Судья И Ведьмы

Guido Pagliarino

В году 1530 Паоло Грилланди, папский судья, председатель мирского суда в Риме, ведет дознание об одном туманном убийстве и гнусном похищении; по ходу следствия ему удается пролить свет на грязные делишки некоторых высокопоставленных особ, которые пристрастились к сатанизму, убийствам и самым зверским половым сношениям, и восстановить наконец справедливость, но и сам он порядком обжигается. Грязных негодяев, которые совершили не одно лишь, а целый ряд преступлений, по статьям закона тех времен он приговорит к смерти на костре, но все же долгим, опасным и не лишенным покушений на его жизнь окажется путь, который магистрату придется пройти, чтобы отыскать доказательства по делу. В то же время, благодаря личному опыту и некоторым встречам, происходит его обращение из безжалостного преследователя ведьм в человека, охваченного сомнениями и состраданием. В обстановке охоты на ведьм в эпоху Возрождения читатель, среди прочих эффектных сцен, столкнется с поединком на мечах с самим чертом. В году 1530 Паоло Грилланди, папский судья, председатель мирского суда в Риме, ведет дознание об одном туманном убийстве и гнусном похищении; по ходу следствия ему удается пролить свет на грязные делишки некоторых высокопоставленных особ, которые пристрастились к сатанизму, убийствам и самым зверским половым сношениям, и восстановить наконец справедливость, но и сам он порядком обжигается. Грязных негодяев, которые совершили не одно лишь, а целый ряд преступлений, по статьям закона тех времен он приговорит к смерти на костре, но все же долгим, опасным и не лишенным покушений на его жизнь окажется путь, который магистрату придется пройти, чтобы отыскать доказательства по делу. В то же время происходит его обращение из безжалостного преследователя ведьм в человека, охваченного сомнениями и состраданием, благодаря личному опыту и некоторым встречам, а в первую очередь благодаря молодому, высокообразованному епископу Микели, который в числе немногих священнослужителей в те времена борется с фанатизмом во имя любвеобильного Божьего благоразумия. В обстановке охоты на ведьм в эпоху Возрождения, помимо различных неожиданных поворотов событий вплоть до последних страниц, читатель, среди прочих эффектных сцен сюжета, столкнется с поединком на мечах с самим чертом, разграблением Рима, встретится с философами и магами-гностиками, рабами, разбойниками, святыми и бесноватыми в Италии, где уже близится Тридентский собор, стране, отличной от современной, и все же в какой-то мере похожей. Задействованы в этом романе историческом, но с детективным разворотом, величайшие персонажи вошедшие в большую Историю, а также персонажи менее известные, такие как адвокат Понцинибио, который выступал против жестокостей, применяемых как католической инквизицией, так и в протестантских религиозных судах, и личность которого намного предваряет личности таких противников смертной казни, как Беккария; вошли в роман и такие реальные персонажи, как бесноватый Балестрини, и наводящий ужас инквизитор доминиканец Спина. Да и сам главный герой Грилланди является исторической личностью, хотя на самом деле речь шла о фанатичном адвокате, преследователе ведьм, а не о папском судье. В числе вымышленных персонажей встречаем Мору, юную и покорную любовницу судьи, которая хранит страшные, будоражащие душу тайны, она не второстепенная героиня, поскольку именно она полностью раскрывать магистрату дело. Помимо нее также вымышленными персонажами являются двуличный кавалер Ринальди и приспешник ада князь Бьянкакроче, образ которого остается на втором плане и ни разу не выходит на первый план, как подобает великим кукловодам: это своего рода незримый главарь мафии, который сделал своим замом действующего в открытую Ринальди. Епископ Микели – тоже вымышленный герой, но он вобрал в себя образы высокопоставленных священнослужителей, которые существовали на самом деле: Поул, Садолето и Мороне; инквизиция обвинила их в ереси, так как они проповедовали евангельское милосердие против жестокостей инквизиторов; также вымышленными являются персонажи священника (приходского) из Гроттаферраты, наемного убийцы Тралло, фехтовальщика Фуэнтеса Виллаты, главаря разбойников и брата Мариетты, судьи Салати и лейтенанта Риссони. В романе отражается менталитет XVI века, ведь, как известно историкам, когда мы заглядываем в прошлое, надо как можно тщательнее устранить современное восприятие, иначе есть опасность вынести не исторические суждения; например, смертная казнь сегодня, как правило, считается вещью ужасной, а в XVI веке она воспринималась как наказание бесспорное, и полагали, что раскаявшийся убийца смертью искупает все свои грехи и таким образом возносится в рай; вот почему один из персонажей, епископ Микели, хотя и является он идеалистом, не достигает отрицания смертных приговоров за убийство, более того, он одобряет сожжение на костре, к которому судья Грилланди приговаривает раскрытую и арестованную сатанинскую преступную группу в конце романа.

Глава II

Сомнение начало закрадываться через пять лет после публикации моего тома.

Шел поздний послеполуденный час в один теплый день в конце зимы, солнце почти склонилось к закату. Я по привычке возвращался домой пешком и остановился на большом съестном и тканевом рынке, который занимал всю площадь перед зданием суда. В тот час лавки начинали закрываться, и можно было купить съестного за меньшую плату. Я купил жирную живую куру, распорядился умертвить ее и понес домой, держа за лапы в правом кулаке свисавшую передо мной тушку, а левой рукой сжимал рукоятку своего меча, как делал всегда, когда шел по улице. Я, как подобает сану, старался шагать с видом человека гордого и влиятельного, несмотря на смехотворно болтавшуюся куру; и все раскланивались со мной по долгу учтивости и поднимали шляпы как на площади, так и на остальном пути до дому; кроме…Так вот, один незнакомый отрок — а я уже почти входил в дверь дома — не уступил мне дорогу! Более того, он толкнул меня и убежал, не попросив прощения и не обратив внимания на мой оскорбленный возглас: «Щенок!»; а вдобавок, когда он уже отбежал на много локтей и скрылся в толпе, мне пришлось еще и позорно стерпеть ясно расслышанную мерзкую имитацию пускания ветров. Лишь позднее я осознал, что это небеса предостерегали меня от моей гордыни, а возможно и возвещали о посетителе, которого я принял чуть позднее; но в тот момент я посинел от злости.

Когда я пришел домой в свою квартиру недалеко от суда, где я жил один со слугой, и утихомирил гнев, сполоснув голову холодной водой, я велел слуге хорошенько пропечь куру в печи. Был не сезон, иначе я приказал бы зажарить ее в соусе из того новоявленного фрукта, который кое-кто называет «помо-д’оро», золотое яблоко, но он, наоборот, когда созревает в самый раз, цвета адски-красного до такой степени, что, как мне донес несколько месяцев назад один соглядатай, народишко — понятно, когда уверен, что никто не подслушивает — называет это отменное яство «курицей по-бесовски» или точнее именует на своем простецком диалекте «эр-полло-а-ля-димония», но демонологи, которых я тотчас же испросил, распробовали блюдо с особым прилежанием да не один раз и заключили, что к этому превосходному кушанью лукавый никого отношения не имеет и что любой христианин может безгрешно употреблять его, лишь бы не грешил обжорством ¹.

Я только что переоделся для своего удобства в домашнее платье и сел за письменный стол в своем кабинете в ожидании ужина, намереваясь продолжить прерванное чтение «Неистового Роланда», как в дверь постучали.

Слуга объявил мне о приходе адвоката Джанфранческо Понцинибио. Это он был проклятым автором трактата против охоты на ведьм, который напечатали десяток лет назад и который я не читал, но знал о нем по жгучим нападкам теолога Бартоломео Спины, доминиканца и страстного преследователя колдуний, о которых говорится в его «О ведьмах», который напечатали через два года после нечестивого тома. Своей критикой монах поставил неразумного адвоката в очень опасное положение также и потому, что Спина был важным сановником при дворе Медичи из Милана, к нему прислушивались, и именно в том 1523 году Медичи избрали папой под именем Климента VII, и он сразу возвысил Спину до кардинала, а вскоре и до звания великого инквизитора.

Тут же надо сказать, что в то время я более не был несведущим магистратом, а уже все в римском суде были у меня, верховного судьи, в подчинении, а к тому же три года назад уважение ко мне у Климента возвысилось. Дело в том, что во время разграбления Рима, которое учинила солдатня императора в 1527 году, я с риском для жизни позаботился о спасении документов текущих процессов и по возможности прошедших. Именно из-за этой моей влиятельности в суде, как я понял, и обратился ко мне Понцинибио. Он осмелился прийти ко мне, потому что в то время уже был под протекцией другого доминиканца, сурового монсеньора Габриеле Микели, всего лишь двадцати шести лет от роду, но очень высокообразованного, влиятельного и вельми чтимого в Риме.

Из уважения к епископу, которого между прочим уже тогда считали святым, я принял Понцинибио.

В своем трактате адвокат отрицал существование шабашей и полетов на метлах и осуждал применение орудий пыток во время допросов. Так вот, кажется невероятным, но как только мы поздоровались, он оставил в стороне прочие любезности и завел речь:

— Даже вы, Ваша милость, признались бы, что вы колдун, если бы вам терзали яйца раскаленными клещами!

Я страшно вознегодовал его словам: как он смеет так разговаривать со мной, без учтивых вступлений, не проявляет должного уважения, без обиняков? Терзали яйца, мне?!

— Знайте же наверняка, ваша ученейшая милость, — ответствовал я ему, нахмурившись, но голос мой не утратил любезного тона, и я ничуть не стушевался, — что многие ведьмы признаются не только не претерпев пыток, а даже когда угроза пытками еще и не прозвучала.

Я преувеличивал, ведь повела себя так лишь Эльвира; но я помнил о всестороннем подтверждении, которое она сумела дать моему разуму, который, впрочем, уже уверовал в колдовство целиком и полностью.

— Если позволите, выокоообразованнейший судья, — продолжал утопист, как будто не слышал, — я забегу на несколько веков назад, чтобы дать понять лучше.

Опять дерзит! Я приказал было своему слуге выгнать его вон, но вспомнил о достопочтенной личности его покровителя и сдержался.

— Вернемся к началу десятого века, — продолжил он, — к манускрипту монаха Регино Прюмского, который сегодня находится в руках мудрого отца монсеньора Микели, то есть к копии «Епископского канона», который в свою очередь предшествует манускрипту на много веков.

— «Епископского канона», — эхом отозвался я, начиная утрачивать интерес. — Первых веков церкви?

— Да. Вы можете почитать труд у его теперешнего владельца, посланником которого я к вам прибыл; а тем временем, если позволите, я вам о нем кратко расскажу.

До сего момента сесть я ему не предложил, и он стоял на ногах в двери моего кабинета. Когда я узнал, что его прислал столь могущественный протектор, я возлюбопытствовал, пригласил его присесть и сам устроился напротив.

— Магия и колдовство, — вернулся он к теме, как только сел, — идут в истории за человеком по пятам с эпохи гораздо ранней, чем христианская. Колдовские ритуалы описаны в древней литературе, например у Апулея, а ныне их снова читают и изучают утонченные эрудиты; кроме того, открытие и изучение древнейших текстов, таких как «Герметика» и «Каббала» Марсилием Фичином и Иоанном Пико из графского семейства Мирандолы и Конкордии…

Я оборвал его, опять в сердцах:

— Ваша ученая милость, все эти тексты говорят правду — увы! — и все это прекрасно знают, даже такие бедные неучи, как сидящий перед вами верховный судья, который терпеливо слушает вас; но, раз уж на то пошло, они призывают быть еще более бдительными и обороняться. Сомнений нет, дьявол орудует на протяжении всей истории! Думаете, что говорите мне что-то новое? И думаете, что я не знаю, например, об Аэндорской ведьме, что жила в древнейшие времена и предсказала несчастье царю Саулу? — добавил я, чтобы показать свою эрудицию, я привел в пример первый пришедший мне в голову случай; засим вперил в него взгляд и скривил книзу рот, чтобы заставить его опустить глаза; но он их вовсе не опустил, а улыбнулся мне; потом согласно кивнул головой, как бы извиняясь, тотчас поднял голову и снова рек:

— Помилуйте, господин судья, ведь это было всего лишь невинным вступлением. Я вовсе не сомневался в вашей учености.

Я выразил, что принимаю его извинения, кивком головой на более краткий миг, чем он:

— Давайте дальше про «Епископский канон», — велел я ему, — а то я не буду вас больше задерживать, — и забарабанил пальцами правой руки по подлокотнику кресла, чтобы придать больший вес своим словам.

Понцинибио затараторил так быстро, что слова его почти сливались:

— В «Каноне», прошу помиловать, ваша честь, утверждается, что существуют недобрые женщины, которые полагают, что по ночам они скачут на животных бок о бок с богиней Дианой и за кратчайшее время удаляются на большие расстояния и в тайные места, где вместе с перевоплотившимися духами совершают богохульные ритуалы, но подчеркивается, что речь идет всего лишь о галлюцинациях или сновидениях, которые насылает черт, чтобы завладеть человеческим разумом; и знаете как постанавливается исцелять сии видения? — он не дал мне времени заговорить и продолжил. — Покаянием и молитвой. Так говорится в «Каноне», и так делала церковь до самого 1000 года; а после проходит сколько-то лет, и на тебе: из прочих документов монсеньора Микели вытекает, что век спустя большинство духовенства, вопреки разуму, уже признает внеличностную реальность фактов, а весь народ в них совершенно уверен: колдовство дьявола, его самоличное появление — его можно лицезреть — на шабашах ведьм и колдунов с течением веков подвергается сомнению все менее.

— Так и есть, сомнений тут не возникает; и если кто-то будет мыслить по-иному, это может дорого обойтись, — строго отозвался я. Я едва собирался пригрозить Понцинибио, как опять вспомнил о его могущественном протекторе и промолчал, а к тому же понял, что он именно так непотребно и думает.

На мое молчания адвокат отозвался:

— Так что же, ваша праведная честь, может снисходительное отношение «Епископского канона» указывает, что наши отцы древности были людьми недалекими? Может ли быть, что когда до одиннадцатого века, до тех пока пытки были запрещены, и всем подследственным гарантировался справедливый процесс, — и Понцинибио, пристально глядя мне в глаза, подчеркнул тоном голоса слово «справедливый», — ведьмы и колдуны были совершенно второстепенным явлением, а позднее число их преумножилось настолько больше, что ныне они считаются одой из самых вящих опасностей? То, что считается снадобьем, не стало ли наоборот прикровением? Как я уже сказал, кто же в силах противостоять мукам или даже лишь ожиданию мук и не объявить себя злодеем? Может ли быть, что в недавние века, когда так стараются прославлять ученость и особо в этом усердствуют, утратился рассудок, который был славой христианства первого тысячелетия? — Наконец он завершил, — Монсеньор Микели молится за вас и страстно желает встретиться с вами, господин верховный судья. Он будет ждать вас в ближайший четверг в своем доме через два часа после восхода солнца. Что мне ему передать?

— Повиновение мое монсеньору полно и беспредельно. Передайте ему эти мои слова и скажите, что приду.

Примечания

1

Хотя я говорю здесь о томатном соусе, который главный герой и вместе с ним многие другие очень любят, речь идет о моей литературной вольности. Фактически же, как учит экономическая и общественная история, помидор долгое время считался декоративным растением, так как подозревали, что он настолько ядовит для людей, что даже в 40-ых годах XVI века собиратель лекарственных трав Пьетро-Андреа Маттиоли внес его в разряд ядовитых растений. Только в конце XVIII века в Италии и во Франции помидор начали выращивать для употребления в пищу. — Прим. авт.