Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

Cергей Евсеев

Здесь обо всем, что пережил и передумал автор за семь лет жизни – в «роковой» ее период, когда начали стремительно рушиться привычные устои и ценности. «И наступила история», – как писал М. Булгаков о кровавых событиях в Киеве столетней давности. Но даже и в страшном суде не могло присниться, что та же «история» повторится и в XXI в. И, подхватив отдельных людей и целые семьи, понесет их в неведомую даль. И только одному Богу известно, что их еще ждет впереди. Ведь от себя самого – не убежишь.

Убегающий август

Короткий тот памятный август (последний месяц последнего нашего, прощального киевского лета), прежде чем в одночасье обернуться промозглым дождливым октябрем, все-таки подарил мне один чудный, можно сказать, волшебный, незабываемый день.

Это был один из тех томительно-ласковых дней конца лета, когда солнечный свежий ветерок буквально стучится в окно твоего тесного редакционного кабинета, словно бы шепча: «Лето, ах, лето!» Бывает же такое — природа вдруг ни с того ни с сего заговаривает с тобой своим замысловатым, чарующим языком, который ты давно уже разучился понимать, поскольку из ребенка, которому еще был доступен (хотя бы кое-как, через пень колоду, но все же, все же) язык деревьев, птиц, насекомых, в общем, всего окружающего тебя мира со всеми его тайнами и прелестями, — превратился в угрюмого дядьку, озабоченного порядком следования букв и слов в бесконечных газетных текстах, в которых их бойкие авторы как будто нарочно, перед тем как сдать в редакцию, все порядком перемешали, добавив изрядно лишних слов, букв и даже запятых. А потом еще напоследок и изъяли из опусов этих, и так уж до неприличия бедных, остаток живой души (если она еще хоть как-то теплилась там изначально), снабдив их так называемыми «врезами», написанными подчеркнуто казенным, сухим языком: факты, только факты и ничего кроме фактов! А тут этот легкомысленный знойный ветерок, весь насквозь пронизанный солнечными лучиками, словно косичка твоей курносой белобрысой соседки по парте в первом классе, переплетенная разноцветными ленточками.

И душа твоя так остро откликается на этот пронзительный зов, что ты, не в силах больше усидеть на месте ни минуты, ни даже и полсекундочки лишней, выскакиваешь как ужаленный из кабинета, на ходу пробубнив что-то невразумительное главному редактору. Дескать, нужно, пройтись по магазинам, закупиться продуктами, поскольку жены с сынишкой вот уже две недели как нет дома — они там, в Яремче—Коломые—Ворохте, в Карпатах, на свежем воздухе и таких же свежих молочке с творожком, ягодах и фруктах. Отдыхают, в общем, набираются сил и здоровья перед новым учебным годом. А завтра они как раз возвращаются рано утром, ни свет ни заря, а у меня, ясное дело, ничего не готово, в квартире полный кавардак (все силы и время отданы работе!) и в холодильнике, как водится, шаром покати. Словом, наврал с три короба своему начальнику, а что делать, если лето неожиданно позвало за собой. И кто знает, может, такого больше и не будет. Может, если не откликнуться сейчас на этот пронзительный зов, он больше и не повторится никогда. Ведь так бывает! В самом деле, бывает же так в жизни: ты, например, влюблен, безумно влюблен в курносую белобрысую девчонку, свою соседку по парте. И идешь, влекомый этим своим первым, ошеломительным, как ушат ледяной воды на голову, чувством, — вслед за этой девчонкой, и пытаешься с ней разговаривать о чем-то умном и возвышенном, и предлагаешь ей свою помощь, плечо, так сказать, свое подставляешь — ну, портфель там поднести до подъезда, к примеру, или чего еще. А она тебе в ответ — только «нет», «нет» и «нет»! Ну, ты еще ходишь, конечно, какое-то время, пребывая под воздействием мощного своего чувства, разбудившего внутри целую бурю неистовой силы и открывшего тебе окружающий мир совсем в ином свете, как будто раньше он был черно-белым, а теперь вдруг ни с того ни с сего стал цветным. А потом, в один прекрасный момент, разом успокаиваешься и перестаешь ходить этаким телком за противной этой девчонкой, потому что мир, став цветным, приоткрывает тебе многие другие завесы. Как будто кто-то сдернул пелену с глаз: а девчонок-то вокруг симпатичных тьма-тьмущая!.. Свет клином на одной твоей соседке по парте нет — не сошелся.

Так и лето: сегодня зовет тебя и манит, а завтра, глядишь, и обернется в одночасье неуютной и промозглой осенью с холодными ветрами и бесконечными дождями. Так в результате и вышло. Но я, не будь дураком, отозвался на этот неожиданный зов, за что и был вознагражден несказанно, можно сказать, по-царски. А именно — чудом возвращения, хоть и кратковременного, но все же, все же! — в вешнюю свою юность. А затем, еще не остывшим, не отошедшим как следует от «половодья чувств», «тепленьким», в общем, окунулся в годы свои молодые, офицерские, «с забубенной славой». Ну, а в конце, словно бы на машине времени — снова вернулся в день сегодняшний.

А дело было так. Возвращаюсь я после работы с рынка — решил все-таки время с пользой провести — весь перегруженный, в обеих руках авоськи со всякой всячиной, разве только в зубах еще одной, для полного ажура, не хватает. В общем, тащусь я еле-еле с этими неподъемными пакетами и авоськами, — называется, откликнулся на зов лета! — а тут еще в кармане мобильник как назло звонит, разрывается. Доковылял кое-как до школьного крыльца и поклажу свою на него сгрузил: нужно отвечать на звонок, рабочее время еще не вышло. Звонок редакционный, как в воду глядел: журналист из Львова звонит, Ваня Круглюк, отчитаться о проделанной работе хочет, а сам, слышу по голосу, уже слегка «подшофе», конец ведь недели, а как же! Ну, выслушал я его внимательно, подакал для приличия, чтоб разговор поддержать. Поговорили, в общем. И только я потянулся за своими пакетами, как тут меня к месту и пригвоздило, и накрыло с головой теплой волной: гляжу, идет по крыльцу ко входным дверям школы девица, вся в солнечном сиянии, свежая такая, и все при ней при этом — загорелая, цветущая, как будто только с моря вернулась (Ах, лето!), каблучками по ступенькам цок да цок. И я просто оторопел, застыл на месте, боюсь пошевелиться, чтоб не спугнуть в душе накатившую волну юности, чувств этих сумасбродных, фонтаном бьющих неизвестно откуда… И тут она неожиданно остановилась посреди широкого школьного крыльца и глянула в мою сторону, и тотчас лобик свой наморщила, на который косо упала густая темная челка, как будто что-то припоминая, а потом неожиданно улыбнулась, вспомнила, стало быть, это свое «что-то важное», ловко развернулась на каблучках и пошла прямо на меня. И девица, между прочим, далеко не тростиночка, напротив: ножки у нее литые, что аж джинсы, чувствуется, в бедрах потрескивают, не ровен час — лопнут от натуги. И все остальное тело пышное такое — под блузкой-распашонкой все так и колышется в такт шагу, а волосы — темно-каштановые, под каре стриженные. Словом, хоть и не в моем вкусе деваха, но все равно глаз не оторвать от неожиданного этого «видения». И под ложечкой отчего-то так потянуло-заныло, в груди защемило, а перед глазами разноцветные мерцающие круги поплыли и светящиеся мотыльки, как звезды, во все стороны от кругов этих разлетаться начали. Нагнулся я за пакетами своими, рванул с дуру что есть мочи и… хрясь! — у одного из них, чувствую, под рукой моей ручки лопнули, и тотчас яблоки из него покатились по бетонному школьному крыльцу прямо под ноги этой кустодиевской девице… Она остановилась, на корточки бойко присела (не побоялась же, что штаны лопнут!) и давай яблоки мои собирать и мне в кулек складывать, постепенно пододвигаясь все ближе ко мне и ближе… А из-под блузки у нее два мощных спелых плода выпирают — вот-вот наружу вывалятся. В глазах моих и вовсе потемнело, а в голове зашумело прибойно… Я тогда яблоко последнее, самое большое и красное, из-под ее руки хвать — и ей протягиваю: это, дескать, вам, угощайтесь.

Она яблоко из моих рук взяла задумчиво и неторопливо, вроде как с опаской, как будто оно не простое, а заговоренное, что ли, и спрашивает, сверля меня своим наметанным учительским взглядом:

— А вы не из пятого «бэ», случайно, будете?

И что вы думаете, чуть было не ответил по старой, школьной еще привычке (и откуда память-то взялась — четверть века уже прошло после школы), что из десятого «а» я. Но вовремя спохватился — стряхнул-таки с себя нахлынувшее ни с того ни с сего «половодье чувств», собрался с мыслями, вспомнил, наконец, что это сын мой из пятого «бэ», ведь всего два месяца, как из одной школы в другую, с гуманитарным уклоном, перевели его, и именно в этот самый класс записали.

— Да, — говорю, — из пятого «бэ»!

— А как фамилия? — спрашивает, так и сидя передо мной на корточках, и глазом ведь даже не моргнет, напротив — светится вся, улыбается, как будто не с дядькой взрослым, почти вдвое старше ее разговаривает, а с учеником своим десятилетним из этого самого пятого «бэ».

— Евсеев, — отвечаю, глядя прямо в ее кошачьи карие глаза, стараясь при этом не мигать, все-таки ж не семнадцать лет мне, когда мог впасть в полуобморочное состояние от одного только вида оголенных девичьих коленок. А сам, не опуская глаз, вынимаю из пакета еще одно яблоко и ей протягиваю.

— Это вам, — говорю, — Ирина Георгиевна (с перепугу-то сразу вспомнил имя-отчество новой классной руководительницы своего сына), угощайтесь.

— Спасибо, — отвечает и яблоко второе у меня охотно весьма из рук берет. И глаз ведь при этом, плутовка, не отводит. Затем этак медленно с корточек поднимается во весь свой немаленький рост и молвит оттуда, с высоты Эйфелевой почти что башни (я-то на земле, а она на метровом своем крыльце-постаменте плюс своих метр семьдесят с хвостиком на каблуках):

— Так я вам вчера вечером звонила! — радостно так восклицает, с детским почти восторгом, как среднего уровня ученица (ну, вылитая ведь школьница!), неожиданно получившая пятерку за ответ у доски. А потом, чуть тише и спокойнее, как будто спохватившись — чего, собственно, радоваться-то! — добавляет:

— И не дозвонилась…

— Правильно, — говорю, — я по четвергам работаю допоздна — сдача газеты в типографию. — А сам думаю: вот, блин, влип! Она, значит, звонила и не дозвонилась. А я, получается, сам пришел, как будто меня за руку кто привел и прямо из рук в руки передал этой взбалмошной училке: нате, мол, Ирина Георгиевна, пожалте, вот вам Евсеев старший в полное ваше распоряжение.

— Ну, пойдёмте тогда в класс, — этак загадочно молвит мне сверху, со своей невероятной вышины, эта самая Ирина, значит, Георгиевна и на каблучках своих довольно-таки бойко для своей комплекции разворачивается. И я, — куда уж деваться, коль приперли к стенке! — схватив свои авоськи, покорно, как телок на привязи, посеменил вслед за ней, чуть ли не спотыкаясь от охватившей меня всего внутренней дрожи. Хотя чего, спрашивается, и волноваться так — обычное ведь дело: молодая смазливая училка решила использовать дармовой труд отцов своих подопечных, чтобы привести в порядок перед началом нового учебного года свой класс, в который эти самые подопечные и зайдут первого сентября — неделя всего осталась — дружной многоголосой толпой после торжественной школьной линейки, посвященной Дню знаний.

В гулком и пустынном школьном коридоре меня снова бросило в жар — в очередной раз я ощутил душой чудесное возвращение в раннюю свою юность. И снова почувствовал легкое головокружение, едва успев справиться с предыдущим, вызванным неожиданным «явлением» молоденькой учительницы своего сына. А дело было все в том, что я как будто бы попал в собственную свою школу: те же коридоры, то же расположение лестниц, кабинетов, спортивного зала, столовой — в общем, все-все то же самое. Как я сразу-то, еще на улице, не понял, что это — «моя» школа. Ну, в смысле, точно такая же по архитектурному решению, как моя старенькая, 70-х годов постройки, школа, которая казалась такой новой, такой современной (куда там!), когда переступил ее порог в первый раз — ну, не в первый, конечно, класс перейдя, а в пятый, как вот и мой оболтус теперь. Только находится она за четыре с лишним тысячи километров отсюда: в краях, куда, как говорится, Макар телят не ганивал. И многие здесь вряд ли даже поймут, о каких таких местах, на столь умопомрачительные расстояния удаленных, идет речь. Ну, и бог сними. Ведь даже на расстоянии и в шесть, и в восемь, и во все десять тысяч километров отсюда тоже наверняка найдутся школы с точно такой же вот «современной» для тех далеких 70-80-х годов архитектурой. Потому что все мы жили тогда в одной большой (просто огромной!), дружной, красивой и счастливой стране под названием Советский Союз. О которой эта вот девица, что виляет сейчас впереди меня своими аппетитными, как шанежки, бедрами, наверное, только в учебниках в своем пединституте читала, да и то вскользь. Ведь есть сейчас, о чем читать и что смотреть по ночам по телеку, что нам в свое время было недоступно.

А я вот, старый пень, распустивший слюни перед юной училкой своего подрастающего сына, как раньше, по старинке, считаю свою бывшую, канувшую нынче в Лету родину, красивой. Потому что она и в самом деле обалденно красивая. Особенно если охватить ее всю взглядом из окна поезда, следующего из конца в конец по Транссибу — от Москвы до самых до окраин, аж до Тихого океана. За которым, между прочим, уже рукой подать до Японии, откуда вожделенные кассетные магнитофоны в те далекие 70-80-е годы попадали к нам только лишь посредством контрабанды. А дальше — и американские берега не за горами, к которым так много наших нынче прибило и так многих продолжает еще тянуть, как магнитом…

Да ведь и дружная, без всякого сомнения, была та моя прекрасная страна, которая осталась в далеком-предалеком детстве — закончилась вместе с ним, истекла золотой струйкой, как тягучий майский мед, да и канула в Лету. Потому что, к примеру, класс мой был сплошь «Третий интернационал»: от немцев до казахов и от прибалтов до китайцев с корейцами, не говоря уже о тысячелетней замеси всякого русского человека на монголо-татарской крови. Ну и вот еще почему: поедешь на север, поедешь на юг — везде тебя встретит товарищ и друг! Так пелось в песне, и так было в жизни. А что сейчас? Разделились резко и бесповоротно по национальному признаку на хохлов, кацапов и всех остальных… айзеров.

А между тем очарование юности, так неожиданно нахлынувшей в силу внешних обстоятельств, меня все не покидает. Напротив, даже усиливается по мере приближения к конечной цели. Вот и лестница знакомая, приветливо зовущая вверх, на второй и третий этажи, где кабинеты химии, физики, биологии — старшие, в общем, классы. А там — и «Ася», и «Вешние воды», и «Первая любовь», как водится — все там было, и всего много, и даже подчас с избытком: и новых знаний, и впечатлений, и влюбленностей, и первых разочарований тоже. От нахлынувших воспоминаний этих и чувств начинает глухо стучать в висках. А моя проводница в прошлое все цок да цок своими бойкими ножками на звонких каблучках по старой, видавшей виды лестнице, тоже родом из моих детства и юности, и влечет меня за собой, лукаво взглядывая чрез плечо — все выше и выше. Куда же, казалось бы, еще выше? Разве что — к облакам.

И вот мы резко останавливаемся возле двери класса — учительница моего сына, только что представлявшаяся мне моей одноклассницей (на кого же она в самом-то деле так похожа из наших девочек, из сборного нашего 10-го «а»? ), легко распахивает дверь и приглашает меня в пустой, без парт, остро пахнущий свежей краской класс. И снова легкое головокружение, ну, надо ж, бывают же такие совпадения: класс моего сына совпал по расположению на школьной карте с моим собственным. Только у меня был класс литературы с портретами классиков на стенах, а у сына моего, судя по изобилию видов Лондона — иностранных языков. Стало быть, и училка эта классная, Ирина Георгиевна, будет учить их правильному произношению неправильных английских глаголов. Я растерянно оглянулся по сторонам — за что бы еще зацепиться взглядом — знакомое, родное, все из той же, канувшей в Лету жизни. Нет, вроде бы больше не за что. Здесь все абсолютно новое, несмотря на старые стены: и доска, и окна из металлопластика, и шкафы…

— А где же парты? — удивленно спрашиваю я.

— А парты мы сейчас как раз и принесем из спортзала, для этого я вас, собственно, и позвала! — откликнулась учительница.

И уже через пару минут я вместе с подошедшими следом молодыми отцами одноклассников сына, засучив рукава, таскал на горбу эти самые столы-парты через всю школу по длинным-предлинным и таким знакомым мне коридорам в «свой» класс английского языка, закрепленный теперь за нашим пятым «бэ».

А после утомительных этих трудов, уже на выходе из школы, меня окликнул белокурый симпатичный парень на голову выше меня, с которым мы только что вместе таскали школьные столы, сразу показавшийся мне как будто знакомым, вроде как я уже видел его где-то до этого, и говорит:

— А вы, случайно, не капитан Евсеев будете?

— Да, — отвечаю, — Евсеев, точно!

Стало быть, и капитан, — про себя думаю, — поскольку звания в запасе мне почему-то не повышают, как многим другим. А годы идут, и по возрасту я уже и подполковника-то переходил, наверное, срока два, не то что капитана. А уволился я из нашей доблестной армии, уже тогда трещавшей по всем швам от избытка личного состава, в том числе и офицерского, и острого дефицита средств на его содержание, лет эдак с двадцать назад. Но здесь все понятно: кем тебя запомнили, тем ты и будешь до скончания дней — так было всегда. Стало быть, передо мной сейчас кто-то из моих бывших училищных воспитанников и, судя по повадкам, тоже давно уже с армией распрощавшийся. Я улыбнулся, как мог приветливей — трудно все-таки из детства и юности, где я ощутил себя благодаря этим вот старым школьным стенам, сразу возвращаться в зрелость, откуда родом мой теперешний собеседник.

— А, здорово! — говорю, протягивая парню руку, как будто сразу признал его — кто он, что и откуда. — Ты с какого, брат курса-то будешь? Шестьдесят второго?

Назвал наобум номер курса, который довелось вести уже под занавес, перед самым увольнением в запас (шестьдесят второй курс — это значит, 1992 года набора и 97-го, соответственно, выпуска).

— Ну да! — отвечает тот радостно. — Признали, значит? Я Чукин Володя! Помните?

Я кивнул — конечно, дескать, помню, старик, а как же. Разве ж такое забудешь? Не забывается такое ни-ко-гда!

Сели прямо тут же, на крыльце, поговорили, покурили, вспомнили, что было и чего, может, и не было вовсе. А через полчаса встали, пожали друг другу руки и разошлись — каждый в свою сторону.

А как же: это раньше, двадцать лет назад, была общая казарменная жизнь, общие интересы, устремления и цели. А теперь — жизнь у каждого своя и заботы тоже свои. Зато отныне у сыновей наших будут общие задачи, одни и те же школьные хлопоты.

Такое вот получилось дух захватывающее рандеву — из «золотой» зрелости (эх, осень, осень!) в юность и еще дальше — в детство. А потом в обратном порядке — в офицерскую молодость, и назад… в межсезонье. Эх, эх!… Лето, прощай!