключевский. Лиана, повилика: цеплялся руками, фигурой, умной головой, внимательной, любящей душой, — растет и ползет по старой русской стене, залезая своими присосками во все щелочки, во все ее скважины… И никто так, как он, не знает, и никто так, как он, не любит эти старые священные стены.
Равно и лекции Герье[468]…
Я привязывал себя во время экзаменов за ногу к стулу, чтобы зубрить Герье, и точно в опьянении силился встать, чтобы опять и опять думать о своих любимых мечтах, и, чувствуя только на ноге ремень, снова принимался неистово зубрить постылые лекции[469].
И лекции Виноградова[470]…
Виноградов был забавен… Ходил в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем[471].
Как я жалел, что мне не пришлось слушать таких профессоров и учиться под их руководством!
Да, еще на моей памяти было это благородное соперничество Московского[472] и Петроградского университетов, и именно — профессорами, именно — качеством, глубиною и блеском читаемых лекций… А — не передовым духом, не выдвиганием себя перед министерством и перед обществом оппозициею и заслугами общественными. Увы, хорошая традиция во всем исчезает. В конце минувшего века Московский университет славился историко-филологическим факультетом, а Петроградский — физико-математическим, и главным образом — его естественным отделением.
Вот Вы счастливее меня в этом отношении. Как после лекций, например, Ключевского не полюбить истории! И я верю Вам, что Вы по окончании курса любили науку и общественные успехи, но решительно не хочу допустить, чтобы теперь Вами овладело отвращение ко всякому интересу. Мне кажется, что на Вас временно налетела хандра, отчасти, может быть, тогда под влиянием физической болезни, отчасти же, вероятно, от новой обстановки, в которую вы попали. Побольше силы воли, Василий Васильевич! Сбросьте с себя всякую хандру и апатию, возьмите себя в твердые руки и с Богом за дело. Вы непременно должны закончить свои хронологические таблицы; я уже предвкушаю удовольствие, с каким буду читать ваши характеристики веков древней истории; надеюсь, они будут составлены мастерски, ибо из-под вашего пера посредственности нельзя ожидать. Главное, воспряньте духом и вашу тупость прогоните куда-нибудь в тартарары. Я начал теперь трогать русскую историю, но об этом после. Кладу перо и крепко жму вашу дружескую руку. Всего хорошего.
О Юстиниане Великом
Сердечное спасибо Вам за ваше участие к моему последнему труду. Вы один из немногих, которые хотят понять мои стремления и, снисходя к недостаткам моих трудов, одобряют руководящие идеи. Я был бы счастлив, если бы для моих трудов нашелся такой рецензент, как Вы, т. е. человек с философским складом ума, который любит не в мелочах копаться с тем, чтобы открыть несколько невольных ошибок, а углубляться в идейную сторону и уметь раскрывать идеи с необыкновенным мастерством. Обычные наши рецензенты не любят разбираться в разных точках зрения (ибо для этого нужно подумать, да и самому иметь определенное воззрение); они придерутся к тому, сему, а больше — ни к чему, поспорят, пошумят, проберут и тем дело кончат. О, коротенькие!
По поводу нападок на второй выпуск моего «Опыта»[473]: мне пришлось защищать и русскую точку зрения, и, в частности Юстиана Великого[474]. Странно, что в «Журнале Министерства народного просвещения»[475] в рецензии на мой второй выпуск (рецензии крайне поверхностной) стараются набросить тень на память Юстиниана Великого за то, что православие сего государя не было безупречно до конца. Как будто он был не человек! Ведь и на солнце есть пятна.
В наш демократический век и история пишется очень просто: учитель гимназии или профессор университета, дальше библиотеки никуда не ходивший, жизнь не знающий, не видевший, в жизни государственной не соучаствующий, — смотрит запанибрата на Юстиниана Великого, на русских Иоаннов, корит их непросвещенностью или за жестокость и коварство и т. д., и т. д. Между тем Юстиниан создал Святую Софию Константинопольскую, и его повелением в его царствование составлен, изваян на вечные времена «Corpus juris civilis»[476]. Рецензенту журнала Министерства народного просвещения, профессору университета и учителю гимназии просто невмочь поднять голову на такие гигантские по величию, высоте и обширности труды, создания. Он в них понимает столько же, сколько мальчик в строительстве Ладожского канала[477]. Ну, и вот он пишет… историю, обзор или руководство, со своими одобрениями и со своими порицаниями… Что-то мне брезжится в уме, что через век, через два будут выброшены как хлам и сор все решительно истории, в демократический век написанные, за их недостойный тон, за их ошибочный тон, за этот тон лакея, для которого в барине его нет героя, хотя бы барином этим случалось быть Людовику Святому[478], Владимиру Святому[479], Юстиниану или Петру[480].
Жду придирок и к третьему своему выпуску. Одновременно с вашим письмом я получил письмо от одного образованного и умного интеллигента, который не понимает моего посвящения и моей руководящей идеи. «Что это за православный учебник истории?» — иронически спрашивает он меня и ставит мой учебник в параллель с теми учебниками физики и минералогии, которые в былые времена излагались с православной точки зрения. Кажется ли Вам странным и неуместным мое посвящение ввиду того, что в наши гимназии допускаются и иноверцы? Находите ли Вы узкой для учебника ту точку зрения, которую я избрал и которая выражается в известной формуле: православие, самодержавие и народность[481]? Этот мнимый интеллигент недоволен также и моей оценкой Грозного[482]. Но за Грозного я спокоен, ибо я тут могу опереться на глас народа, который, как говорится, есть глас Божий, и на голос самого Пушкина, авторитет которого перевесит все ученые авторитеты. Да и что такое иные наши ученые, чтобы им доверять? Возьмем хоть Д. И. Иловайского[483]: он талантливый живописец, но очень посредственный мыслитель, и поэтому судил он Грозного зря.
Мы своей истории не знаем — вот в чем дело, и ни Иловайский, ни Делянов[484], Толстой[485] и Уваров русских мальчиков и девочек русской истории не научили; а Потебня[486], Буслаев[487], Тихонравов[488], Сахаров[489], Снегирев[490], Хомяков[491] и все Аксаковы[492] — в учителя русского юношества никогда не были призваны и даже не были до учительства допущены[493].
Иловайский — рутинный историк. Он сетует на чрезмерное, подавляющее развитие периодической печати и этим развитием объясняет упадок в обществе серьезного чтения. «Периодическая печать, — возражает он мне или думает, что возражает, — теперь убила книгу… В Европе уже немного осталось людей, которые еще борются с наплывом газетного чтения и продолжают читать книги». Видит факт, но не ищет причины! Ему не кажется, что для этого перехода общества от серьезного чтения к чтению поверхностному есть какая-нибудь общая почва и что она должна скрываться в условиях, этому чтению предшествующих и его подготовляющих для каждого[494].
Обличителям Грозного следовало бы помнить слова великого Ранке[495], что с историей и великими идеями не спорят. Европеизм — вот едва ли не главная причина, которая мешает нашим историкам правильно понять Грозного. Желательно было бы, чтобы Вы, Василий Васильевич, выяснили этот вопрос (о Грозном) со свойственными Вам глубиной и разносторонностью.
Иван Грозный резал, топил, давил и растлевал людей[496]; вдруг юродивый Никита подает ему кусок коровьего мяса. «Я не ем скоромного в пост», — отвечает грозный царь. Юродивый возразил: «А человеческое мясо ешь?». И тем не менее Грозного все еще любят, даже слагают заунывные песни в его память, вспоминают необъяснимо любимого народного русского царя[497]. Ибо самые любимые наши цари суть самые страшные… Народ все простит царю, но не простит одной обыкновенности, вульгарности, повседневности[498]. В покаянной речи мудрого царя перед народом, когда с любого места он говорил о своих винах, и о чужих преступлениях, и о невыносимых долее страданиях сирот своих, простого народа, — как много было смысла и достоинства, если сравнить ее с нашею обличительную литературой, конечно, правою, но так мелко, злобно, так напоминающее те собачьи головы, с которыми позднее ездили опричники, выметая сор из отечества. И далее, в земском, в стоглавом соборах, в вопросных пунктах и в речах на них как много опять было ума и обдуманности, сравнительно с разными (кто помнит имя их?) комиссиями 60-х годов[499].
Грозный был в вечном споре… Его безумная борьба с дворянством, борьба, наконец, со святыми, с церковью (судьба митрополита Филиппа[500], судьба Адашева[501] и Сильвестра[502]; судьба князя Курского[503]), — все это похоронные этапы Руси; все это грозные предвестники разложения Руси. Все это было скрепление Руси, но с таким наоборот, при котором все целебное как-то пропадало, испарилось[504].
Как это сказал когда-то митрополит Филипп, взглянув в Успенском соборе на Иоанна Грозного и на стоящих вокруг него опричников в известном наряде: кафтан, бердыш, метла и собачья голова у пояса. Митрополит остановился перед царем и изрек: «В сем одеянии странном не узнаю Царя Православного и не узнаю русских людей». Нельзя не обратить внимания, что все мы, после начальных дней революции, как будто не узнаем лица ее, не узнаем ее естественного продолжения, не узнаем каких-то странных и почти нетерпеливых собственных ожиданий, и именно мы думаем: Отчего она не имеет грозного лица, вот как у былого Грозного Царя и у его опричников. Мы не видим метлы и собачьей головы и поражены удивлением, даже смущением, даже — почти недовольством. Как будто мы думаем, со страхом, но и с затаенным восхищением: Революция должна кусать и рвать. Революция должна наказывать. И мы почти желаем увеличения беспорядков, чтобы, наконец, революция и революционное правительство кого-нибудь наказало и через то проявило лицо свое[505].
Спасибо вам за рекомендацию К. Леонтьева.
В свое время меня поразили смелость и гордость Леонтьева. Строй его мыслей до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, договаривать до конца своих мыслей: все было с полуслова и до конца, до глубины понятно друг в друге. Вот ум, вот убежденность, вот язык и тон! Никем я не был заинтересован, как им. Нет, по силе ума — славянофильская партия куда превосходит западную[506].
Леонтьев — один из самых глубоких исполнителей славянофильской идеи и как наиболее проницательный аналитик кризиса европейской культуры. Только прочитав многочисленные статьи К. Леонтьева, впервые начинаешь понимать грозный смысл всех мелких, не тревожащих никого, микроскопических явлений действительности: там вскроется пузырек, там ослабеет ткань, и, кажется, колосс всемирной культуры еще неподвижен, а между тем с ним совершается самое важное, что когда-либо совершалось[507].
При этом вызывает отторжение эстетический аморализм и натурализм его исторической теории. Это страшно; это, я думаю, не угодно Богу; против этого надо бороться. Куда же девать смирных и некрасивых? Я сам такой, и за тысячи таких же буду бороться. Леонтьеву все подавай Александров Македонских[508] или Алкивиадов; бог с ними, мы им не мешаем, но мы также хотим жить и не в силу только животного права; мы даже и их иногда потянем к суду по той или иной главе Евангелия или иному стиху Второзакония. Бог над всеми, а не над великими только. Леонтьев велик, но он требует поправки… Эстетика его жестоковыйна, и предпочтение Алкивиада Акакию Акакиевичу[509] (а почему мы все не Акакии Акакиевич?) вызвало бы протест во всем христианском мире, и больше всего — в Апостолах… Но, это самое главное: мне пришли в голову такие соображения, которые — я в отчаянии, что не сказал самому Леонтьеву при жизни — ибо они вдруг заставили бы его отказаться от триединого процесса истории, пункта исходного всех его теорий — и умереть радостно, а не скорбно, не с отчаянием за всю историю человечества[510]. Церковь и особые обетования, ей данные, — вот что совершенно забыто Леонтьевым, что в его страхах, сомнениях и ими обусловленном негодовании не занимает никакого положения. Он ее не вспоминал вовсе и вот отчего остался неутешен; окончательный вывод — он во всем ошибся[511].
Вместе с тем такого воскрешения афинизма… шумных агора афинян, страстной борьбы партий и чудного эллинизма на ты к богам и к людям, — этого я никогда еще не видел ни у кого, как у Леонтьева. Все Филельфо[512] и Петрарки[513] проваливаются, как поддельные куклы, в попытке подражать грекам, сравнительно с этим калужским помещиком, который и не хотел никому подражать, но был в точности как бы вернувшимся с азиатских берегов Алкивиадом, которого не догнали стрелы врагов, когда он выбежал из зажженного дома возлюбленной[514]. Самое свободомыслящее явление, может быть, за все существование русской литературы… Безбрежность его скептицизма и сердечной и идейной свободы (независимости, вытекания только из собственного я) оставляет позади себя свободу Вл. Соловьева, Герцена, Радищева[515], Новикова[516]. Дух Леонтьева не знал, так сказать, внутренних задвижек: в душе его было окно, откуда открывалась бесконечность[517].
Натурой Леонтьева был эстетизм, а в христианство он все-таки был только крещен; это — первозаконие и второзаконие. Мировоззрение Леонтьева — ревущая встреча эллинского эстетизма с монашескими словами о строгом загробном идеале. Дьявол в монашеском куколе, — бросился в Оптину Пустынь только оттого, что ему нельзя было броситься к какому-нибудь тирану Дионисию[518] в Сиракузы[519]… Его боги совершенно ясны: Ломай спину врагу, завоевывай Индию. В сущности, он Байрон[520] более самого Байрона[521]… Это русский Ницше; они — как бы комета, рассыпавшаяся на две, даже более того, Леонтьев был больше Ницше[522], чем сам Ницше, он имел неслыханную дерзость, как никто ранее его из христиан, выразиться принципиально против коренного, самого главного начала, Христом принесенного на земле, — против кротости, дай-ка ему волю и власть (с которыми бы Ницше ничего не сделал), он залил бы Европу огнями и кровью в чудовищном повороте политики[523].
«Подморозить гниющее»… Печальный совет самого пламенного из наших консерваторов, пожалуй, единственного консерватора-идеалиста. Печальный и бессильный совет: Леонтьев забыл, что ведь не вечная же зима настанет, что на установку вечной зимы не хватит сил ни у какого консерватизма и что как потеплеет, так сейчас же начнется ужасная вонь от разложения. Он, биолог, забыл другое явление, что вырастают чудные орхидеи на гниющих остатках старых дерев, но уже, конечно, вырастают они, вовсе не повторяя в себе тип и форму этого дерева, превратившегося, по закону всего смертного, в персть земную[524].
Не знаю, обманывает ли меня вкус, но чувствуется мне, что Леонтьев был декадентом[525] раньше, чем появилось само это имя, что он писал свою прозу раньше символических стихов, но уже — как их предварение, и создавал свою необычайную политику для каких-то сказочных, а не реальных царств, где будут носить египетские короны и ассирийские жезлы[526]. В скорлупу своего жестокого консерватизма Леонтьев заперся только с отчаяния, прячась, как великий эстет, от потока мещанских идей и мещанских фактов своего времени и надвигающегося будущего. И, следовательно, если бы рыцарскому сердцу Леонтьева было вдали показано что-нибудь и неконсервативное, даже радикальное — и вместе с тем, однако, не мещанское, не плоское, не пошлое, — то он рванулся бы к нему со всей силой своего — позволю сказать — гения. Леонтьев не дожил немногих лет до нового поворота идей, вкусов и поэзии в нашем обществе, которое охватывается в одну скобку декадентства и, думается, самою неожиданностью своею, своими порывами вдаль, своими религиозными влечениями и симпатиями к древнему Востоку, вероятно, охватило бы его душу как последняя и смертельная любовь[527].
Леонтьев слишком, как женщина, смотрел на историю и культуру; у него был женский глазок на все, с его безумными привязанностями, с его безумными пристрастиями, с его безумным фанатизмом. Отсюда станов очарование, которое на нас льется из его неудержимых речей, как будто нас заговаривает женщина, чего-то у нас просящая, чего-то безумно требующая и которой мы не в силах противостоять. У Леонтьева — чары из самого слова, из строения фразы, в каждой строке с мольбой или упреком. От этого его любят или, правильнее, влюбляются в него даже враги… В Леонтьеве есть что-то от Чайковского[528] и его таинственной, гипнотизирующей музыки[529]… Я спрашивал одного очень умного старого доктора о пороке Константина Николаевича, его бисексуальности. Он мне сказал, что это необъяснимый порок, большей частью врожденный и непреодолимый. Я обрадовался этому объяснению, потому что оно успокоило мое сердце: Леонтьев был редко чистосердечный человек, с редкой отзывчивостью на всякую нужду, с любовью к конкретному, индивидуальному, с привязанностью к человеку, а не только к мозговым абстракциям. А грехи его тяжкие, преступные грехи — да простит ему милосердный Бог наш[530].
Не могу взять на себя смелость заняться характеристикой славянофильских взглядов по теории русской истории. Для этого нужно обладать большим философским умом и обширным образованием, чего я не имею. Судя по Вашим печатным статьям, которые я всегда читал с удовольствием, эту задачу о славянофилах Вы могли бы выполнить не без успеха, и я прямо скажу Вам, что ваш талант обязывает Вас к этому. Вы, к тому же, по-видимому, располагаете свободным временем. А задача действительно стоит того, чтобы над ней потрудиться.
Кстати, не думаете ли Вы перебраться в Москву? Теперь, т. е. после ухода Высотского[531], я думаю, это не будет невозможно.
С Высоцким я встречался дважды в 1891 г. Первый раз при ходатайстве об обмене местами с моим университетским товарищем Константином Вознесенским[532], который согласился уступить мне свое место в Бельской прогимназии[533] и занять мое место в Елецкой мужской гимназии. Другой раз при ходатайстве о переводе на должность инспектора в Рязань… И вот какой-то Высоцкий только потому, что он делец (моих лет, если не моложе), кричит на меня, и я по своей застенчивости и робости молчу и краснею. Скажи он мне просто и ясно, не будь этих подлых торопливых убеганий за дверь, грубости со мной (слова — очень возвышенным, без малого кричащим голосом — о вашем незнании положения дел) и проч. — и я был бы спокоен, не было бы той озлобленности, которая буквально душила меня целый день[534]…
Я рвусь из Коломны и если ничего не добьюсь, то, пожалуй, удеру в какой-нибудь округ, где обращают побольше внимания на людей занимающихся.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Вешние воды Василия Розанова предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
418
Из переписки (22 мая 1891 г. — 23 декабря 1892 г.) В. В. Розанова со студентом Егором Крикалевым. См.: Вешние воды. 1914–1916.
419
«Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария». Впервые опубликовано: Русский Вестник. 1891. № 1–4. Отд. изд.: СПб.: Тип. С. М. Николаева, 1894. 2-е изд. СПб.: Тип. М. Меркушева, 1902. 3-е изд.: СПб.: Тип. Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1906. В «Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» В. В. Розанов дал первый набросок своей концепции ценностного подхода к литературному наследию (оценивать роль художника в литературном процессе следует вне зависимости от идеологической направленности его миросозерцания), которую последовательно развивал в статьях, посвященных творчеству А. Амфитеатрова, Л. Андреева, В. Белинского, А. Блока, А. Герцена, Н. Гоголя, И. Гончарова, М. Горького, Ап. Григорьева, А. Куприна, М. Лермонтова, М. Ломоносова, Д. Мережковского, Н. Некрасова, А. Пушкина, Л. Толстого, И. Тургенева, А. Чехова, Гете, Диккенса, Мопассана, а также писательскому мастерству русских философов: А. Хомякова, К. Леонтьева, Н. Страхова, Вл. Соловьева, Н. Бердяева, Е. Трубецкого, П. Струве, П. Флоренского и др., — предполагая объединить их в единую книгу «О писательстве и писателях».
422
Сергей Аркадьевич Андреевский (29 декабря 1847 г. / 10 января 1848 г., село Александровка, Славяносербский уезд, Екатеринославская губерния — 9 ноября 1918 г., Петроград) — писатель, поэт, критик, сотрудник «Нового времени».
424
Юрий Николаевич Говоруха (Говорухо) — Отрок (29 января / 10 февраля 1850 г., Курск — 27 июля / 8 августа 1896 г., Москва) — публицист, критик газеты «Московские ведомости».
428
«Преступление и наказание» — социально-психологический и социально-философский роман Ф. М. Достоевского, над которым писатель работал в 1865–1866 гг. Впервые опубликован в 1866 г. в журнале «Русский вестник» (№ 1, 2, 4, 6–8, 11, 12). Через год вышло в свет отдельное издание, структура которого была немного изменена по сравнению с журнальной редакцией; кроме того, Достоевский внес в книжный вариант ряд сокращений и стилистических правок.
430
Иван Александрович Гончаров (6/18 июня 1812 г., Симбирск — 15/27 сентября 1891 г., Санкт-Петербург) — писатель.
431
Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 219. Л. 5.
438
Лев Шестов, наст. имя и фам. — Лев Исаакович Шварцман (31 января / 12 февраля 1866 г., Киев — 20 ноября 1938 г., Париж) — философ и литературовед.
439
«Отцы и дети» — роман И. С. Тургенева, написанный в 1860–1861 гг. и опубликованный в 1862 г. Книга стала сенсацией и привлекла к себе всеобщее внимание, а образ главного героя Евгения Базарова (бескомпромиссность, отсутствие преклонения перед авторитетами и старыми истинами, приоритет полезного над прекрасным) был воспринят как воплощение нового поколения, став примером для подражания молодежи 1860-х гг.
442
Несмотря на оригинальность общей концепции и полемичность трактовок, установившихся в мировой философии категорий и понятий, исследование В. В. Розанова базируется на расхожей в то время учебной литературе. Большая розановская книга не вызвала резонанса в научно-философской среде, было отмечено лишь двумя отрицательными рецензиями в литературных обзорах «Вестника Европы» (1886. № 10) и «Русской мысли» (1886. № 11), а ее тираж в 600 экземпляров не был реализован даже к началу XX в.
444
Розанов В. В. О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания. М.: Институт философии, теологии и истории Святого Фомы, 2006.
445
Герои комедии в стихах «Горе от ума» русского дипломата, поэта и драматурга Александра Сергеевича Грибоедова (4/15 января 1795 г., Москва — 30 января / 11 февраля 1829 г., Тегеран).
449
Из письма А. С. Пушкина П. А. Вяземскому 28 января 1825 г. Петр Андреевич Вяземский (12/23 июля 1792 г., Москва — 10/22 ноября 1878 г., Баден-Баден) — князь, поэт, литературный критик, историк, переводчик, публицист, мемуарист, государственный деятель.
450
Розанов В. В. Собрание сочинений. В мире неясного и нерешенного. Из восточных мотивов. М.: Республика, 1995.
452
Кондратий Федорович Рылеев (18/29 сентября 1795 г., Батово, Санкт-Петербургская губерния — 13/25 июля 1826 г., Санкт-Петербург) — поэт, общественный деятель, декабрист, один из пяти казненных руководителей Декабрьского восстания 1825 г.
454
Императорский Санкт-Петербургский историко-филологический институт — высшее учебное заведение Российской империи, готовившее преподавателей русского языка, классических языков, истории и географии для гимназий и реальных училищ. Основан 27 июня / 9 июля 1867 года указом императора Александра II: «Обращая внимание на недостаток в учителях и вообще средних учебных заведений, Мы признали за благо учредить в С.-Петербурге особое для образования учителей высшее учебное заведение под названием Императорского Историко-Филологического Института». С 1875 года в России стал действовать еще один подобный институт — Историко-филологический институт князя А. А. Безбородко. До 1904 года институт был закрытым учебным заведением с полным казенным содержанием; с 1907 года было разрешено принимать «своекоштных студентов в числе не более 10 и зачислять их кандидатами на казенное содержание». С 1914 по 1917 год — Петроградский историко-филологический институт. В декабре 1919 года реорганизован в Педагогический институт при Первом Петроградском университете и затем полностью слит с филологическим и историческим факультетами Ленинградского государственного университета.
455
Николай Александрович Астафьев (17/29 марта 1825 г., село Совет, Ростовский уезд, Екатеринославская губерния — 17/30 октября 1906 г., Санкт-Петербург) — русский историк, педагог и христианский писатель.
458
В 1818 г. А. С. Грибоедов, отказавшись от места чиновника русской миссии в США, получил назначение на должность секретаря при царском поверенном в делах в Персии. С февраля 1822 г. Грибоедов — секретарь по дипломатической части при командовавшем русскими войсками в Тифлисе. Во время Русско-персидской войны (1826–1828) Грибоедов активно участвовал в переговорах с представителями персидского шаха и разработке ключевых условий выгодного для России Туркманчайского мирного трактата (1828). Был назначен министром-резидентом (послом) в Иран.
460
Федор Федорович Соколов (12 ноября 1841 г., Стрельна, Петербургская губерния — 1/14 июня 1909 г., Санкт-Петербург) — русский историк-эллинист, филолог-классик, основатель эпиграфики в России — вспомогательной исторической дисциплины, изучающей содержание и формы надписей на твердых материалах (камне, керамике, металле и проч.) и классифицирующей их в соответствии с их временным и культурным контекстом, заслуженный профессор Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской академии наук (1900), тайный советник.
462
Егор Егорович Замысловский (6/18 июня 1841 г., Гродно — 9/21 мая 1896 г., Санкт-Петербург) — российский историк, профессор истории Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской академии наук, действительный статский советник.
463
Василий Осипович Ключевский (16/28 января 1841 г., Воскресенское, Пензенский уезд, Пензенская губерния — 12/25 мая 1911 г., Москва) — историк, профессор Московского университета (1879–1911), академик, профессор русской истории Московской духовной академии (1871–1906).
464
Розанов В. В. Собрание сочинений. Старая и молодая Россия (Статьи и очерки 1909 г.). М.: Республика, 2004.
465
Сергей Михайлович Соловьев (5/17 мая 1820 г., Москва — 4/16 октября 1879 г., Москва) — историк, член Петербургской академии наук (1872).
468
Владимир Иванович Герье (17/29 мая 1837 г., Москва — 30 июня 1919 г., Москва) — историк, профессор по кафедре всеобщей истории в Московском университете (1868–1904), организатор Высших женских курсов в Москве (1872), учитель В. В. Розанова.
470
Павел Гаврилович Виноградов (18/30 ноября 1854 г., Кострома — 19 декабря 1925 г., Париж) — профессор всеобщей истории Московского университета, был приглашен в Оксфордский университет на кафедру сравнительного правоведения (1903), принял английское подданство (1921).
472
В. В. Розанов обучался на историко-филологическом факультете Московского университета в 1878–1882 гг. (18 сентября 1882 г. был утвержден в степени кандидата). Историю русского языка и литературы в Московском университете читал ректор Н. С. Тихонравов и Ф. И. Буслаев, историю всеобщей литературы — А. Н. Веселовский и Н. И. Стороженко, сравнительную грамматику индоевропейских языков — Ф. Ф. Фортунатов, всеобщую историю — В. И. Герье, П. Г. Виноградов, русскую историю — С. М. Соловьев, а после его смерти в 1879 г. — В. О. Ключевский, римские древности — И. В. Цветаев, Ф. Е. Корш, политическую экономию — А. И. Чупров, философию читал декан М. М. Троицкий.
474
Флавий Петр Савватий Юстиниан (483 г., Тавресий, Верхняя Македония — 14 ноября 565 г., Константинополь) — византийский император (1 августа 527 г. — 565 г.), полководец и реформатор, один из наиболее выдающихся монархов поздней Античности. Правление Юстиниана знаменует собой важный этап перехода от Античности к Средневековью, от римских традиций к византийскому стилю правления. Юстиниан был полон амбиций, однако ему не удалось совершить реставрацию Римской империи — единственного государства в истории, которому принадлежало все побережье Средиземного моря. На Западе он завладел большой частью земель Западной Римской империи, распавшейся после Великого переселения народов, в том числе Апеннинским полуостровом, юго-восточной частью Пиренейского полуострова и частью Северной Африки, присвоив себе титул Цезаря Флавия Юстиниана Аламанского, Готского, Франкского, Германского, Антского, Аланского, Вандальского, Африканского. При Юстиниане было переработано римское право, результатом которого стал новый свод законов — свод Юстиниана. Указом Юстиниана, желавшего превзойти царя Соломона и легендарный Иерусалимский храм, был полностью перестроен сгоревший собор Святой Софии в Константинополе, поражающий своей красотой и великолепием и остававшийся на протяжении тысячи лет самым грандиозным храмом христианского мира. Почитается в лике благоверных.
477
Ладожский (позднее Петровский или Староладожский) канал, построенный в начале XVIII в. — 117-километровый водный транспортный путь вдоль берега Ладожского озера, соединяющий реки Волхов и Неву. Являлся крупнейшим гидротехническим сооружением Европы.
478
Людовик IX Святой (25 апреля 1214 г., Пуасси, Франция — 25 августа 1270 г., Тунис) — король Франции (1226–1270), сын Людовика VIII Льва и Бланки Кастильской, представитель династии Капетингов, руководитель 7-го и 8-го крестовых походов, канонизирован Католической церковью (1297).
479
Владимир Святославич (около 960 г. — 15 июля 1015 г.) — князь новгородский (970–988), князь киевский (978—1015), не только сам принял христианство по греческому образцу (988), получив при крещении имя Василий, но и сделал христианство государственной религией Киевской Руси; прославлен в лике святых как равноапостольный; известен под именами Владимир I, Владимир Святой, Владимир Великий, Владимир Креститель (в церковной истории).
481
Теория официальной народности — принятое в литературе обозначение государственной идеологии Российской империи в период царствования Николая I. Автором теории стал Сергей Семенович Уваров (25 августа / 5 сентября 1786 г., Москва — 4/16 сентября 1855 г., Москва) — граф (1846), антиковед, государственный деятель, министр народного просвещения (1833–1849), действительный тайный советник, почетный член (1811) и президент (1818–1855) Императорской Академии наук, действительный член Императорской Российской академии (1831).
482
Иван IV Васильевич, прозванный Грозным (25 августа 1530 г., село Коломенское, под Москвой — 18/28 марта 1584 г., Москва) — старший сын великого князя московского Василия III и Елены Глинской, первый царь Всея Руси.
483
Дмитрий Иванович Иловайский (30 января / 11 февраля 1832 г., Раненбург, Рязанская губерния — 12 февраля 1920 г., Москва) — историк, автор учебников по всеобщей и русской истории для гимназий.
484
Иван Васильевич Делянов (25 ноября / 7 декабря 1817 г., Москва — 29 декабря 1897 г. / 10 января 1898 г., Санкт-Петербург) — государственный деятель, министр народного просвещения (1882).
485
Дмитрий Андреевич Толстой (1/13 марта 1823 г., Москва — 25 апреля / 7 мая 1889 г., Санкт-Петербург) — обер-прокурор Синода (1865–1880), министр народного просвещения (1866–1880), министр внутренних дел (1882); провел гимназическую реформу (1871), вводившую классическое образование (латинский и греческий языки).
486
Александр Афанасьевич Потебня (10/22 сентября 1835 г., хутор Манев близ села Гавриловка, Роменский уезд, Полтавская губерния — 29 ноября / 11 декабря 1891 г., Харьков) — языковед, литературовед, философ, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, первый крупный теоретик лингвистики в России.
487
Федор Иванович Буслаев (13/25 апреля 1818 г., Керенск, Пензенская губерния — 31 июля / 12 августа 1897 г., Люблино, близ Москвы) — языковед, историк литературы.
488
Николай Саввич Тихонравов (3/15 февраля 1832 г., дер. Шеметово, Мещовский уезд, Калужская губерния — 27 ноября / 9 декабря 1893 г., Москва) — профессор истории русской литературы Московского университета (1859–1889), ректор (1877–1883).
489
Иван Петрович Сахаров (29 августа / 10 сентября 1807 г., Тула — 24 августа / 5 сентября 1863 г., имение Заречье, Валдайский уезд, Новгородская губерния) — этнограф-фольклорист, археолог и палеограф.
490
Иван Михайлович Снегирев (23 апреля / 4 мая 1793 г., Москва — 9/21 декабря 1868 г., Санкт-Петербург) — историк, этнограф, фольклорист, археолог, искусствовед, первый исследователь русского лубка, член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук (1854).
491
Алексей Степанович Хомяков (1/13 мая 1804 г., Москва — 23 сентября / 5 октября 1860 г., село Ивановское, Липецкий уезд, Орловская губерния) — религиозный мыслитель, поэт, публицист, один из основоположников славянофильства.
492
Сергей Тимофеевич Аксаков (20 сентября / 2 октября 1791 г., Уфа — 30 апреля / 12 мая 1859 г., Москва) — писатель, отец К. С. и И. С. Аксаковых. Константин Сергеевич Аксаков (29 марта / 10 апреля 1817 г., Ново-Аксаково, Бугурусланский уезд, Оренбургская губерния — 7/19 декабря 1860 г., о. Занте, Греция) — писатель, поэт, критик, один из теоретиков славянофильства. Иван Сергеевич Аксаков (26 сентября / 8 октября 1823 г., Куроедово/Надеждино, Белебеевский уезд, Оренбургская губерния — 27 января / 8 февраля 1886 г., Москва) — поэт, публицист, издатель славянофильского направления.
495
Леопольд фон Ранке (21 декабря 1795 г., Виэ — 23 мая 1886 г., Берлин) — официальный историограф Пруссии (1841), разработавший методологию современной историографии, основанной на архивных источниках, на стремлении к историзму.
500
Митрополит Филипп II, в миру Федор Степанович Колычев (11 февраля 1507 г., Москва — 23 декабря 1569 г., Тверь) — епископ Русской церкви, митрополит Московский и всея Руси (1566–1568), известный обличением злодейств опричников царя Ивана IV (Грозного); до избрания на московскую кафедру был игуменом Соловецкого монастыря; из-за несогласия с политикой Ивана Грозного и открытого выступления против опричнины попал в опалу, решением церковного собора был лишен сана и отправлен в ссылку в тверской Отроч Успенский монастырь, где был убит; по инициативе патриарха Никона мощи Филиппа были перенесены в Москву (1652), а сам он был прославлен для всероссийского почитания как святитель Филипп Московский.
501
Алексей Федорович Адашев (1510–1561) — окольничий, воевода, приближенный царя Ивана Грозного, начальник Челобитного приказа, постельничий и хранитель личного архива царя вместе с печатью для скорых и тайных дел.
502
Сильвестр, в иноках Спиридон (умер около 1566 г.) — православный священник, политический и литературный деятель XVI века.
503
Андрей Михайлович Курбский (1528 г. — май 1583 г., Миляновичи, Волынское воеводство, Речь Посполитая) — князь, русский полководец, политик, писатель, переводчик и меценат, ближайший приближенный Ивана Грозного.
508
Александр Македонский, Александр III Великий (предположительно 20/23 июля или 6/10 октября 356 г. до н. э. — 10/13 июня 323 г. до н. э.) — царь Македонии из династии Аргеадов (336 г. до н. э.), выдающийся полководец, создатель мировой державы, распавшейся после его смерти.
511
Розанов В. В. К. Н. Леонтьев // Торгово-промышленная газета. Литературное приложение. СПб., 1893–1917.
512
Франческо Филельфо (25 июля 1398 г., Толентино — 31 июля 1481 г., Флоренция) — итальянский гуманист эпохи Возрождения.
515
Александр Николаевич Радищев (20/31 августа 1749 г., Верхнее Аблязово, Пензенский уезд — 12/24 сентября 1802 г., Санкт-Петербург) — прозаик, поэт, философ.
516
Николай Иванович Новиков (27 апреля / 8 мая 1744 г., Тихвинское-Авдотьино, Московская губерния — 31 июля / 12 августа 1818 г., там же) — российский издатель, общественный деятель, масон, крупнейшая фигура эпохи просвещения в Российской империи.
518
Дионисий Старший, Дионисий I (431/430 г. до н. э. — 367 г. до н. э.) — сицилийский военачальник, занимал должность стратега-автократора, тиран города Сиракузы (405 г. до н. э. — 436 г. до н. э.), создатель военно-политического союза городов Сицилии.
520
Джордж Ноэл Гордон Байрон (22 января 1788 г., Лондон — 19 апреля 1824 г., Миссолунги, Греция) — английский поэт.
522
Фридрих Ницше (15 октября 1844 г., Реккен, Саксония — 25 августа 1900 г., Веймар) — немецкий философ.
525
Декадентство, также декаданс — направление в литературе, творческой мысли, самовыражении периода рубежа XIX и XX веков, которое характеризуется эстетизмом, индивидуализмом и имморализмом. Родоначальники декадентства стремились освободить искусство от материалистических забот, раскрепостить мораль, скованную условностями, выступали против старых, академических форм искусства, искали новые формы самовыражения, более гибкие и более соответствующие усложненному мироощущению современного человека. Характерными чертами декадентства обычно считаются отход от общественности и отвращение к повседневной жизни, что проявляется в искусстве отрывом от реальности, поэтикой «искусство для искусства», эстетизмом, модой на демонизм, преобладанием формы над содержанием, стремлением к внешним эффектам, стилизации и т. д.
528
Петр Ильич Чайковский (25 апреля / 7 мая 1840 г., пос. Воткинск, Вятская губерния — 25 октября / 6 ноября 1893 г., Санкт-Петербург) — композитор, педагог, дирижер и музыкальный критик.
531
Николай Григорьевич Высоцкий (1846 г. — после 1917 г.) — правитель канцелярии попечителя Московского учебного округа.
