Вещие сны ноября

Alice Palermo

Что есть жизнь? Нить, ведущая от рождения до смерти, черта, что соединяет начало и конец. Нить эта извивается, путается, заворачивается в петли, каждая из которых – черная дыра, некое событие, меняющее направление. В петлях время останавливается, раскрывается душа, проясняется то, что ранее было скрыто. Прямая нить – скучна. Её не будет здесь. Добро пожаловать в чужие петли.

«Здесь спит феникс»

Был август. Христоф сошел с поезда вслед за своим чемоданом и тотчас остановился и принюхался.

Вереск.

Его сладковатый запах доносился с полей, наполнял лёгкие и отдавался странной дрожью по всему телу. Что было в нём? Искажение времени, мираж, земля на горизонте, земля необитаемая, родная — издали.

«Вот ты и дома, моряк,» — прошептал он в пустоту.

Солнце осветило далекую деревушку.

«И в доме твоем тишина,» — стук дятла опроверг — опроверг ли? — его слова.

«А ты в нём кто отныне?»

Ветер всколыхнул его короткие, но неопрятные волосы.

Мурашки пробежали по спине Христофа.

«Чужак.»

Найденный кусочек потерянного пазла.

«Зачем я вернулся?» — спросил он у леса. И лес ответил знакомым шелестом листвы. С этим шелестом слился еще один — бумаги, в сотый раз развернутой и скомканной, затем вновь бережно расправленной. На небольшом листке красовались несколько опрятных строк. Письмо гласило:

Здравствуй, сынок.

Я спросила у стариков на берегу, как скоро сменится ветер. Те пожали плечами.

Прошу, не задерживайся сильно.

С любовью,

Сара

В глубокой задумчивости Христоф шел по пыльной лесной дороге, то и дело спотыкаясь о корни, которые торчали из-под земли подобно огромным змеям, извивались и путались под ногами.

«Ох, разве в ветре дело, мама! Разве в ветре дело…»

Мох на прохудившейся крыше расцвел белизной. Мелкие цветочки издали походили на снег, разрушая и без того шаткий во времени мир.

«Сейчас я приду, а там ты, несомненно, уже ждёшь меня.

Десять лет ждёшь, что заскрипит калитка,» — так думал он на подходе.

Минута, еще одна, и вот он уже стоит у ограды, обрамляющей родной дом. И пальцы нервно бегают по прогнившим дощечкам.

Одно усилие отделяет его от всего, про что он забыл на долгие годы странствий.

Тогда, десять лет назад, он стоял точно так же, ощущая особенно остро кончиками пальцев все изгибы и неровности древесины, не решаясь оторвать руку. Будто что-то держало его, говорило, что если он уберет ее сейчас, то навсегда потеряет огромную часть себя, ту, с которой все начиналось. Но он ушел, ушел на долгие десять лет, и вот сейчас вновь стоит и скользит рукой по доскам совершенно другой человек, воспитанный штормами, расчесанный морским бризом, прошедший на своём «Бумеранге» все океаны.

Но, как известно, бумеранг всегда возвращается, и этот вернулся в родную гавань, и вернул сына матери, хоть ненадолго, до следующего рейса, но бродяга вновь обрёл дом.

Христоф толкнул калитку и прошел во двор. Сад слегка зарос, но кое-где по-прежнему цвели маки — любимые цветы Сары. Когда-то ими был засажен весь участок, потом их вытеснили розы, незабудки и яблони. Юноша усмехнулся. Одну из них он сам сажал, еще будучи ребенком. Вместе с матерью они таскали воду, она все твердила, что все труды, вся энергия, которую мы тратим на растения, передаётся им, говорила, что цветы живые, и любила разговаривать с ними по вечерам. Христоф не раз обижался на то, что она проводила с ними больше времени, чем с собственным сыном.

На одной из яблонь до сих пор висела качель, которую повесил его отец. Он сел на нее и легко оттолкнулся. Ветка заскрипела под его весом. Когда ушел отец, он был совсем маленьким. В тот день мама сначала долго плакала, а потом всю ночь провела с цветами. Разговаривала.

Юноша почувствовал, как мурашки побежали по его коже от воспоминаний, и он поспешно пошел к крыльцу. Все перила до сих пор пестрели цветастыми мазками — когда ему было шесть, они с Сарой решили раскрасить крыльцо, чтобы гостям становилось весело, когда они стояли у порога.

Христоф постучал.

Молчание было ему ответом.

«Должно быть ушла к соседке за молоком.»

Юноша отворил дверь — она никогда не запирала её — и ступил внутрь. Его тут же окутал запах сырости и пыли.

«Мам,» — прокричал он. На столе было пусто. Ветер колыхал белую скатерть.

«Как всегда идеально чистая.»

Он шагнул вглубь дома, прошел мимо косяка, на котором красовались корявые надписи: «Хрис, 6 лет», «Хрис, 8 лет»…

Юноша невольно улыбнулся. Сколько жизни было в этой дощечке!

Сколько прожитых минут, сколько счастья и беспечности таилось под неряшливыми штрихами и буквами!

«Хрис, 14 лет», «Хрис, 15 лет». И дальше — пустота.

«Я вернусь, как переменится ветер, обещаю.»

Улыбка ненадолго спала, но вскоре явилась вновь: юноша стал спиной и поставил зарубку. Приписал: «Капитан Хрис, 25 лет.»

Солнце пробежалось лучом по косяку. Следом за ним терпкий взгляд соскользнул на тумбочку. Там, рядом с семейной фотографией, стояла небольшая вазочка. Христоф подошел ближе и принялся рассматривать её. Обычная, медная, с белой полосой, обрамляющей её, на которой красовалась надпись на двух языках.

«Мама так любит все старое. В особенности латынь.»

Надпись гласила

Hic dormit phoenix

Здесь спит феникс

В ту минуту, когда взгляд Христофа упал на аккуратно выгравированную фразу, все вдруг прояснилось для него, сердце невольно кольнуло, руки задрожали.

Отдышавшись, мужчина испуганно поставил вазу обратно и, медленно перебирая пальцами лохмотья письма в кармане, побрел в сад. Там он сел среди маков, запрокинул голову и, глотая невольно подошедшие к горлу слёзы, прошептал: «Пройдут года, и феникс проснётся вновь.

Проснись и ты.»