Дневник. 1893–1909

А. А. Половцов

Дневник А. А. Половцова 1893-1909 гг. является уникальным историческим источником по истории Российской империи конца XIX – начала XX века. Участник или свидетель многих важных событий политической жизни государства автор дневника, как правило, оставлял подробные записи по их свежим следам. На страницах дневника он описывал представителей высшей бюрократии, членов Императорской фамилии, обычно подробно передавал содержание бесед с ними. Часто Половцов рассказывал о заседаниях Государственного совета, детально и со свойственным ему сарказмом фиксировал петербургские сплетни и слухи. Полностью дневник этого периода публикуется впервые. Издание, снабженное вступительной статьей, комментариями и указателями, адресовано историкам-специалистам, а также широкому кругу читателей, интересующихся отечественной историей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

1894

Январь

16 января. Воскресенье. Возвращаемся из Парижа. Проездом через Берлин вижу толпы народа, вышедшего навстречу Бисмарку, приезжающему в Берлин к императору для засвидетельствования происшедшей между ними мировой сделки^[310]. В тот же день обедаю у Шувалова с Паленом и ведущим здесь торговые переговоры^[311] Тимирязевым. Пред обедом, стоя у окна посольского дома, видим отъезд Бисмарка в закрытой карете, сопровождаемой двумя взводами кирасиров^[312]. На улице опять толпа народа. Тимирязев сообщает об успешном ходе мирных для прекращения тарифной войны^[313] переговоров.

Подъезжая к Петербургу, читаю в газетах о помолвке великой княгини Ксении Александровны с великим князем Александром Михайловичем, чего усердно добивался великий князь Михаил Николаевич. В Царском Селе встречают нас Саша и Пит^[314].

Приехавший ко мне с визитом Манасеин рассказывает следующий интересный эпизод.

Когда был решен вопрос об увольнении его от обязанностей министра юстиции, то он на докладе сказал Государю, что имеет к нему сердечную всенижайшую просьбу о назначении сенатором Красовского, ближайшего его сотрудника в качестве директора Департамента Министерства юстиции.

Государь нахмурил брови, но тем не менее сказал: «Пожалуй».

Манасеин немедленно вынул из портфеля заранее приготовленный проект указа об этом назначении. Государь подписал указ, и обрадованный Манасеин тотчас вернулся в Петербург и объявил Красовскому о последовавшей милости. Вслед за Манасеиным взошел в государев кабинет Витте. Через час по возвращении в Петербург Манасеин получил телеграмму: «Назначением Красовского приостановиться. Александр».

На следующей неделе, явившись на доклад, Манасеин, по совету Победоносцева, не говорил ни слова о Красовском, и по окончании дел Государь начал сам разговор так: «Это вовсе не такой человек, которого можно было бы назначить сенатором».

Манасеин: «Он чрезвычайно даровитый человек, принесший большую пользу».

Государь: «Он имел историю в Чернигове». Манасеин: «Да. Он на выборах сказал подошедшему к нему в нетрезвом виде человеку: „Отойдите, мерзавец“».

Государь: «Он имел истории с Анастасьевым». Манасеин читает подлинный рапорт Анастасьева Сенату, в котором пьяница, о котором идет речь, изображается как мерзавец.

Государь: «Красовский — либерал. Все эти либералы получают казенное жалованье и бранят правительство… Пускай лишится жалованья. Вот посмотрим».

Молчание.

Государь: «Это, верно, Вас Половцов просил».

Манасеин: «Нет, Половцов мне ни слова не говорил».

Государь: «Это его любимый протеже».

Разумеется, все это результат наговоров таких дрянных людишек, как Дурново, раздосадованного моей речью по делу о неотчуждаемости крестьянской земли^[315]; но любопытно при этом, что обвинение выставляется не в реакционаризме, а в либерализме. Что за спутанность понятий!

Около пяти часов заезжаю к великому князю Владимиру Александровичу, которого застаю весьма взволнованным болезнью Государя. Как передает великий князь, Государь уже три недели хворал инфлуенцией ^[316], но не принимал никаких врачебных предосторожностей, а продолжал выезжать в открытом экипаже, и в прошлый четверг, приняв горячую ванну, уселся для обычных занятий в маленькой, весьма холодной комнате Аничковского дворца. На другой день открылось воспаление легких. Врач Государя, весьма бездарный и ограниченный Гирш, не пользуется никаким пред своим пациентом авторитетом. Воронцов вызвал из Москвы доктора Захарьина и привез его в Аничков дворец. Захарьин объявил, что положение серьезное, что выздоровление во всяком случае будет продолжительное.

Передавая мне все это, великий князь возбудил вопрос о необходимости освободить Государя от заботы о том, что накопляются ежедневно присылаемые ему бумаги. Я сказал, что не вижу иного средства как передачи права резолюций на все эти бесчисленные доклады наследнику цесаревичу и при этом, как на подтверждение своего мнения, сослался на распоряжение, сделанное императором Николаем в 1844 году при отъезде в Палермо^[317] о передаче управления цесаревичу Александру Николаевичу, имевшему тот самый двадцатипятилетний возраст^[318], в котором ныне находится наследник престола.

Разговор наш по этому вопросу был прерван внезапно вошедшим великим князем Павлом Александровичем, который приехал на только что отмененный детский бал.

17 января. Понедельник. Еду по давнишнему обыкновению завтракать к великому князю Владимиру Александровичу, но застаю там многочисленный прием поздравителей по случаю дня рождения дочери Елены Владимировны; что я позабыл или, правильнее говоря, намеренно игнорирую, чтобы не усложнять частыми поздравлениями многочисленных членов императорской фамилии свою уединенную ныне жизнь.

К часу являюсь в Мариинский дворец (это наименование правильнее, чем слова «Государственный совет»). Иду по обыкновению надевать мундир в уборной государственного секретаря и разговариваю с Плеве, когда служитель приходит доложить о приезде великого князя Михаила Николаевича. Иду к нему на встречу, чтобы поздравить с помолвкой его сына. Одновременно с великим князем Михаилом Николаевичем приезжают Владимир и Алексей Александровичи. При входе их в залу Департамента экономии, служащую приемной председателя, начинается следующий разговор.

Михаил Николаевич, обращаясь к Плеве: «Вот братья Государя желали бы на время его выздоровления избавить его от всяких занятий. Александр Александрович (указывая на меня) приводит на справку передачу дел Николаем Павловичем во время путешествия. Может быть, Вы можете еще приискать справки?

Я указываю на пример осени 1844 года как наиболее мне памятный, и при том оставивший след в нашем законодательстве, потому что в Полном собрании законов^[319] Вы можете видеть, что доклады утверждались так: «По соизволению Его Императорского Величества наследник цесаревич утвердить соизволил».^[320]

Великий князь Алексей: «Но я помню, что Константин Николаевич во время отсутствия Государя исполнял эти обязанности при участии двух ассистентов».

Я: «Это было, Ваше Высочество, во время последней войны, когда наследник находился на театре военных действий».

Михаил Николаевич: «А я помню, что в 1861 году было поручено мне приглашать министров для обсуждения дел во время отсутствия Государя».

В это время приезжает наследник, и разговор сосредотачивается на здоровье Государя, несколько улучшившемся.

Во время заседания великий князь присылает мне приказание зайти по окончании заседания к нему в кабинет. По дороге туда встречаю Сольского и Перетца, сообщающих, что все мы приглашены для обсуждения вопроса о временном исполнении наследником обязанностей правителя.

Сольский настаивает на комиссии, я возражаю ему, что нет никакого основания оскорблять самолюбие молодого человека, который по нашим законам мог бы уже целые десять лет самодержавно над нами царствовать, что такими мерами накопляется в сердце горечь, творящая характер Павла Петровича^[321], что смысл наших законов о направлении, в коем переходит власть, слишком ясен и что неуместно возбуждать вопрос, который даже и в Англии в XVIII столетия произвел смуты, а у нас мог бы иметь великие неудобства.

Тогда Сольский переходит на другую ноту и выражает опасение о том, что множество ежедневно вступающих бумаг может показаться обременительными для цесаревича. На это я ему возражаю, что он совсем не в тоне, что, напротив, цесаревич будет очень доволен получением занятий, ныне для него весьма недостаточных. Усматривая возможность таким путем понравиться, Сольский немедленно со мной соглашается.

В кабинете великого князя совещание пополняется присутствием Бунге, который участие свое выражает лишь обещанием собрать справки.

Великий князь Михаил Николаевич поручает ему переслать эти справки непосредственно цесаревичу, вероятно, чтобы избегнуть для самого себя малейшего прикосновения к делу, представляющему малейшую щекотливость.

Вернувшись домой, застаю у жены Владимира Александровича.

После его отъезда приезжают Победоносцев, получивший новое выражение императорского неблагорасположения в форме статс-секретарского знака, а не следовавшей ему Владимирской ленты^[322], и Убри, украшенный Андреевским орденом^[323].

Еженедельный семейный обед. В Государственном совете Плеве рассказывает подробности назначения нового товарища министра внутренних дел.

На другой день после того, как Государь объявил великому князю Михаилу Николаевичу о назначении Плеве государственным секретарем, был у Государя доклад министра внутренних дел Дурново, который просил о назначении к себе в товарищи Шидловского. Так как Государь отказал великому князю в назначении Шидловского^[324] государственным секретарем под предлогом мнимой слабости его здоровья (повод этот был выставлен Шидловским при отказе от обязанностей товарища к Витте), то Государь опасался, что назначение Шидловского может обидеть великого князя, и поручил Дурново объясниться с ним. Дурново почитал дело решенным, не возвращался более к этому вопросу, собираясь поднести к подписанию указ к новому году. Между тем пред следующим докладом он получил записку Государя с приказанием не привозить указа о Шидловском и затем получил от Государя словесное приказание о назначении товарищем Сипягина.

Сипягин — недурной и неглупый человек, с весьма мягкими внешними формами. Его карьеру сделало сначала родство с графом Толстым, а потом особенное благоволение московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.

24 января. Понедельник. Заседание общего собрания. Дела пустейшие, но одно из них возбуждает оживленные прения. Посол Нелидов написал министру народного просвещения Делянову о необходимости учредить в Константинополе археологический институт. По побуждениям личного тщеславия ничтожный Филиппов упросил Витте пожертвовать на это ежегодно 12 тысяч золотых рублей. В заседании граф Игнатьев в качестве бывшего посла в Константинополе стал доказывать, что в подобном деле Россия должна явиться на Восток в сиянии могущества, то есть с большими средствами, или не соваться вовсе и не компрометировать своего престижа. Между тем больших денег на это тратить нельзя, а если бы и было возможно, то ни Турция, ни Европа не поверят, что мы тратим деньги в Турции на ученые цели, заподозрят тайные политические цели и начнут создавать нам преграды и затруднения, коих у нас и без того довольно.

Товарищ министра иностранных дел Шишкин, вполне соглашавшийся с Деляновым при рассмотрении дела в департаменте, заявил, что согласен с Игнатьевым, и дело убито под видом возвращения в департамент для нового рассмотрения^[325].

После заседания беру в сторону Ванновского и передаю ему заявление, сделанное мне в Берлине Шуваловым, о сильном его желании получить пост варшавского генерал-губернатора. Ванновский отвечает, что Шувалов, по его мнению, единственный кандидат, но что Государь не хочет его назначить, потому что в нем польская кровь, так как его мать была полячка!..

Из двух других кандидатов: Имеретинский никогда не примет этих обязанностей, а Обручев — теоретик и больше на месте в Петербурге.

25 января. Вторник. В 11 часов у великого князя Владимира Александровича. Являюсь в ленте по случаю назначения членом академии^[326]и предстоящего рассмотрения способов введения в действие нового ее устава. Забавно то, что я около 30 лет состою почетным членом академии, а теперь по случаю нового составления устава графом Толстым ^[327], назначившим себя вице-президентом, получаю бумагу о том, что я чрез 30 лет снова утвержден почетным членом академии^[328]; забавно то, что устав написан Толстым с двумя-тремя подобранными им послушниками, а теперь созывают графа Строганова, Паскевича, меня и других для определения средств ко введению устава. Я отказываюсь ехать, но великий князь Владимир Александрович убедительно меня просит, и я обещаю исполнить эту нелестную для меня церемонию. Дело в том, что Толстому, весьма неприятно поступившему в отношении моего зятя Бобринского, которому он сломал шею, несмотря на то, что был всецело обязан своим назначением, Толстому весьма дорого мое присутствие. В одной роли со мной нахожу толпу тридцати неизвестных мне художников, а из известных мне лиц Строганова, Григоровича, Боткина и Жуковского.

Великий князь убеждает приехать еще и завтра в академию для заседания.

26 января^[329]. Среда. В 2 часа заседание в Академии художеств. Толстой с юношеской развязностью, скажу, нахальством выскочки, читает речь, долженствующую исходить от великого князя, в которой говорится присутствующим, чего от них ожидает Толстой, чего до сих пор не делало правительство в отношении академии, которая должна захватить в свои руки все, имеющее в России какой-нибудь художественный оттенок, и т. п.

В заключение Толстой приказывает присутствующим возвратиться в академию чрез два дня для избрания совета и объявляет свою волю, чтобы выставки продолжались на будущее время, как было прежде. После этого все разъезжаются по домам, а я невольно вспоминаю пьесу, виденную в Париже и носившую заглавие: «Madame sans gêne^[330] Сегодняшнее академическое представление можно бы назвать «Monsieur vans gêne^[331]».

27 января. Четверг. Охота на лисиц в Коломягах. В одном загоне выбежало три лисицы.

28 января. Пятница. Заезжает Воронцов. Передаю ему виденные мной во Франции результаты электролизации меди. Он соглашается с тем, что устройство такого завода могло бы принести большую пользу для производительности Алтайского округа. Бедный Воронцов не может оправиться после смерти сына^[332].

В 3 часа еду с графом Монтебелло посмотреть, насколько подвинулось сооружение музея моего Рисовального училища^[333] за время моего отсутствия. Особенно удачны ватиканские Рафаелевы ложи, воспроизведенные нашими окончившими курс учениками.

29 января. Суббота. Заезжает граф Протасов-Бахметев и рассказывает историю, которую я уже слышал, которая сама по себе не имеет важности, но подробности коей столь живо характеризуют теперешний правительственный режим, что я решаюсь записать их целиком.

В Чернигове недавно был назначен губернатором Веселкин, человек во всех отношениях порядочный. С первых шагов своего управления он наткнулся на трудности вполне личного свойства.

Предместник его Анастасьев был прямо из губернаторов назначен членом Государственного совета. Уже во время службы в Польше на низших полицейских должностях Анастасьев был уличен в сребролюбии и любостяжании^[334]. Оржевский, бывший в то время в Варшаве начальником жандармского управления^[335], передавал мне в подробности обстоятельства, обнаружившие виновность Анастасьева. Тем не менее вследствие искательств Трепова, коего считали отцом Анастасьева, последний попал в вице-губернаторы, а потом в губернаторы сначала в отдаленную Пермскую губернию, а затем и в Чернигов. Здесь на его счастье оказался в числе помещиков И. Н. Дурново, который пожелал вырубить в своем имении лес наперекор постановлению лесоохранительного комитета. Анастасьев выхлопотал ему свидетельство о том, будто бы лес подточен червем, а одновременно приискал еврея Эпштейна, который за несоразмерную с ценностью леса продажную цену приобрел и лес, и покровительство министра внутренних дел. За этот доблестный поступок Анастасьев, выставляемый грязным Мещерским как образец царского служителя, был назначен членом Государственного совета. Уехав в Петербург, Анастасьев продолжал оттуда влиять на черниговскую публику и в особенности на своих креатур, а во главе их графа Милорадовича, губернского предводителя, с женой коего Анастасьев находился в связи.

Веселкину, одушевленному наилучшими намерениями, пришлось постоянно встречаться с мерзостями и восстановить против себя крупную кучку, собранную Анастасьевым с Милорадовичем во главе.

Во время болезни Веселкина произошло заседание губернского присутствия под председательством вице-губернатора де Карьера. Пришедший на заседание Милорадович стал громко бранить губернатора, прокурор составил об этом протокол, который и был подписан всеми четырнадцатью участвовавшими в заседании лицами. Милорадович поехал в Петербург жаловаться министру внутренних дел, который вызвал Веселкина и объявил ему, что он будет переведен в Херсон. Лишенный средств к независимому от казенного жалованья существованию, Веселкин должен был принять это перемещение, но так как Дурново поставил ему условием, чтобы он всем заявлял, что такое перемещение делается в интересах здоровья жены его, Веселкина, то последний, чтобы избегнуть необходимости лгать, начиная с императора, отказался от обычного высочайшего по случаю назначения приема.

Вице-губернатор де Карьер, получив от Дурново выговор за то, что допустил составление протокола, перешел со службы в Министерство внутренних дел.

Февраль

22 февраля. Вторник. Вечером в 9 часов по приглашению Сольского еду к нему в домик рядом с домом княгини Юрьевской на Гагаринской улице. Здесь происходит собрание нескольких членов Государственного совета по предмету торгового с Германией договора^[336], который должен в пятницу рассматриваться общим собранием Государственного совета. Сольский, очевидно, желает, чтобы заседание Совета не прошло молчаливо, но чтобы разыграть маленькую комедию в угоду Витте.

Граф Игнатьев в качестве председателя Общества поощрения русской торговли нападает на сбавку в пошлине на железо, Ермолов читает курс овцеводства, Вышнеградский объясняет, что весь тариф в зависимости от курса, и что своей таможенной политикой он поставил Витте в возможность достигнуть результатов, осуществляемых теперешним соглашением с Германией. Витте, в свою очередь, восхваляя Вышнеградского, утверждает, что на основании не подверженных сомнению данных принятие германским рейхстагом нового соглашения не подвержено сомнению, что если он, Витте, просил Государя о передаче договора на рассмотрение Государственного совета, то он сделал это потому, что во время переговоров докладывал обо всем Государю, получал от него указания, благодаря коим и достигнуты нынешние счастливые результаты, но что теперь желательно, чтобы Государю была представлена общая картина всего дела (то есть чтобы Совет сказал Государю: «Видишь ли, какой Витте молодец»). С другой стороны, рассмотрение договора Советом будет иметь ту выгоду, что обессилит нападки общества и печати на невыгодность будто бы нового таможенного тарифа^[337] для некоторых отраслей отечественной промышленности. То есть, что опять-таки ответственность Витте пред публикой будет вынесена на плечах Совета; этого несчастного Совета, который выставляется министрами и Витте во главе их чуть ли не как сборище революционеров.

Я, выслушав все это распределение ролей, для представления настаиваю лишь на одном — на том, чтобы заседание назначить как можно ближе к последнему дню прений в рейхстаге, с тем, чтобы из сказанного в стенах Государственного совета ни единое слово не могло сделаться орудием врагов договора в среде рейхстага. Мне удается убедить присутствующих перенести заседание с пятницы на понедельник.

26 февраля. Суббота. Прием в Аничковом дворце по случаю рождения Государя. Все то же целование руки императрицы и пожатие руки императора между обедней и завтраком. Завтрак за круглыми десятиприборными столами, завтрак весьма плохой. После завтрака cercle ^[338] императрицы, от которого удаляюсь, чтобы избегнуть какой-нибудь подчеркнутой нелюбезности.

Спускаясь по лестнице, вижу швейцара, тщетно силящегося остановить толпу выездных лакеев с шубами своих господ в руках, толпу, которая лезет вверх по лестнице. Невольно вспоминаю о том престиже и твердости власти, кои проповедуются нынешними бюрократическими властелинами.

28 февраля. Понедельник. В общем собрании Государственного совета заседание якобы для обсуждения условий нашего таможенного с Германией соглашения, а в действительности нечто вроде торжественного во славу Витте гимна^[339]. Не возвышаю голоса, чтобы не числиться хористом.

Между прочим, на замечание Игнатьева о том, что значение таможенных ставок будет зависеть от повышения или понижения курса, Вышнеградский отвечает, что этим флуктуациям^[340] можно противодействовать покупкой или продажей золота, то есть биржевой игрой.

Май

1 мая. В 11 часов мне докладывают, что посланный из Михайловского дворца приезжал оповестить о смерти великой княгини Екатерины Михайловны. Покойная была вполне добрая, благотворительная, честная женщина, но, к сожалению, узкость^[341] ее взглядов, приемов в ведении дел и сношенья с людьми привели деятельность ее к ничтожным результатам. В ней чувствовалось постоянно желание сделать что-то достойное ее блестящей по уму и возвышенности стремлений матери — великой княгини Елены Павловны, и это желание как будто угнетало ее, заставляло искать деятельности, выходящей из обыденного круга повседневной жизни, а между тем на такой подъем духа, на такой нравственный подвиг у нее сил не хватало, и в конце концов деятельность ее приводила к самым небольшим результатам. Выдвигались люди посредственные, происходили столкновения и принципов, и самолюбий, словом, какая-то атмосфера неудачи и обычно связанного с ней неудовольствия царила вокруг преисполненной благими намерениями великой княгини. Правда, что продолжительное влияние на великую княгиню ее мужа герцога Георга Мекленбургского не могло в этом отношении оказать счастливого на нее воздействия. Он был человек весьма неглупый, но озабоченный исключительно достижением целей личного самолюбия и по возможности обогащения. До конца дней своих он оставался равнодушным к новому своему русскому отечеству, его всячески тянуло в Германию, в его возлюбленный замок Ремплин, украшение коего составляло одну из главных жизненных забот герцога. Живя в Петербурге, он разъезжал по гостиным, наслаждаясь непривычным для офицера немецкой службы, попавшим в русские полуимпериалы, [положением]; он следил за ходом политики и литературы в Европе, приятно разговаривал и играл в карты, но ко всему русскому, в том числе и занятиям жены своей, оставался вполне равнодушным. После смерти матери, после смерти мужа великая княгиня, вероятно, почувствовала свободу и подумала о необходимости направить свободную деятельность свою на пользу ближнего, к чему влекло ее от природы доброе сердце, но, увы, одних влечений в жизни недостаточно для успеха, успех этот и не дался великой княгине, но, сходя в могилу, она оставляет за собой память доброго, честного, чистого существа.

4 мая. Похороны великой княгини. По обыкновению безмерно продолжительные и для всех тяжелые церемонии. Собираются в Михайловском дворце к 9 ½ часам, гроб вывозят чрез сад (почему не чрез большие ворота парадного двора?), шествие чрез Садовую мимо Марсова поля по набережной и Троицкому мосту достигает крепости, где церковная служба длится чуть не до двух часов.

В 3 часа у меня заседание в Соляном городке. Комитет музея под председательством Островского продолжает по примеру Исакова отказывать мне в передаче центральной части Соляного городка, выходящей на Фонтанку против Летнего сада. Первоначально, когда зашла речь об устройстве рисовального училища среди других образовательных учреждений, помещенных в здании Соляного городка, то Исаков, председатель комитета музея и педагогического отдела, и Кочубей, председатель Технического общества^[342], обещали отдать училищу всю центральную треть здания, но впоследствии, когда уже состоялось пожертвование покойного барона Штиглица, то выходящую на Фонтанку часть у нас отняли.

В этой части училище помещалось лишь временно, покуда строились для него архитектурные здания. После отстройки зданий помещение это занял Исаков под какой-то художественно-промышленный отдел, никогда не создавшийся, а лишь им предположенный. Своей властью, без обсуждения комитета, Исаков стал собирать в этом помещении каких-то девиц-рисовальщиц, а затем в 1890 году, опять помимо комитета, по соглашению с Островским, бывшим в то время министром государственных имуществ, поместил туда же Музей кустарных промыслов, учрежденный Островским при своем министерстве. По смерти Исакова великий князь Алексей Александрович, почетный попечитель комитета музея, просил Государя назначить председателем меня, но министр финансов Вышнеградский упросил Государя назначить Островского, который добивался этого назначения, чтобы укрепить свое детище — Кустарный музей.

Понятно, что при таких обстоятельствах я не мог овладеть первоначально обещанным училищу местом, но вот Островский замещен Ермоловым, и его чувства совершенно изменились.

Надо было воспользоваться такой переменой, и я сделал Островскому письменное заявление с требованием отдачи училищу помещения, настаивая на обсуждении этого требования комитетом.

Заседание вышло довольно комичное. Островский и Вешняков заявили, что с переменой пуговиц на их вице-мундирах они меняют свои взгляды и перестают быть приверженцами Кустарного музея во что бы то ни стало, что, несмотря на то, они видят препятствия в отдаче училищу помещения ввиду стеснения училищем других соседственных с ним учреждений. Учреждения эти — Техническое общество и Педагогический музей. Представители этих учреждений Кази и Макаров заявили, что они никакого стеснения не опасаются, а Кази прибавил, что, ознакомившись с училищем, он убедился, что ничего подобного нет ни в России, ни в Европе. Вешняков отвечал, что опасается, что Александр Александрович Половцов овладеет целым зданием Соляного городка. Кази возразил, что это было бы счастье для России. Решено отдать помещение училищу, предоставив Вешнякову уговориться с Ермоловым о сроке передачи помещения, занимаемого Кустарным музеем.

4 мая. Пятница.^[343]

Октябрь

27 октября. Четверг. Возвращаемся из Парижа за несколько дней до прибытия погребальной процессии. Лето мы провели сначала в Париже; потом я съездил в Эвиан^[344] в качестве предохранительной меры от повторения жестокого припадка подагры, которому подвергся прошлой осенью; потом мы прожили месяц в Лондоне, откуда я съездил в Шотландию, отчасти чтобы уладить в Глазгове ^[345] несколько вопросов с своими компанионами по ниточному делу, отчасти, чтобы поохотиться на грачов [?]; затем мы переселились Aix les bains^[346], где прожили месяц и где я пользовался массажем с горячими душами. Сюда приехали графиня Келлер (фрейлина великой княгини Александры Иосифовны) и Лобанов, окончивший свое лечение к Контрэксвиле. Из Экса мы вернулись в Париж и по дороге осматривали Лионскую выставку^[347] и несколько замечательных в Лионе музеев и фабрик. В Париже провели месяц, усердно продолжая курс лечения у знаменитого массажиста Мецгера, который еще десять лет тому назад в Амстердаме принес мне большую пользу.

Положительные известия о плохом состоянии здоровья Государя мы получили в сентябре от князя Н. С. Долгорукого, приехавшего из Красного Села, где он по обязанности свиты генерал-майора дежурил при императоре и был поражен его исхудалостью и ослаблением. Окружавшие Государя категорически заявили Долгорукому, что врачи удостоверили существование albuminerie^[348] — отделения белковины.

По возвращении в Париж дурные вести стали умножаться, и скоро исчезла всякая надежда на выздоровление. Несмотря на то, великий князь Владимир Александрович и великая княгиня Мария Павловна приехали в Париж. В среду, 12/24 октября, мы должны были ехать вместе в Opera Comique^[349], но в течение дня я получил из России телеграмму, гласившую: «Fin approche, question d’heures»^[350]. Я немедленно поехал в hotel «Continental»^[351] и великий князь с великой княгиней, несмотря на то, что получили в этот же день из Ливадии от императрицы депешу, утверждавшую, что Государю лучше, решили не ехать в оперу, а провести вечер в нашей скромной квартире, rue Cambon 41.^[352] Я поскорее забежал в Jockey-club^[353] и уговорил трех любезных французов, due de la Forte, Fredern, O’Connor^[354], провести вечер у нас и своей болтовней несколько ослабить тяжесть угнетавшего нас впечатления.

На другой день получены весьма дурные известия, и великий князь с великой княгиней тотчас уехали в Ливадию. Двадцать четыре часа спустя за ними проследовал великий князь Алексей Александрович.

Уехавший из Парижа одновременно с ним Долгорукий обещал предуведомить нас о времени привезения в Петербург тела Государева, и, получив от него условленную депешу, выезжаем из Парижа в понедельник, 24, а достигаем Петербурга в четверг, 27 октября.

Проездом чрез Берлин вижу Шувалова, который не может нахвалиться германским императором, непрестанно восхищающимся достоинствами de son ami Nica^[355].

Петербург еще довольно пуст, но, несмотря на это, переполнен сплетнями и выдумками.

Захожу к министру внутренних дел Дурново, который получил от молодого Государя такую телеграмму: «Если можете, приезжайте в Москву, где надеемся быть в воскресенье».

Дурново сообщает, что в Москве, а также в Петербурге были разосланы и расклеены по стенам прокламации, требовавшие от нового Государя конституции и угрожая в противном случае смертным приговором.

28 октября. Пятница. Навещаю больного и высокопочтенного Бунге, который, упоминая о молодом Государе, слушавшем его лекции политической экономии, говорит: «Он положительно очень умен и в высшей степени сдержан в проявлении своих мыслей». Обедаю в клубе, между прочим, с Паленом и Владимиром Бобринским, вспоминающих о временах их министерствования.

29 октября. Суббота. Узнав о приезде великого князя Владимира Александровича, еду к нему в 1 %.

Вот приблизительно сущность слышанного от него: смерть Александра Александровича была трогательна, умилительна и по чистоте, прямоте всех выраженных при этом чувств, можно сказать, возвышала, а не удручала дух. Государь умер, сознавая приближение кончины, он часто крестился, и, видимо, молился. Он говорил императрице, что оставляет духовное завещание, но до сих пор такового не нашли. Быть может, оно в столе аничковского или гатчинского кабинета; ключи от этих столов были в Ливадии. Ничего он наследнику не говорил в смысле политических наставлений. Наследник по вступлении на престол выражал Владимиру Александровичу, в какой степени положение его затруднительно вследствие его неприготовленности и отдаления от дел, в коем его доселе держали.

Владимир Александрович отвечал ему, что помнит вступление на престол и своего отца, и своего брата, что при каждом из этих событий Россия находилась в совсем ином, весьма тяжелом, смутном положении, что теперь, напротив, после тринадцатилетнего мира^[356] все находится в ином положении. Без сомнения, течение государственной и народной жизни потребует изменений, но что торопиться [с] этими изменениями нет надобности. Не следует подать повода заключать, что сын осуждает порядки, установленные отцом, но даже выборы людей, призванных им к сотрудничеству; на первое время переменами^[357] следует приостановиться, но, конечно, следовать тому, что было основой всей политики покойного: Россия для русских. Он мог ошибаться в подробностях, но основная, коренная мысль его была верна, и потому, что он неуклонно держался, смерть его как человека прямого, твердого, чистого, честного произвела такое глубокое впечатление в целом мире.

Молодой император весьма сочувственно принял слова своего дяди и тотчас передал их своей матери, которая тем более была тронута этими словами, что на основании некоторых прежних эпизодов ожидала иного мнения.

Передавая мне все это, великий князь прибавил всегдашнюю свою оценку достоинств своего покойного брата, останавливаясь особенно на том, что он как человек глубоко искренний готов был слушать всякое чужое мнение и нередко отступал от своего убеждения. При этом великий князь вспомнил, как в начале царствования он имел с своим братом продолжительные разговоры, умеряя его вспышки неудовольствия и раздражения то против Австрии, то против Пруссии, то против Англии, вспышки, тесно граничившие с воинственным задором.

Я мог ответить только, что великий князь может с покойной совестью наслаждаться мыслью о том, какое он доставил счастье современникам и потомству, схоронив в душе своей воспоминания о разговорах своих с братом и, не нуждаясь в людской славе, в похвалах, пригодных для какого-нибудь Скобелева^[358], Бонапарта и им подобных проходимцев.

Вечером от достоверного повествователя слышу, что новый Государь — усердный поклонник императора Николая I (вероятно, потому, что плохо знает его царствование). Под впечатлением такого поклонения он относится с большим сочувствием к престарелой и недалекой великой княгине Александре Иосифовне, которой сказал, что ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов.

Великий князь Михаил Михайлович чрез великую княгиню Марию Павловну просил о даровании ему прощения и позволения приехать в Россию ко дню похорон императора; императрица-мать предложила разрешить Михаилу Михайловичу приехать ко дню похорон и немедленно вслед за тем опять уехать из России, но молодой император категорически во всем отказал Михаилу Михайловичу.

Делая визиты, заезжаю в этот день к Витте, которого застаю дома. Завожу речь об училище и достопочтеннейшем директоре Месмахере, которого притесняют чиновники Департамента мануфактур и торговли. Обещает прислать ко мне директора департамента Ковалевского. Входит Муравьев, и они вдвоем рассказывают невероятные пошлости министра путей сообщения Кривошеина, который распорядился о взыскании с каждого, подписывающего в министерстве контракт, взыскивать многотысячную сумму на общеполезное по его, Кривошеина, понятиям дело.

Один из таких контрагентов — Юз, владелец обширных на юге каменноугольных копей и железоделательного завода, был обложен сбором в 50 тысяч; он согласился заплатить всего 10 тысяч, и когда ему отказано было в подписании контракта, то он пришел в Департамент железных дорог Министерства финансов и сделал сцену, вследствие которой дело и дошло до министра.

С другим подрядчиком произошла комическая сцена. Его фамилия Игнациус, и Кривошеин, принимая его, начал бранить его за то, что он не хочет вносить наложенного на него платежа, подобно всем, приезжающим из других государств иностранцам, кои преследуют лишь цель наживы и не хотят делать никаких на пользу России пожертвований.

Подрядчик отвечал, что он коренной русский подданный и отставной полковник Преображенского полка^[359].

Заходит ко мне граф Константин Пален, бывший министр юстиции, и рассказывает еще хороший анекдот про того же Кривошеина. По докладу государственного контролера Государь сделал отметку, что Либавскую дорогу следует в видах экономии отапливать углем, а не дровами. Кривошеин отвечал, что это невозможно, потому что с подрядчиком заключен долгосрочный контракт. Тогда контролер выяснил, что контракт имеет силу всего на 8 месяцев и что в качестве топлива поставляются дрова из лесов, принадлежащих Кривошеину.

30 октября. Воскресенье. Продолжительное объяснение с генералом Шильдером, который написал для моего биографического словаря^[360] статью об императоре Александре II и окончил ее самым недоброжелательным образом. Я прислал ему из Парижа программу того, что написать следует, и он, хотя плохим русским языком, но написал значительную часть того, что мной было намечено.

Продолжительный визит [к] старикам Бобринским. Передаем друг другу полученные известия о заре нового царствования, четвертого для нас. Ничего дурного, неодобрительного для личностей молодого Государя и его невесты не слышим, напротив, он умен и сдержан, она мила решительно во всех отношениях.

31 октября. Понедельник. Приезжает ко мне Муравьев. Рассказывает, что в анархистских кругах положено напомнить о своем существовании выходками спорадического террора. Намечены жертвами Победоносцев и Гурко. В Польше, с одной стороны, социальное, с другой, революционное движение подвигаются быстро. Пробыв в Варшаве 5 дней, Муравьев имел случай в том убедиться рассмотрением множества производящихся там политических процессов. Гурко — развалина. Его жена непозволительно захватывает власть.

Муравьев ожидает первого своего доклада у Государя, чтобы представить ему обширные документы относительно анархического движения. Иными словами, он рассчитывает на возможность этим путем пробраться в министры внутренних дел.

Я забыл записать, что, быв у Витте, я обратился к нему и присутствовавшему при этом Муравьеву с такими словами: «Вы оба, господа, умнее всех своих сотоварищей, вы жалуетесь на то, что при покойном Государе проскакивали такие непродуманные распоряжения, как учреждение Инспекторского департамента комментарий (или в указатель институций). Позвольте сказать вам, что для предотвращения этого в будущем одно средство: по возможности вести дела к тому, чтобы они обсуждались при участии нескольких лиц, а не решались с глазу на глаз в кабинете Государя с одним каким-либо лицом. Вам обоим это всегда будет выгодно, потому что вы сумеете в прениях победить других».

Они оба так были поражены смелостью моего заявления, что ни единого слова мне не отвечали.

При новом свидании Муравьев заявил мне, что он моей мысли вполне сочувствует, а относительно Витте прибавил, что он тоже против моей мысли ничего не имеет, но под условием, чтобы он, Витте, был приглашаем на всякое подобное совещание.

Я возразил, что без министра финансов едва ли может решаться какой бы то ни было серьезный вопрос.

Приезжает Велепольский, прибывший по случаю похорон. Рассказывает о невероятных по нелепости выходках Гурко. От нового Государя, которого близко видел в Спалево время охот, Велепольский в восхищении.

В 6 часов приезжает из Вены князь Лобанов и по обыкновению останавливается у нас в той части дома, что выходит на Мойку.

Ноябрь

1 ноября. Вторник. К девяти часам утра приезжаю на станцию Московской железной дороги. На меня возложена обязанность нести сибирскую корону^[361], состоящую в том числе [из] регалий^[362]. В 9 ½ часов церемониймемейстер устанавливает нас на Невском проспекте вблизи от Николаевской улицы, граф Пален несет скипетр^[363], Набоков — императорскую корону^[364], Poon — государев меч^[365] и т. д. При каждом из нас два ассистента. Меня сопровождают гофмейстер Мицкевич и сенатор Гречищев, которым я от времени до времени и передаю подушку, на коей лежит мнимо сибирская корона, то есть шапка из золотой парчи, окаймленная соболем и покрытая эмалевыми украшениями в стиле XVI столетия с несколькими не очень драгоценными камнями.

По прибытии погребального поезда в 10 часов шествие трогается и достигает Петропавловской крепости в 2 часа. По обеим сторонам улиц (Невский, Адмиралтейская площадь, Английская набережная, Николаевский мост, Васильевский остров, Мытнинский мост, сквер) стоят войска и учебные заведения, а позади их публика. Порядок примерный. В соборе служат панихиду и поклоняются телу, лежащему в открытом гробе. Бальзамирование сделано чрез три дня после смерти и потому весьма удачно^[366]. На несчастную императрицу тяжело смотреть, юный Государь в полковничьем Преображенского полка мундире, его невеста представляет восхитительное явление. Вся картина безмерно грустная, да к тому же еще истинно петербургская погода: темно, сыро, грязно, уныло. Возвращаюсь домой в 3 ½ часа.

2 ноября. Среда. В 12 часов в Аничковом дворце Государь принимает Государственный совет. В гостиной, что пред бальным залом, мы выстраиваемся по старшинству. Войдя в комнату и остановись недалеко от двери, молодой Государь говорит приблизительно следующее: «Нас постигла тяжелая утрата, мы потеряли Государя, благодетеля, отца. По воле Провидения мне суждено принять наследство отца моего преждевременно рано. Я не имел случая в последние дни жизни отца моего получить от него поручение благодарить вас, но, зная его чувства по отношению к Совету, я могу, не ошибаясь, передать вам, господа, его благодарность за труды ваши в его царствование. Возлагаю на Провидение надежду, что оно поможет мне исполнять лежащие на мне обязанности, надеюсь и на вас, господа, в том, что вы трудами своими поможете мне сделать все от меня зависящее для счастья России»^[367].

После речи он подошел к старейшим членам — графу Гейдену, Абазе, Убри, Набокову, Палену, Сольскому, Гирсу — и пожал каждому из них руку; дойдя до графа Игнатьева, он сделал общий поклон и удалился.

Еду вечером на панихиду в Петропавловскую крепость^[368]. Стоя рядом с Победоносцевым, спрашиваю его, он ли писал манифесты. Отвечает, что писал только второй — о крещении невесты^[369], а первый^[370] был представлен графом Воронцовым-Дашковым.

Сообщает, что в Москве имел продолжительный разговор с юным Государем, которому и написал слышанную Советом речь, причем сказал: «Ведь Вы никого не знаете. Ваш отец при вступлении на престол был в таком же положении, я один был около него. И теперь, если Вам что понадобится, то пошлите за мной, ведь мне ничего не нужно, я желаю только служить Вам».

3 ноября. Четверг. Приезжает завтракать Павел Шувалов, рассказывает о том, как горячо в отношении нового императора выражает свои чувства Вильгельм^[371], который непременно хотел приехать в Петербург на похороны^[372], но отказался от этой поездки вследствие настояний своих приближенных, находивших, что он и без того слишком усиленно и явно ухаживает за Россией. Великий князь Владимир Александрович мне говорил, что в депеше Государю Вильгельм пишет: «Je suis oblige de rester ici pour etouffer le socialisme»^[373]. Шувалов в дополнение этому говорит, что Вильгельм сообщал ему, что в Магдебурге был открыт заговор анархистов, намеревавшихся взорвать укрепления Магдебурга, причем должно было погибнуть до 100 тысяч человек.

Шувалов забавляет нас рассказом о том, как он имел свидание с Гирсом и заявил ему о желании после десятилетней тяжелой в Берлине службы покинуть тамошний пост. На что Гире с обычным лицемерием отвечал, что он намерен просить об отставке и что ходатайство Шувалова должно быть заявлено его преемнику.

В 2 часов панихида в Петропавловском соборе.

4 ноября. Пятница. В 6 часов начинается для меня дежурство у гроба. Стою до 8 часов, покуда толпы простого народа прикладываются к телу, то есть кладут поцелуй на образ, лежащий на груди. Некоторые силятся целовать лицо покойного, в чем дежурные стараются им препятствовать. Опасаясь, что прикосновением они окончательно испортят слишком поздно и потому плохо набальзамированный труп^[374].

Государь принимает в три часа Лобанова весьма любезно в Аничковском дворце, где он продолжает занимать свои великокняжеские комнаты.

Разговор продолжается 20 минут и не касается политики. Государь жалуется на продолжительность и множество церковных церемоний. «Мы все исплакались, — говорит он, — и присутствуем на панихидах как истуканы».

5 ноября. Суббота. Снова дежурю. На этот раз от 2 до 4, то есть во время панихиды. Число иностранных принцев огромно. Все они два раза в день присутствуют на панихидах и вместе с царским семейством подходят поклоняться праху покойного, выражая свое почитание весьма разнообразно. Некоторые ограничиваются отдаленным поклоном, другие прикасаются ко гробу, а некоторые, как, например, принц Балийский^[375](впервые в русском мундире Киевского драгунского полка^[376]), крестятся и целуют образ как самые безупречные православные.

Заходит ко мне Балашев, от Курска сопровождавший тело и дежуривший в вагоне. Рассказывает, что Драгомиров, начальник Киевского военного округа, на какой-то станции встречал Государя, который увидел, что почетный караул отдает ему военные почести, когда отдание почестей принадлежит одному покойному, сказал: «Кажется, это не по уставу, пожалуйста, распорядитесь, чтобы на следующих станциях этого не было».

Надо прибавить, что Драгомиров, бывший начальник военной академии^[377], почитает себя первостепенным знатоком военной службы.

Разговаривая у себя дома вечером с несколькими приятелями по поводу выраженного одним из них убеждения о глубокой преданности царю русского народа, выслушиваю такой рассказ от князя Куракина, крупного симбирского помещика. Один из мужиков, запевал в его имении, узнав о смерти Государя, сказал Куракину: «Ведь у него, верно, наследник был?» — и на утвердительный ответ продолжал: «Знамо дело, они не переведутся».

6 ноября. Воскресенье. Завтракают сидящий при принце Балийском генерал Эллис и при принцессе Балийской госпожа Монсен. Оба знатоки искусства.

Заезжаю к Победоносцеву, который на вопрос мой о том, хранит ли он письма покойного Государя, отвечает, что послал молодому императору письма его отца за первый год царствования. В числе их есть любопытные, как, например, письмо от 31 декабря. Накануне нового года Александр III пишет, что лишь глубокое религиозное чувство, им питаемое, останавливает его от самоубийства, — до того ужасно его положение^[378].

Среди современных драматических событий и положений слышатся любопытные в психологическом и историческом отношении рассказы, которые я и буду заносить сюда, ручаясь за их достоверность, но не выставляя имен тех, кому я обязан их сообщением.

Граф С.Д. Шереметев говорит, что нынешний Государь — человек весьма бессердечный, неспособный к увлечению. Дети графа Шереметева с детства были товарищами по играм, препровождению времени с наследником, но никто из них не может сказать, в чем заключается его образ мыслей. Во время предсмертной болезни Государя в Ливадии однажды граф Шереметев, разговаривая с наследником, выхвалял ему прелести Ливадии и жизни там сравнительно с Петербургом и петербургской жизнью. Наследник в ответ на такую оценку сказал, что жизнь в Ливадии скучна. Из чего граф Шереметев вывел новое доказательство его бессердечности.

Молодой государь чрезвычайно нежно обходится с матерью. День начинается с того, что он приходит к ней в уборную и, показывая ей все полученные им письма, советуется относительно всего предстоящего ему в тот день.

В течение дня, в то время как он читает в изобилии присылаемые ему бумаги, его невеста сидит за чтением или рукоделием в той же или соседней комнате.

13 ноября. Воскресенье. Министр иностранных дел Гире, гораздо более похожий на разлагающийся труп, чем на живого человека, при первом докладе Государю уклончиво пролепетал что-то о своей отставке; он утверждает, будто бы Государь отвечал, что просит его не покидать, что теперь настает время пожинать то, что отец его и Гире посеяли. Так ли это?

Я забыл записать, что в среду 9-го у нас завтракали принц Балийский с сыном герцогом Йоркским и несколько англичан (Карингтон, Эллис, Кетоль). После завтрака все отправились осматривать новое здание отстраивающегося музея нашего рисовального училища, которое вследствие темноты уже в третьем часу пришлось показывать при свете факелов.

Сегодня заехал ко мне Бунге и рассказывал, что, быв у Государя, чтобы переговорить о всемилостивейшем манифесте по случаю бракосочетания, спросил его, кому ему угодно будет поручить председательствование в Сибирском комитете^[379]. На это последовал ответ: «Это дело так меня интересует, что я желаю сам остаться председателем».

Чрез несколько дней после смерти Государя императрица принимала графиню Воронцову-Дашкову, жену министра двора, которая, говоря о невесте — принцессе Алисе, — сказала: «При каких тяжелых обстоятельствах она начинает свою жизнь в России». «Et moi, — воскликнула Мария Федоровна, — c’était encore bien plus penible»^[380], разумея смерть своего жениха Николая Александровича^[381].

Получив известие о приближении смерти императора, старая великая княгиня Александра Иосифовна с дочерью королевой Греческой^[382] отправились в Ливадию и повезли с собой по желанию императрицы кронштадтского священника Иоанна^[383], пользующегося в глазах суеверных репутацией чудотворца.

На пути лежало имение великого князя Дмитрия Константиновича, где он устроил примерный конный завод^[384]. Его мать и сестра решили остановиться там и провести день, развлекаясь осмотром завода. Узнав о том, находившаяся в Ливадии княгиня Оболенская (Сандра) телеграфировала сопровождавшей путешественниц фрейлине Озеровой, что конец может наступить ежечасно. Великие княгини с везомым ими попом тем не менее провели день на конном заводе, но по приезде в Ливадию королева Греческая сказала княгине Оболенской: «Votre télégramme nous a bien dérangé^[385]».

14 ноября. Понедельник. В 11 ½ часов приказано съезжаться в Зимний дворец по случаю бракосочетания Государя императора. Между матерью императора и братьями покойного отца его были продолжительные споры о том, каким порядком должна совершиться церемония, то есть с обычной пышностью и блеском или в более скромных размерах. Первое мнение — мнение великого князя Владимира Александровича — восторжествовало, по счастью. Свадьба русского царя не семейное, а всенародное торжество.

И действительно, в залах Зимнего дворца собралось такое множество народа, что протискаться было трудно.

Приехав в 11 ½ часов, я вместе с членами Совета вошел в церковь, куда вскоре ввели дипломатический корпус. Митрополит с духовенством (сморкавшийся не в платок, а как простой мужик в пальцы) встретил царскую семью при входе в церковь. Впереди всех шла несчастная вдовствующая императрица с своим отцом — королем Датским, вслед за ним жених и невеста. Шлейф невесты поддерживали: Велепольский, Ламздорф, Скарятин и граф Шереметев, а конец хвоста держал обер-гофмейстер граф Сиверс. Затем следовало множество принцев и принцесс. Церемония бракосочетания с молебном продолжались около часа. Затем новобрачные возвратились во внутренние покои, причем Государственный совет выстроился в Концертном зале, где сверх того находились Сенат, почетные опекуны, офицеры Кавалергардского полка, фрейлины и статс-дамы. Императрица Александра Федоровна ослепила всех своей красотой, достоинством, вниманием, приветливостью. Восторг, очарование, надежды всеобщи. Дай Бог, чтобы неизбалованное исторической судьбой Отечество нашло в личности ее залог гражданского успеха, мирного счастья.

Из Зимнего дворца Государь проехал в карете с императрицей в Казанский собор, приказав отпустить войска и потому очутившись окруженным пустой толпой народа. Из Казанского собора молодые поехали в Аничковский дворец, пред коим собралась опять толпа, простоявшая до 2-х часов ночи, распевая «Боже, царя храни»^[386] и оглушая воздух криками при появлении новобрачных у окна.

15 ноября. Вторник. Заезжает ко мне Имеретинский и с свойственными ему остротой и резкостью рассказывает следующее. Согласно давно существующему обычаю, решено послать к иностранным дворам генерал-адъютанта для оповещения о вступлении на престол нового Государя. Добрый, но глупый командующий Главной квартирой Рихтер в выборе долженствующих ехать с этим поручением лиц руководствовался исключительно желанием сих последних; так, например, на вопрос, сделанный Рихтером Имеретинскому, куда бы он желал поехать, последний отвечал: «Меня интересуют макароны и кастаньеты», — вследствие чего Имеретинский и назначен к поездке в Италию и Испанию. Вероятно, таким же порядком назначен в Берлин пошлый глупец Свечин, а в Париж и Лондон — ненавистный Европе вообще и Англии в особенности по своей предшествовавшей деятельности граф Игнатьев.

На церемонии бракосочетания Имеретинский увидал в одной из зал неподвижно стоявшего Гирса (которого унесли на кресле тотчас после того, как прошло шествие, так как он не имел сил ни войти в церковь, ни добраться на своих ногах до подъезда). Подойдя к нему, Имеретинский спросил, окончательно ли состоялось назначение генерал-адъютантов. Гире вспыхнул и сказал, что не понимает, как Рихтер осмелился сделать подобные распоряжения, не войдя в соглашение с ним, Гирсом, и что он пойдет жаловаться Государю и просить распоряжения об отмене.

Другой рассказ Имеретинского.

Воронцов сказал Победоносцеву, что сам писал первый манифест — о вступлении на престол, вслед за тем Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал, стал утверждать, что [манифест] написан им, а когда это известие распространилось, то один из подчиненных Вяземского — Ваганов — стал утверждать, что истинный автор манифеста никто иной, как он, Ваганов.

Лобанов дает нам обед в помещении нового клуба. Павел Шувалов сообщает мне, что комбинация о назначении его генерал-губернатором в Варшаву подвигается вперед.

После обеда в приятельском кружке (Пален, Убри, я) [он] поддерживает тему, что и ему принадлежит частичка того ореола «миротворца», коим исключительно поминают Александра III. Как образец того, в какой степени бывало трудно поддержать хорошие с Пруссией отношения, Шувалов передает следующий случай.

То было во время приготовления к памятному дню свидания императоров в Киле, где Шувалов уже ожидал съезда высочайших путешественников. Здесь он получил от Александра Александровича депешу, написанную немецкими словами, но русскими буквами, депешу, в грубых выражениях предписывавшую отменить все сделанные германским императором распоряжения о принятии наивозможно торжественнее и пышнее его русского коллеги. Времени до приезда оставалось слишком мало, чтобы начать телеграфную переписку, и Шувалов решился сесть на первый отходивший в Потсдам поезд и, не снимая поношенного пальто и потертой шляпы, отправиться прямо к императору Вильгельму. В Потсдаме оказалось, что император присутствует на каком-то торжественном параде, так что полицейские стражи не пропускали Шувалова, принимая его чуть не за анархиста. Наконец, ему удалось пробраться, и он стал на пути следования императора, ведшего под руку императрицу. Прочитав депешу, текст которой был несколько сглажен Шуваловым, Вильгельм тотчас, нисколько не задумываясь, сказал: «Отвечайте, что я на все согласен; войдите в кабинет мой и напишите там ответную депешу».

Графиня Шувалова рассказывает мне, что у нее в тот день была с визитом жена Гурко и заявила, что после оскорблений, испытанных ее мужем в Петербурге, он ни в каком случае не останется долее варшавским генерал-губернатором.

16^[387] ноября. Среда. Обедающий у нас Велепольский, несший при бракосочетании шлейф императрицы, снимая этот шлейф, поцеловал руку Ее Величества. Государь при этом пожал руку Велепольского, который ему сказал: «Pardonnez, mon sire, de saisir ce moment pour vous dire que les members de la députation m’ont chargé de vous dire qu’ils avaient décidé de fonder en Rouvems [?] de la journée d’aujourd’hui une salle a l’hôpital d’enfants a Varsovie». «Remerciez-les, — отвечал Государь, — c’est une attention delicate».^[388]

17 ноября. Четверг. В пятом часу еду к великой княгине Марии Павловне, которой еще не видал с приезда. В этот час она бывает дома и принимает. Застаю ее наверху в гостиной вместе с великим князем и мекленбургской ее приятельницей госпожей Петерс.

Чрез несколько времени входит княгиня Волконская, и я увожу великого князя в соседнюю комнату, чтобы держать ему приблизительно следующую речь: «Все, что слышится о новом Государе, утешительно и отрадно во всех отношениях, но есть несколько мелких обстоятельств, в коих вы можете оказать ему услугу. Например, Кшесинская продолжает вести себя неприлично, кричит окружающим ее: «Ну, еще увидим, чья возьмет, — Алиса или я» и т. п. Необходимо ее выслать из Петербурга и не давать в руки капиталов, а назначить пенсию, которую и выплачивать ежемесячно под угрозой отнятия в случае возвращения.

О поведении ее мне известно от директора театров Всеволожского.

Она чувствует поддержку в Михайловичах, которые ссудили Государю 400 тысяч рублей, чтобы рассчитаться с любовницей, когда покойный отец его не хотел давать более несообразно ограниченной суммы.

Вы говорили мне, что ляжете костьми, но не пропустите к молодому Государю хлыща, а между тем хлыщ уже проник туда и, как слышно, пользуется особым расположением, — это Плеве, человек весьма способный, но без всяких принципов, думающий исключительно о своих выгодах и одинаково пользовавшийся расположением и Лорис-Меликова, и Игнатьева, и Толстого, и Дурново. Не такие люди нужны Государю. Воспользуйтесь первым случаем, чтобы убедить его при первой возможности созывать несколько людей и выслушивать их взаимные прения. Пускай на докладе того или другого министра отложит одно или два дела, имеющие отношение к другому министерству, а затем созовет в один [день] всех подлежащих министров и выслушает мнение каждого». Великий князь сочувствует этой мысли и обещает сделать все, от него зависящее, для ее осуществления.

Великий князь: «II comprendra que je n’ambitionne rien». «Certainement d’autant plus que vous etes exempt d’ambition non seulement par naissance, mais aussi par temperament».^[389]

19 ноября. Суббота. Делаю визит к Сольскому. Этот высшего сорта чиновник представляет из себя весьма любопытное явление. Будучи богато одарен от природы, весьма образован, в итоге исполнен добрых чувств, он мог бы принести своей службой несомненную пользу, но полнейшая его бесхарактерность, вознесшая его, правда, на высоту чиновничьего величия, сделала из него опасного и презренного покровителя всякой мерзости или пошлости, коль скоро мерзость эта исходит от сильного по положению человека.

На этот раз начинаю разговор с предстоящего в ближайшем заседании Финансового комитета обсуждения вопроса о выпуске новых билетов государственного казначейства (серий) взамен таких же, оканчивающих срок своего существования. Я высказываю мысль о необходимости вникнуть поглубже в оценку этой формы займа, формы приносящих проценты денежных знаков, формы, наиболее опасной при наступлении какого-либо кризиса. Сольский, в душе своей разделяющий взгляд мой, находит на словах, что форма эта прекрасна и возбуждаемый мной вопрос излишен.

Переходя к обсуждению всей финансовой политики Витте, я высказываю мысль, что столь широко проводимые им принципы безграничного вмешательства правительственных чиновников в мелочи частной промышленной деятельности и всякого рода предприимчивости убивают эту предприимчивость, делают невозможным сильное развитие труда, а с ним вместе и подъем экономического благосостояния; что та ужасная чиновничья опека, под которой мы живем, есть не что иное, как государственный социализм, приносящий нередко плоды еще более горькие, чем социализм отдельных граждан.

Что же отвечает мне на это Сольский? — «Да, это правда, но социализм делает повсюду такие быстрые шаги вперед, что нам остается лишь подчиниться этому движению».

На этом слове я встал и уехал.

20 ноября. Воскресенье. В 1 час уезжает к своему посту в Вену князь Лобанов, прогостивший у нас в Петербурге три недели. Он уезжает, опасаясь, что будет скоро вызван для занятия места Гирса. Опасается он этого потому, что видит всю трудность ведения дел при петербургских порядках, и потому, что в его годы желал бы прожить остаток дней, дыша во всех отношениях менее отравленным воздухом.

Лобанов — человек добрый, умный, простой в обращении, честный и твердый в сношениях, весьма образованный, быть может, иногда слишком легко принимающий события и подчас смотрящий на них несколько исключительно.

Несомненно, что он головой выше всякого другого кандидата, который мог бы попасть на этот наиважнейший в настоящую минуту для России пост.

21 ноября. Понедельник. На своей обычной утренней, в девятом часу, прогулке встречаю великого князя Владимира Александровича, который сообщает мне, что назначение П. Шувалова на место Гурки^[390] в Варшаву дело решенное, что Гурко будет назначен фельдмаршалом. Я: «А в Берлин кого же?» Великий князь: «Мой кандидат был бы Н. Долгорукий». Я: «Против него будет Шувалов». Великий князь\ «Я не думаю, потому что Долгорукий ушел из военных в Берлине агентов, как скоро узнал, что его личность неприятна была Шувалову».

Поговорив о предметах безразличных, спрашиваю его, говорил ли он что-либо вдовствующей императрице о каких-то бриллиантах. Отвечает, что говорил два раза и будет говорить еще, потому что бриллианты эти, по завещанию императрицы Марии Александровны, должны были быть вручены новобрачной супруге императора в самый день ее свадьбы, а между тем Мария Федоровна этого не сделала; впоследствии это забудется, и воля матери его, великого князя Владимира Александровича, останется неисполненной. Я: «Но вы сказали это в присутствии Ксении Александровны. После Вашего ухода [она] и мать проливали обильные слезы, будучи обижены тем, что подверглись таким с вашей стороны подозрениям».

Владимир Александрович: «И все-таки я буду еще раз говорить».

Я: «Умоляю Вас этого не делать».

Владимир Александрович: «Да ведь то же самое было с кольцами, завещанными императрицей Екатериной для венчания императора или наследника престола. Я с величайшим трудом добился, чтобы они были возвращены по назначению».

Я: «Теперь расскажите, как Вы не встали во время провозглашения тоста за здоровье императрицы». Владимир Александрович: «Это было в день свадьбы. После отъезда Величеств был для всех членов семейства и иностранных принцев завтрак. За тем столом, где я сидел, великая княгиня Александра Иосифовна первая сказала, что хотя в этот день рождение вдовствующей императрицы, но что так как по причине траура не пили даже здоровья новобрачных и вообще всей церемонии придали исключительно религиозный, а никак не праздничный характер, то надлежит ограничиться тем, что выпьют здоровье втихомолку, не вставая, что и было за нашим столом сделано [?]. Великий князь Михаил Николаевич (хотя это и было ему сообщено) встал и провозгласил здоровье. Мы с женой, уже выпивши здоровье за нашим столом, не встали с места (sic).^[391]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

310

О. Бисмарк занимал пост германского канцлера почти двадцать лет; все это время он играл ведущую роль в правительстве. Ситуация изменилась вскоре после вступления на престол императора Вильгельма II в 1888 г. Конфликт между двумя лидерами привел к отставке канцлера в марте 1890 г. (Оба участника событий рассказали об этом в своих мемуарах. См.: Бисмарк О. Мысли и воспоминания. Т. 3. М., 1941. С. 69–87; Вильгельм II. Мемуары. События и люди. 1878–1918. М., 1923. С. 17–19). Тем не менее до самой смерти Бисмарк оставался важной политической фигурой, и, несмотря на то, что находился в отставке, имел определенное влияние. Он регулярно выступал в прессе, критикуя правительство и его мероприятия. Вследствие этого Вильгельм неоднократно грозился отправить бывшего канцлера в тюрьму, но вскоре был вынужден признать, что конфликт с создателем Германской империи негативно сказывался на репутации монарха. Поэтому когда в январе 1894 г. Бисмарк серьезно заболел, император отправил ему письмо с пожеланиями скорейшего выздоровления. Бисмарк, удовлетворенный тем, что Вильгельм сделал первый шаг для урегулирования отношений, в ответном письме выразил желание приехать в Берлин, чтобы лично поблагодарить императора. 13 января Бисмарк торжественно прибыл в столицу Германской империи, где его встречали толпы народа. Эта встреча символизировала примирение между отставным канцлером и императором, что и дало повод Половцову назвать ее «мировой сделкой». Три недели спустя Вильгельм нанес Бисмарку ответный визит в его имение в Фридрихсруэ. Подробнее см.: Lamar Cecil. Prince and Emperor, 1859–1900. Wilhelm II. London, 1989. P. 218–223.

311

Речь идет о переговорах в ходе тарифной войны между Россией и Германией в 1893–1894 гг. См. ниже.

312

Кирасиры — род тяжелой кавалерии; снаряжались кирасой (вид защитного снаряжения, предназначавшийся для предохранения груди и спины воина от холодного и огнестрельного оружия) и каской, имели на вооружении палаш (прямая и длинная тяжелая сабля в широким лезвием), карабин (укороченное и облегченное ружье) и пистолет.

313

Таможенная война 1893–1894 гг. — экономический, требуется определение конфликт между Россией и Германией, сопровождавшийся резкими повышениями таможенных пошлин друг для друга. В июне 1891 г. в России был утвержден протекционистский таможенный тариф. Германия, стремясь закрепить свое влияние в важнейших отраслях российской промышленности, пыталась добиться отмены этого тарифа. Российское правительство предложило организовать конференцию для обсуждения спорных вопросов и поиска компромиссов. Немецкая сторона отказалась. Тогда 20 июля 1893 г. Россия ввела закон о двойном таможенном тарифе, что фактически стало объявлением торговой войны. Согласно тарифу, товары из стран, отказавших России в предоставлении льготных условий для ввоза или транзита российских товаров, облагались пошлинами на 15–20 процентов превышавшими обычные ставки. В ответ пошлины для русского ввоза в Германии возросли на 50 процентов. Россия, в свою очередь, увеличила таможенное обложение германских товаров еще на 100 процентов. После нескольких месяцев изнурительной таможенной войны Россия и Германия пришли в начале 1894 г. к соглашению и 29 января подписали торговый договор сроком на 10 лет. Приложенный к этому договору «конвенционный тариф» 1894 г. частично смягчил систему протекционизма. Пошлины были понижены на 10–33 процентов. Подробнее см.: Иванов К. Е. Русско — германская таможенная война 1893–1894 г.: причины экономической конфронтации // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 2. История. Вып. 3. СПб., 2005. С. 48–51. Также о таможенной войне писал в мемуарах Витте: Витте. Т. Г Кн. 1. С. 343–350.

314

Речь идет о сыновьях Половцова — Александре и Петре.

315

Подробнее см. запись от 22 ноября 1893 г.

316

Так в XIX в. называли грипп.

317

В 1844–1845 гг. у императора Николай I ухудшилось здоровье: у него болели и опухали ноги, поэтому он поехал лечиться в Палермо. Александр Николаевич (будущий император Александр II) начал постоянно замещать отца во время его отъездов с 1842 г. (Выскочков Л. В. Император Николай I: Человек и государь. СПб., 2001. С. 688).

318

В то время Александру II было уже 26 лет.

319

Полное Собрание Законов Российской империи — наиболее полный сборник законодательных актов Российской империи, расположенных в хронологическом порядке. Первое издание Полного собрания законов было осуществлено в 1826–1830 гг. под руководством М.М. Сперанского. В него вошли законы за период с 1649 г. по 12 декабря 1825 г. (от Соборного уложения царя Алексея Михайловича до конца царствования Александра I) в 45 томах. Второе издание выпускалось ежегодно в 1830–1884 гг., оно содержит более 60 тысяч законодательных актов с 12 декабря 1825 г. по 28 февраля 1881 г. (55 томов). Третье издание выходило ежегодно до 1916 г. В него вошло более 40 тысяч законодательных актов, изданных с 1 марта 1881 г. до конца 1913 г. (33 тома).

320

Действительно, такая формулировка встречается в законах осени 1844 г. Например, 10 сентября 1844 г. в конце указа «О назначении жалованья двум адъютантам начальника штаба войска Донского» имеется следующая фраза: «Его Императорское Высочество наследник цесаревич с соизволения Государя императора таковое положение Военного совета 10-го в день сего сентября соизволил утвердить» (ПСЗ. Собрание 2. Т. XIX. Отд. 1. 1844. С. 555. № 28210). Эта формулировка периодически встречается вплоть до 27 октября 1844 г. (С. 55 — 557,561,565,570, 596, 603, 649, 667, 899).

321

Имеется в виду Павел I.

322

Имеется в виду орден святого Владимира — один из высших орденов Российской империи (по иерархии орденов считался вторым по значению после ордена святого апостола Андрея Первозванного), имел четыре степени и мог жаловаться за военные отличия и за гражданские заслуги. Знак ордена — золотой крест, покрытый красной эмалью, лента — красно-черная, звезда — восьмиугольная с серебряными и золотыми лучами. Кавалеры ордена получали потомственное дворянство.

323

Орден святого апостола Андрея Первозванного — высшая награда Российской империи. На знаке ордена изображался распятый на голубом кресте святой Андрей Первозванный на фоне золотого двуглавого орла, лента — голубого цвета, звезда — серебряная восьмилучевая.

324

Половцов сам активно добивался назначения Н. В. Шидловского на должность государственного секретаря. См.: Половцов. Т. II. С. 473, 476, 489.

325

Тем не менее дело было «убито» не окончательно. В общей сложности оно рассматривалось Государственным советом с 25 октября 1893 по 23 мая 1894 г. (см.: Опись дел архива Государственного совета. Т. II. Дела Государственного совета с 1889 по 1894 гг. Пг., 1914. С. 341. № 478). Дело было пересмотрено, и Совет поддержал мнение Делянова, считая «целесообразным оказать содействие <…> ученым в деле изучения археологических богатств Востока» (Всеподданнейший отчет председателя Государственного совета за сессию 1893–1894 гг. СПб., 1894. С. 20). Александр III утвердил устав и штат института. 26 февраля 1895 г. в Константинополе состоялось торжественное открытие Русского археологического института.

326

Речь идет об Императорской академии художеств.

327

Имеется в виду И. И. Толстой.

328

Половцов был почетным членом Императорской академии художеств с 1869 г.

329

В оригинале указано 25 января, но, очевидно, что это ошибка, так как средой в 1894 году было 26 января.

330

Беспардонная мадам (фр.).

331

Беспардонный месье (фр.).

332

1 апреля 1893 г. скончался сын И. И. Воронцова-Дашкова Роман.

333

Речь идет о Музее прикладного искусства при Центральном училище технического рисования барона Штиглица.

334

Любостяжание — алчность к деньгам, корыстолюбие.

335

Имеется в виду Варшавское губернское жандармское управление Отдельного корпуса жандармов — политической полиции Российской империи.

336

Речь идет о русско-германском торговом договоре, подписанном 29 января 1894 г. и завершившем таможенную войну 1893–1894 гг. Текст договора см.: Таможенное дело в России, X — начало XX в. СПб., 1995. Т. 3. С. 420–435.

337

Имеется в виду «конвенционный тариф» 1894 г. (подробнее см. комментарий 4).

338

Круг (фр.).

339

Речь идет о подписании договора о торговле и мореплавании между Россией и Германией (29 января 1894 г.), завершившем таможенную войну 1893–1894 гг. Договор был полностью одобрен Государственным советом. Отмечалось, что он «должен принести немалую пользу торговле и промышленности обеих стран» и российскому земледелию, а также, что «общая экономия уступок, произведенных по ввозному и вывозному тарифам, не только определяет взаимные торговые отношения стран на началах финансовой справедливости, но, несомненно, представляет выгоды отечественной промышленности» (подробнее см.: Всеподданнейший отчет председателя Государственного совета за сессию 1893–1894 гг. СПб., 1894. С. 42–43).

340

Флуктуация — колебания обменного курса.

341

Так в тексте.

342

Речь идет об Императорском Русском техническом обществе.

343

Так в оригинале.

344

Имеется в виду Эвиан-ле-Бен.

345

Так в тексте дневника, автор имеет в виду г. Глазго.

346

Экс-ле-Бен (фр.).

347

Имеется в виду промышленная выставка в Лионе (Франция) 1894 г. На ее открытии 24 июня 1894 г. был убит французский президент С. Карно.

348

Albuminurie (альбуминурия) — наличие белка в моче.

349

Опера Комик, Театр комической оперы (фр.).

350

Кончина приближается, вопрос нескольких часов (фр.).

351

Отель «Континенталь» (фр.).

352

Улица Камбон (фр.).

353

Жокей-клуб, Жокейский клуб (фр.).

354

Герцог Форте, Фредерн, О’Коннор (фр.).

355

Своего друга Ника (фр.).

356

Во время правления Александра III (1881–1894 гг.) Российская империя не участвовала ни в одном вооруженном конфликте.

357

Так в оригинале.

358

Современники обвиняли М. Д. Скобелева в чрезмерном честолюбии.

359

Лейб-гвардии Преображенский Его Величества полк — старейший и один из наиболее элитных полков гвардии Российской империи. Сформирован Петром I в 1691 г. из потешных села Преображенского, от которого и получил свое наименование. Полк принимал участие в Азовских походах 1695–1696 гг., в Северной войне 1700–1721 гг., в Прутском походе 1711 г., в Персидском походе 1722–1723 гг., русско-турецкой войне 1735–1739 гг., в Отечественной войне 1812 г. и др.

360

Под общим руководством А. А. Половцова как председателя Императорского Русского исторического общества издавался Русский биографический словарь. Всего было подготовлено 25 томов (выходили с 1896 по 1918 гг.), при жизни Половцова вышли 22 тома.

361

Сибирская корона — одна из корон русских монархов, выполненная в виде шапки из золотой парчи (конец XVII в.).

362

Регалии — знаки императорской власти. В России: корона, скипетр, держава, государственный меч, государственное знамя, большая государственная печать и государственный щит.

363

Скипетр — символ власти. В состав атрибутов русской царской власти вошел в 1584 г. при венчании на царство Федора Иоанновича.

364

Большая императорская корона Российской империи — главный символ власти российских монархов; имперская регалия с 1762 до 1917 г. Императорская корона изготовлена придворным ювелиром Г.-Ф. Экартом и бриллиантовых дел мастером И. Позье для коронации императрицы Екатерины Второй в 1762 г.

365

Государственный меч — одна из регалий российских монархов. Впервые был использован при коронации Елизаветы Петровны.

366

Богданович, напротив, записала 28 октября, что «тело царя уже начало разлагаться» поскольку «бальзамирование сделано поздно» (Богданович. С. 195).

367

Половцов передал речь императору весьма близко к тексту: «Волей Всевышнего тяжкое горе обрушилось на всех нас: безвременно скончался дорогой родитель мой, император Александр III. Покойный Государь не успел перед смертью передать мне свою волю о выражении благодарности членам Государственного совета за их верную ему службу. Но, зная, как незабвенный мой родитель был всегда доволен трудами Государственного совета, я смело могу взять на себя право благодарить вас от имени почившего. Да поможет мне Бог нести тяжесть государственного служения, преждевременно на меня возложенного. Надеюсь, господа, на ваше полное содействие». См.: Полное собрание речей императора Николая II. 1894–1906. СПб., 1906. С. 5.

368

Имеется в виду собор святых первоверховных апостолов Петра и Павла.

369

Речь идет о манифесте от 21 октября 1894 г. «О восприятии ее великогерцогским высочеством, принцессой Алисой Гессенской, православной веры». См.: ПСЗ. Т. XIV. СПб., 1898. С. 626–627. № 11015.

370

Здесь говорится о манифесте от 20 октября 1894 г. «О восшествии его императорского величества, Государя императора Николая Александровича на Прародительский Престол Российской империи и нераздельных с ней Царства Польского и Великого княжества Финляндского». См.: ПСЗ. Т. 14. СПб., 1898. С. 625. № 11014. В. С. Кривенко писал в воспоминаниях, что этот манифест «поручили написать храброму князю» Л. Д. Вяземскому (Кривенко. С. 226).

371

Речь идет о германском императоре Вильгельме II.

372

В письме Николаю II от 8 ноября 1894 г. Вильгельм II действительно выразил дружеские чувства по отношению к русскому императору: «<…> Что касается меня, то во мне ты встретишь всегда неизменную дружбу и любовь к тебе. Мы оба прекрасно знаем, каковы наши политические взгляды <…> я могу только повторить, что питаю к тебе безусловное доверие и что буду постоянно поддерживать старинные дружеские отношения с твоим домом <…>». Относительно своего приезда на похороны Вильгельм отметил: «<…> Я бы лично приехал помолиться с вами на похоронах, но у меня дома столько дела по управлению, что это совершенно невозможно <…>» См. Переписка Вильгельма II с Николаем II. 1894–1914. М.-Пг., 1923. С. 3. Немного ранее, 17 октября, Вильгельм сообщал в телеграмме немецкому послу в России Б. Вердеру: «<…> В связи с происшедшей здесь (в Германии. — О.Г.) сменой министерства я отказался от намерения присутствовать на погребении Его Величества царя в случае его возможной смерти». По сообщению Ламздорфа, еще до получения телеграммы Вердер высказывался против приезда немецкого императора в Россию, «опасаясь, что его монарх, никогда не знающий меры, сумеет все испортить с самого же начала нового царствования» (Ламздорф. С. 77).

373

Я должен остаться здесь для того, чтобы задушить социализм (фр.).

374

Так в оригинале (Половцов противоречит собственной записи от 1 ноября).

375

Имеется в виду Альберт Эдуард, принц Уэльский (впоследствии Эдуард VII).

376

Имеется в виду 27-й драгунский Киевский Его Королевского Высочества Принца Валлийского полк (это название носил с октября 1894 г. по 1901 г.); ведет свою историю с 1668 года, когда он был сформирован как Киевский казачий полк, драгунский — с 1882 г.

377

Имеется в виду Академия Генерального штаба.

378

Это письмо Половцов приводит ниже, (письмо Победоносцеву от 31 декабря 1881 г.).

379

Имеется в виду Комитет по сооружению Сибирской железной дороги.

380

«А мне, — воскликнула Мария Федоровна, — было еще тяжелей» (фр.).

381

Будущая императрица Мария Федоровна была невестой старшего сына императора Александра II Николая Александровича.

382

Здесь говорится о великой княжне Ольге Константиновне.

383

Речь идет о протоиерее Иоанне Кронштадтском.

384

Имение великого князя Дмитрия Константиновича находилось под Полтавой; там он занимался разведением лошадей.

385

«Ваша телеграмма нас очень расстроила» (фр.).

386

«Боже, Царя храни!» — официальный гимн Российской империи с 1833 г.

387

В оригинале указано 15 ноября, но, очевидно, что это ошибка, поскольку предыдущий день, вторник, датирован этим числом.

388

«Извините, Государь, что я воспользовался этим моментом, чтобы сказать, что члены депутации уполномочили меня сообщить Вам, что они решили основать в Рувеме [?] с настоящего момента комнату в детском лазарете как в Варшаве (?)». «Благодарите их, — отвечал Государь, — за такую заботу» (фр.).

389

Великий князь: «Он поймет, что я ничего не домогаюсь». Я: «Конечно, тем более, что Вы лишены честолюбия не только по своему происхождению, но и по темпераменту» (фр.).

390

Так в тексте.

391

Так, именно таким образом (лат).