Тексты

А. Попов

Благодарности Автор выражает благодарность судьбе, карме, окружающим людям и просто счастливым обстоятельствам, которые иногда позволяют писать тексты. От имени последних, как их родитель, выражаю глубокую благодарность читателям. Тексты живут, когда их читают.

96—18

— 25, 70, 45, 36…

— Это что, начало фантастического рассказа?

Шорин быстро обернулся. Позади него, скрестив руки на груди и улыбаясь, стоял капитан Гриневич.

— Что вам угодно?

— А я, вы знаете, поручик, давно вас ищу. Думаю: куда это наш друг Шорин запропал? А он, оказывается, здесь, в малиннике и занимается сочинительством, беллетрист этакий!

— Извольте объяснить, что вам угодно? — с запальчивостью проговорил Шорин. — По какому праву, капитан, вы…

— Бог с вами, дружище, я вовсе не хотел вас обидеть.

— Это кажется очевидным! Если я здесь, то вовсе не значит, что я ищу вашего общества.

— Однако, поручик! — начал было возмущаться Гриневич, но потом попытался сдержать себя: — Послушайте, Шорин, — проговорил он спокойнее. — Уж если мы с вами начнем ссориться… Я понимаю, безусловно, все мы здесь в отнюдь не лучшей ситуации. Да о чем я, вся Россия… Впрочем, вы же понимаете. Держите же себя в руках, черт возьми!

— Но смотреть через плечо… Это же низость!

— Да что вы, в самом деле? Неужели думаете, я специально? Мне только что попались на глаза два, как их сейчас называют, фантастических рассказа, и оба они начинаются с цифр. А тут вы со своей математикой!

— Это вовсе не математика, — глухо проговорил Шорин, постепенно успокаиваясь. Большая фигура Гриневича на фоне бревенчатой стены дома, где они временно разместились, показалась ему давно знакомой и симпатичной. Да и с какой стати ему подглядывать, что пишет Шорин. А он и вправду не пишет вовсе. Действительно — одни цифры.

Они помолчали.

Налетевший вдруг ветерок зашелестел ветвями сада и пропал. Шорин поднял голову. По небу плыли облака. Как в детстве.

— М-да… Послушайте, поручик, а я хотел вас поздравить, — проговорил Гриневич. В руках у него вдруг откуда-то появилась большая темная бутылка. — Это вам.

— Благодарю, — ответил Шорин.

Это было трогательно.

Он улыбнулся.

— Простите мою несдержанность, капитан. Я хотел побыть немного один. Но вы не думайте, что эта бутылка сегодня за ужином будет единственной. Я полагаю, мы славно проведем время!

И Шорин был прав. К концу дня прибыл подпоручик Рыльский, и когда зной начал спадать, они уже сидели в его комнате. За окном шелестела и плескалась веселая июньская зелень, непривычно разнообразный стол радовал глаз и будил несколько забытое ощущение праздника. Но чем больше они пили, тем мысли Шорина становились все более грустными.

Однако оживление за столом нарастало.

— Господа, представьте, — проговорил Рыльский, когда они в очередной раз выпили за здоровье именинника, — вчера в Дорофеевке встретился за вистом со своим однокашником. Он сейчас при штабе. Так вот, он уверял, в Питере большевики уже съели всех собак.

— И что с того? — мрачно откликнулся Шорин.

— Это служит хотя бы каким-то оправданием тому, что мы уже вторую неделю сидим в этой дыре! — воскликнул тот.

— Увольте, подпоручик, нашей с вами заслуги в этом нет, — нахмурился Гриневич. — И вообще, господа, по моему мнению, большевизм — это эпидемия. С ним нужно поступать, как поступали с холерой: оцепить зараженную местность войсками — и пускай они там мрут с голоду.

— Да? — не унимался Рыльский. — Но ведь холеру можно лечить.

— Холеру — можно. Но большевизм, анархизм, как и многое другое, оканчивающееся на «-изм», — Рыльский хихикнул, — не излечивается.

— Но мне кажется, капитан, против него все-таки есть вакцина. Большевизм — это насилие. Следовательно, его нужно лечить так же. Именно насилием. — Рыльский повернулся к Шорину: — А вы как полагаете, поручик?

— Я?..

Размышляя над тем, как ответить, чтобы его поняли, Шорин опустил взгляд на некрашеные, потемневшие от времени доски стола.

— Сколько вам лет, подпоручик? — проговорил он.

— Двадцать четыре.

— А вам, капитан? Вам сейчас сколько?

— Тридцать два.

— А мне сегодняшнего дня — двадцать шесть. Из них четыре года — война.

— Что поделать. Что поделать, — вздохнул Гриневич.

— И сегодня, буквально час назад, я подсчитал. — Шорин посмотрел на него. — Да-да, именно там, в саду, капитан. Я подсчитал, что прожил уже более трети жизни. Отданы лучшие годы. И чему? А конца так и не видно. Мечты, планы — ничего не осуществилось.

— Но послушайте, Шорин! — возвысил голос Гриневич.

— Да что вы, капитан, я не маленький ребенок и не нытик. Я только хочу, чтобы вы поняли. Дело не в большевизме. Большевизм — это следствие или симптом, если хотите. Симптом разложения России, ее исчезновения. А это трагедия. И прежде всего это трагедия нашего поколения, нас с вами, господа. Эта трагедия уже произошла, так какая разница, что там будет с большевизмом, ведь как было раньше, уже не будет!

— Так вы что, — в голосе Рыльского послышалось возмущение, — вы полагаете, что с красными не нужно бороться?

— Полно вам, дружище, — мягко поддержал его Гриневич. — Вы видите все в слишком мрачном свете, а самое худшее — еще и пытаетесь говорить об этом.

— Да, — Шорин кивнул, — возможно, об этом лучше не думать. Но все же отдавать себе в этом отчет, по-видимому, нужно.

— Нужно?! Для чего? — вырвалось у Гриневича, но затем он заговорил спокойнее: — На что толкают лично вас, поручик, ваши умозаключения? Они же бесплодны, как любая философия.

— Философия… Я вовсе не вижу в философии ничего дурного, просто я позволил себе немного пофантазировать. Вдруг моя судьба сложится так, подумал я, что мне из всего этого суждено выйти целым и невредимым. Что тогда? Опасаюсь, господа, что моя жизнь будет совсем не такой, как вы мне пожелали только что.

Шорин вздохнул.

— Да, если мы не уничтожим большевизм… — воспользовался паузой Рыльский.

— Да при чем здесь опять большевизм? — воскликнул Шорин. — Вот представьте, подпоручик, старость. Ваша жизнь… Ну, вы как песчинка, понимаете? Вас закрутило, понесло помимо вашей воли, и вот она, ваша жизнь, уже почти кончилась. Не знаю, как еще сказать, но я, господа, почему-то сегодня очень отчетливо представил, как это, возможно, будет со мной. Увы, отнюдь не весело все будет. Но что там… И вот тогда, когда я почувствую приближение смерти, — лицо Шорина вдруг просветлело, словно с него сошла какая-то едва заметная тень, — тогда я найду маленького мальчика и…

Все случилось внезапно. Потом уже трудно было сказать, кто первым услышал отдаленные крики команд и раньше других вскочил с места. Звякнули резко отброшенные на скатерть приборы, глухо разбился о доски пола упавший в суматохе стакан; все разом кинулись к двери.

А когда они выскочили из избы, где-то на краю селения уже стреляли.

* * *

«Шестнадцать двадцать пять! Ничего себе!» — в ужасе подумал Сидоров и в очередной раз безнадежно поднял руку.

Мимо него по разогретому ярким южным солнцем асфальту с шипением и свистом неслись машины. Их водители, как казалось Сидорову, взирали на него со своих комфортабельных и уютных мест за блестящими оболочками привлекательных «Жигулей» и респектабельных «Волг» со злорадством и презрением. «Ну и стой на жаре, мучайся, — как бы говорили их взгляды. — Опаздываешь? Ну и опаздывай. А мы поедем дальше, и нам здесь, в автомобилях, совсем не плохо». Некоторые, правда, кидали на Сидорова извиняющиеся взгляды и даже подчас показывали жестом, мол, рад бы, старик, да не могу. Это давало надежду, но не меняло положения вещей.

За те двадцать минут, которые Сидоров стоял у дороги, один автомобиль, впрочем, остановился, но его перехватили два каких-то парня — то ли грузина, то ли армянина. «Вы что, я же в аэропорт опаздываю!» — пытался возразить Сидоров. «Ти-и?! — проговорил один из них, бесцеремонно оттесняя его от машины. — Ми же тут раньше тэбя пришли».

Этот инцидент оставил у Сидорова сильное чувство злости и раздражения. Раздражения в основном на себя — за то, что вот так, ни за что ни про что позволил увести машину прямо у себя из-под носа. Сейчас бы он уже минут десять ехал, откинувшись в мягком кресле с подголовником и, наверное, вскоре догнал бы тот злосчастный автобус, на который он так до боли глупо опоздал. Опоздал… Из-за своей же вялости и безалаберности. Вот всегда так!

— Эй, такси, такси!

Ну вот, наконец-то! Метрах в тридцати от Сидорова остановилась новенькая «Волга», из которой, расплатившись, вышел сморщенный старик в белой кепке.

— Командир, мне в аэропорт! — заорал Сидоров, быстро распахивая дверцу автомобиля.

Парень, сидящий за рулем, не пошевелился. Остановившимися, как у глубоко задумавшегося или сильно испугавшегося человека, глазами он смотрел куда-то в сторону тротуара. «Неужели канючить будет?» — с тревогой подумал Сидоров.

— Мне в аэропорт. Едем? — повторил он.

Водитель кивнул. Закинув большую дорожную сумку на заднее сиденье, Сидоров быстро забрался в машину и чуть более сильным, чем следовало, движением захлопнул дверцу. «Наконец-то, — подумал он, когда машина тронулась, и мысленно перенесся в аэропорт. — Теперь-то уж наверное успею!»

Автомобиль с шипением катил по дороге. В открытое окно врывался поток горячего, пахнущего гудроном и полынью воздуха.

— Скажите, а когда примерно мы будем в аэропорту? — поинтересовался Сидоров.

— Что? — вновь вышел из глубокой задумчивости таксист.

— В аэропорту когда будем?

— Будем… Будем мы в аэропорту, — как-то потусторонне отреагировал водитель и вдруг, спохватившись, резко нажал на тормоз.

Сидорова сильно кинуло вперед.

— Вот ведь! Надо же куда прет, — проговорил он, хотя сам заметил выруливший из-за поворота фургон раньше таксиста.

— Фу, черт! — выругался тот таким голосом, словно он сильно замерз и у него сильно свело челюсти.

«Что это с ним такое?» — не понял Сидоров. Ему стало немного не по себе, и, чтобы выйти из этого дурацкого состояния, он вновь повторил свой вопрос.

— А-а, — откликнулся таксист, по-видимому наконец осознав смысл сказанного. — Ну… Ну, где-нибудь чуть больше чем через час.

— А если поднажать, до половины шестого успеем? — встревожился Сидоров.

— П-понимаете… — водитель немного замялся. — Понимаете, мне сейчас ну вроде как нельзя спешить.

«Пьяный! — пронеслось в голове у Сидорова. — Точно пьяный, как я сразу не понял!» Он внимательно посмотрел на таксиста. Дорогие, по последней моде, но плохо сочетающиеся друг с другом шмотки, сытое, чисто выбритое лицо, безукоризненная прическа по моде десятилетней давности, начинающий появляться животик — черты, хорошо знакомые Сидорову по многим его бывшим одноклассникам. Да и среди его сокурсников по институту много таких: кто массажист, кто официант, кто тоже таксист… Такие не прочь ради бизнеса пойти на нечистую авантюру, сыграть в преферанс по пятачку за вист или пропустить рюмку-другую за рулем. У Сидорова было сложное отношение к таким людям. С одной стороны, он отчасти понимал их и иногда завидовал сытой, азартной и вместе с тем обеспеченной жизни, которую они вели. Но с другой стороны, он испытывал к ним что-то вроде неприязни, поскольку понимал: сам он в корне не такой, как они. Он никогда не смог бы, да, наверное, и не сумел бы жить согласно их понятиям. И, возможно, в силу этого ему никогда не удавалось в общении с людьми такого типа найти общий с ними язык или выработать свою линию поведения. Вот и сейчас он не знал, то ли начать возмущаться, то ли попросить этого парня остановить машину.

— А, собственно, почему? Почему вам нельзя спешить? — неожиданно для себя проговорил он.

Таксист вздохнул.

— Понимаете… — Он явно затруднялся с ответом. — В общем, мистика. Жуть какая-то.

«Нет. По-видимому, он все же не пьян, — подумал Сидоров. — Только действительно очень расстроен и подавлен. Даже напуган. Да вроде и не пахнет от него. Может быть, мафия?..»

–…Не знаю, как и объяснить, — в замешательстве закончил свою фразу таксист.

Машина выехала за пределы города и там понеслась все же быстрее. Извилистая горная дорога ныряла то вправо, то влево. Вскоре на подъеме они обогнали пыхтящий черным дымом грузовик и тянущийся за ним длинный шлейф легковых автомобилей с номерами всех мыслимых районов европейской части СССР.

Сидоров немного успокоился. Переживания и личность водителя отошли на второй план, и он с полминуты размышлял над тем, стоит ему снять пиджак или нет. Несмотря на жару, сделать это, сидя в кресле, было лень. К тому же пиджак с деньгами, документами и билетами на самолет можно было забыть, и в конце концов Сидоров так и остался сидеть одетым, только расстегнул еще одну верхнюю пуговицу рубашки и положил правую руку на край окна машины.

— Скажите, — проговорил шофер, — а вы верите в нечистую сил, судьбу и другую чертовщину?

— Я? — откликнулся Сидоров. — Нет. Вообще-то не верю. А что?

— Я тоже. Но сейчас…

— Что, случилось что-нибудь особенное?

— Да.

Какое-то время они молчали. Сидорову вновь стало беспокойно. Поведение этого парня стало казаться ему все более и более странным. Того было довольно трудно назвать впечатлительным, тем не менее он явно находился не в своей тарелке.

— Это… — начал таксист после паузы, — это случилось давно. В детстве, когда я был маленький, лет пять наверное, я убежал из дома. То есть не убежал… Если по порядку, дело было так. Вы москвич?

— Да, — проговорил Сидоров.

— Я так и подумал. Я, в общем-то, тоже. В детстве мои родители снимали дачу. Ну, своей не было. Это сейчас там понаставили… И… Ну, в общем, недалеко от той улицы, где они ее снимали, был то ли сквер, то ли еще чего, а в этом, значит, месте стоял дом.

Как-то раз… А этот дом — маленький такой домик, — он был заброшен. Ну так вот, как-то раз мы с ребятами там играли и в этом доме нашли мужика. Помятый такой — ну, какой-то алкаш, в общем. Уж не знаю почему, но мы тогда решили, что этот мужик мертвый. Сначала испугались, но потом нам стало интересно. Ну пацаны, друг перед другом… Пола в том домике уже не было, и мужик лежал прямо между бревен каркаса. Мы подкрались и стали тыкать в него палками. Ну, тот лежал, лежал, потом вскочил да как заорет! А мы врассыпную, естественно.

Ну, это фигня. Главное, то, что после всего этого я оказался один в абсолютно незнакомом месте. Все потому, что так испугался того мужика, что бежал от него куда глаза глядят. Помню, оказался у штакетника какого-то дома. Ну, забор такой — штакетник, ничего особенного. Я тогда и сел на скамейку отдышаться, а тут — бац!

Шофер замолчал.

Сидоров был заинтригован. Он вспомнил то место, где когда-то снимали дачу его родители. Тихие, все в зелени улицы, заборы и заборчики, водопроводные колонки на углах, детство… «И тем не менее что же все-таки „бац“? — подумал Сидоров. — Летающая тарелка?»

— Ну а дальше? — не выдержав, спросил он.

— Тут он и появился… — ответил таксист. — Старый такой. Сел со мной рядом и начал все про меня рассказывать. Все, что я думаю, стал говорить.

— Как? — напрягся Сидоров и с того момента больше ни о чем не спрашивал.

— Ну как… Словно мысли читал. У каждого ведь в детстве какие-то вообще там мечты, свои мысли о подвигах там, о геройствах. И вообще, я помню, у меня тогда свои понятия были о жизни. Ну, о том, как я должен поступать, чего делать, чего не делать. Да… — Таксист глубоко вздохнул. — Мы же в детстве все воспринимаем не так…

Ну, короче, он, этот старик, все тогда мне это и рассказал, что я думаю. Ну а мне тогда всего-то было лет пять. Про бога и всякую там телепатию я тогда и понятия не имел, зато свято верил в гномиков, фей и Деда Мороза, поэтому решил, что это настоящий волшебник, раз может творить такие чудеса. Кивал, кивал я, значит, ему головой в знак того, что он все правильно это говорит, а тот посмотрел на меня как-то странно, словно всего меня насквозь видит, и произнес: «Поклянись, — говорит, — что, чего бы с тобой ни случилось, ты будешь так же и поступать, как думаешь сейчас. Клянись, что если изменишь себе, изменишь и предашь свои собственные мысли, то с тобой случится самое страшное, что может случиться с человеком!»

— Ну, я и поклялся… Я был очень впечатлительным тогда, когда был маленький, и этот старик снился мне несколько ночей подряд. А перед тем, как исчезнуть — ну, из сновидений, — он сказал, что через много, много времени придет проверить, как я держу клятву, и я тогда очень боялся. Да… Я был тогда очень славным мальчишкой…

Таксист замолчал.

Сидоров осоловело уставился на бегущую под колеса раскаленную ленту шоссе. Он уже больше не думал ни о самолете, ни о дороге.

— А сейчас бац!

Сидоров вздрогнул.

— Конечно, — продолжил таксист, — я стал совсем не таким, каким мог бы быть. Поверь, я в детстве был не таким, как сейчас. Лучше, да и вообще… А потом… Потом со мной что-то случилось. И черт его знает когда… Я стал подстраиваться, менять себя в угоду другим. Детский сад, школа, армия. Приходилось быть каким-то… каким легче, что ли. Ну, как все, в общем. Говорить чужие слова…

А потом уехал сюда. Купил дом, машину. Ну, крутился ради этого как мог, а как же. Вот вчера наконец-то… Ты же знаешь, как трудно взять «волжанку». И вот она, совсем новая. Столько бабок — уйма. А ночью сон и этот старик.

Ну, меня, ты просто не представляешь, от страха аж свело. Правда. Но потом глотнул: у меня дома коньяк — класс, кореш на той неделе десять литров привез. В общем, днем вроде и забыл про все это, да и день, кажется, хорошо начался. И тут голосует около кемпинга. Я останавливаюсь — открывает дверь, садится. Он! Понимаешь, он! Тот самый дед, это был он!

Я его, правда, сразу не узнал. Ну, сел там кто-то. Я врубил скорость — и вперед. А он мне говорит: «Ну что, как ты живешь, зайчик?» Все помнит, даже то, что меня мама когда-то зайчиком звала!

Гад!

Я смотрю — вправду он, вылитый. Даже не изменился! Кажется, и одет точно так же.

Я, я… Да чего там. Я так и не смог ему ничего сказать. Все делал вид, что не узнал. Мол, вам куда, говорю. Но он-то понял, что я его вспомнил. Все смотрел, смотрел с презрением. А под конец, как расплачиваться, так и сказал: «Ты, парень, — говорит, — не меня забыл, а себя потерял, поэтому и сказать тебе нечего». Дал пятерик без сдачи, хлопнул дверцей и даже не оглянулся.

Таксист вздохнул, издал какой-то мычащий звук и вдруг почти закричал:

— Ну почему все так?! Почему мы все такие хорошие в детстве и почему из таких ребят — Колек, Сережек, Витек — мы вырастаем вот такими вот?! — Он глухо ударил себя кулаком в мощную грудь, вздымающуюся под модной летней рубашкой. — Совсем не теми… Сволочами ведь вырастаем, гадами какими-то! Чего уж хуже…

Он подавленно умолк и, крепко сжимая руль, уставился вперед на дорогу.

— Брось. Ерунда, — проговорил Сидоров, но собственный голос показался ему каким-то картонным, неестественным. Потом добавил: — Ведь в конце концов это мог быть совсем не он. Ты же не можешь его так хорошо помнить. Просто кто-то другой. Он тебя с кем-то перепутал, и все.

— Не можешь… — откликнулся таксист. — Возможно. Да и, в конце концов, кто живет по-другому? Да и как жить иначе? Каждый же, черт подери, живет как может. Жизнь ведь такая — заставляет. Ну да, ну было… Но кто без грехов? И вообще… Ну и так что же тогда, всем смерть?

— Как смерть? — встрепенулся Сидоров.

— Да во сне он мне смерть предрек, если я не так живу.

Под колеса машины по-прежнему летела серая лента дороги. Раскаленные под солнцем каменистые склоны по ее сторонам переходили в лес или крутой обрыв, затем появлялись вновь.

— Ерунда! Чушь! Выкинь из головы, — запальчиво вырвалось у Сидорова. — Просто совпадение.

— Совпадение… Ну, может, и совпадение, — откликнулся таксист. — Уж больно мне везет в последнее время. Посуди сам: я здесь пять лет, а уже дом. Кирпичный! Сто двадцать метров! Тачку продал — лучше не бывает. «Волгу» приобрел — почти новую, ну, с консервации. Цинковое покрытие, понял! А когда такое везение, все что-нибудь неладное чудится.

Таксист немного развеселился.

— А вообще, — продолжил он, — жить здесь можно. Горы, море… Я знаю место… Вообще, тут поживешь, все разузнаешь — совсем не хуже, чем в Москве. А девочки! Я тут иногда таких вожу… А чего они все сюда приезжают? То-то. Так что не соскучишься.

— А вон, смотри, — проговорил он вдруг, без всякого перехода и постучал пальцем по лобовому стеклу машины. — Видишь, впереди автобус? Он в аэропорт как раз в половине шестого приходит. Давай я тебя сейчас вон на той остановке высажу, и ты на него пересядешь. А то мне здесь в одно место надо заскочить. Ладно?

— Ладно, — машинально ответил Сидоров.

Машина остановилась.

Сидоров расплатился. Ему захотелось сказать что-то таксисту напоследок, но все это — и конец разговора, и остановка машины — произошло так быстро, что он, так ничего и не придумав, промолчал и закрыл дверцу.

— Давай! — крикнул он вслед машине, когда та тронулась, и махнул левой рукой. В правой у него была сумка.

* * *

— Ну… Один, два… Что вы делаете, отдайте сейчас же, поручик!

— Вы что, капитан, что вы хотите?..

— Извольте сейчас же отдать, я вам приказываю!

— Нет, что вы… Оставьте, капитан. Это же… Это же слабость.

— Какого черта вы говорите о слабости? Что вы в этом понимаете? Пока не прошел шок… — Гриневич поморщился от боли и сделал два глубоких вздоха. — Отдайте!

— Нет! — повторил Шорин, сглотнув, и засунул пистолет за ремень портупеи.

Гриневич отвернулся. Он сидел на земле, прислонившись спиной к доскам какого-то дома. Сквозь френч его мундира проступало большое бурое пятно крови. Волосы на его непокрытой голове взъерошились и слиплись, отчего его лицо, обычно казавшееся добродушным, теперь было капризным и злым.

— Ну тогда, дружище, сделайте милость, оттащите меня на ту сторону дома… Там видно реку.

Шорин взял огрузшее тело Гриневича и потащил его вдоль завалинки. За углом дома лежал убитый — совсем еще молодой парень, по одежде — рабочий. Его широко открытые глаза застыли, глядя в небо, а на мятой косоворотке еще не высохли пятна пота. Гриневич заметил труп и ухмыльнулся сквозь стон.

«Идиотизм! — подумал Шорин. — Какой же идиотизм! Что привело сюда этого парня? Повинуясь каким побуждениям он взял в руки оружие? И чего, в конце концов, хотят добиться такие, как он? Всеобщего счастья? Но ведь убивая можно добиться только одного — всеобщей ненависти!»

За углом дома дул ветерок. Он дул с реки и шелестел ветками большой березы, стоявшей на краю горы.

— Бросьте, Шорин, — тихо проговорил Гриневич, — меня не стоит перевязывать.

— Да что вы. Это ерунда. Рана вовсе не такая серьезная. — Шорин постарался, чтобы его слова звучали как можно бодрее.

— Прекратите, поручик. Вас противно слушать. Лучше расскажите, что вы хотели сказать за ужином.

— За ужином? — не сразу сообразил Шорин.

— Да. Вы остановились на мальчике.

— Ах, это… — Шорин вспомнил. — Все это пустое, — проговорил он, расстегивая френч.

— Ну, все же? Это любопытно.

Шорин замялся.

— Я уже все сказал, — ответил он. — В общем, найду мальчика, попробую вложить в него что-то хорошее. А скорее всего… Ну, там видно будет. — Шорин разматывал бинт. — Скорее всего, возьму с него клятву, что он никогда не изменит себе. В конце концов, это главное, ведь если бы никто не изменял себе…

— Это было бы черт знает что, — перебил Гриневич. — Это был бы ад, дружище! — Он застонал. — Впрочем, если у вас будет такая возможность, найдите еще одного мальчика, быть может похожего на меня. Обещаете?

— Обещаю, — ответил Шорин и поспешил добавить: — Только у вас, как мне кажется, у самого будет такая возможность.

— Спасибо, — проговорил Гриневич совсем тихо. — Пусть он только будет хотя бы немного похож на меня в детстве. Представляете? На меня или на Рыльского. Он там, около церкви, на площади. Он тоже был неплохой человек.

* * *

«Девяносто шесть — восемнадцать, девяносто шесть — восемнадцать, девяносто шесть — восемнадцать…»

Если бы Сидорова спросили, для чего ему было нужно запоминать номер такси, на котором он догнал автобус, то, по всей видимости, он не ответил бы ничего путного. Просто запомнил, и все.

Автобус немного запаздывал, но до конца посадки он все же должен был прибыть в аэропорт — так сказал полный мужчина у окна, который должен был лететь одним с Сидоровым рейсом. Так что повода для беспокойства почти не было.

Сидоров попытался представить себе Москву, в которой не был уже месяц, дома, метро, теплый свитер, который ему, по-видимому, придется надеть сразу же после приезда. Это были привычные мысли, всегда посещавшие его при возвращении из отпуска, только сейчас они почему-то не вызывали в нем того прилива энтузиазма, какой им обычно сопутствовал. Из головы не шел тот старик, являвшийся таксисту, его предсказания, сон…

За те несколько минут, которые он ехал в автобусе, Сидоров уже успел придумать не одно правдоподобное объяснение случившемуся. В конце концов, разве может таксист всех упомнить? Да еще в курортном городе! Может быть, он когда-то обсчитал того старика или дурно с ним обошелся? Кроме того, многое не вязалось чисто логически. Ведь умирают все, значит, смерть нельзя рассматривать как из ряда вон выходящее наказание. Но и объяснения не успокаивали. Дело было не в них.

— Да-а! — возмущенно протянул его сосед и с тревогой посмотрел на часы. — Это же просто безобразие. Мы же и так опаздываем, а тут еще стоим уже целых пять минут!

— Да! — встрепенулся Сидоров: автобус действительно стоял.

— Эй, в чем дело?

— Послушай, у мэня самолет! Опаздиваю! — раздались голоса из заднего конца салона.

— Не беспокойтесь, все нормально! Это просто затор. Сейчас поедем, — громко проговорил водитель. И он был прав. Вскоре автобус действительно тронулся.

— Что там? Что там? — услышал Сидоров вокруг себя. Часть пассажиров с нездоровым любопытством прильнули к окнам.

— Кажется авария!

Внутри у Сидорова что-то тревожно екнуло. Такое было с ним второй раз в жизни. Когда-то давно, совсем маленьким, он увидел пожар. Черный дым, клубами валивший из пустого оконного проема, так испугал его, что он, проходя мимо, еще долго боялся смотреть в ту сторону. Так и сейчас. Ему казалось, что если он ничего не увидит, то ничего и не произошло.

— Ого! Ничего себе!

— Вот это разворотило!

— А водитель-то, водитель… Смотри, руки торчат!

— Ой, это же надо.

— Да, мощно! Наверное, с верхнего витка серпантина упал!

Сидоров не удержался и посмотрел в окно. На обочине дороги лежала покореженная груда металла, которая когда-то была автомобилем. Рядом валялись осколки битого стекла, ободок от фары, какие-то скрюченные железки с оборванными краями и аккуратно отлетевший прямоугольник номерного знака.

96—18, — решил Сидоров.

Впрочем, он мог и ошибиться: номер лежал обратной стороной вверх.

* * *

Прошло три года.

Сидоров защитил диссертацию, сменил четыре места работы, развелся с женой и провалил вступительные экзамены во ВГИК. «Что это вдруг с тобой?» — спрашивали его друзья, но Сидоров только улыбался осунувшимся лицом и молчал. Он был счастлив. И теперь он знал, что сказать, если ему явится тот старик. Уж он-то, Сидоров, держит клятву.

Апшуциемс, июль 1987

А этот — написан уже в двухтысячных, в холодные пасмурные дни.

Возможно, рассказ получился таким же холодным и пасмурным.

И и не совсем таким, как был задумал.

Возможно, я его когда-нибудь продолжу.