Падре Агостино

Александр Амфитеатров, 1888

«Я жил уже около месяца во Флоренции, «все видел-высмотрелъ» и в одно прекрасное утро встал с сознанием, что мне смертельно прискучила Firenze la bella с её Cascine, с её ушедшими под облака Fiesole и Certosa d'Ema, с её живописными мостами на Арно, этой реке-хамелеоне раза по три в день меняющей цвет своих быстрых вод Loggia d'Orcagna перестала изумлять меня своим Персеем, Palazzo Uffizi – Медицейской Венерой, Palazzo Piti – рафаелевскими «Видением Иезекииля» и «Мадонной della seggiola». В виду этого я вытащил из-под кровати чемодан и принялся укладывать вещи, намереваясь вечером уехать в Сьенну…»

Я жил уже около месяца во Флоренции, «все видел-высмотрелъ» и в одно прекрасное утро встал с сознанием, что мне смертельно прискучила Firenze la bella с её Cascine, с её ушедшими под облака Fiesole и Certosa d'Ema, с её живописными мостами на Арно, этой реке-хамелеоне раза по три в день меняющей цвет своих быстрых вод Loggia d'Orcagna перестала изумлять меня своим Персеем, Palazzo Uffizi — Медицейской Венерой, Palazzo Piti — рафаелевскими «Видением Иезекииля» и «Мадонной della seggiola». В виду этого я вытащил из-под кровати чемодан и принялся укладывать вещи, намереваясь вечером уехать в Сьенну. Так и объявил своему хозяину — синьору Alfredo Sbolgi — превосходнейшему малому на свой, флорентинский манер. Он правда не мог совершенно расстаться с привычкой видеть в иностранце вола с семью удобосдираемыми шкурами, но лично довольствовался всего одною великодушно оставляя форестьеру остальные шесть для прокормления будущих его padroni.

— Господи! так ли я слышал? Да разве это возможно — уехать сегодня? — воскликнула Альфредо с жестом, достойным Томазо Сальвини в «Гладиаторе».

— Почему же невозможно? — поинтересовался я.

— А потому, что безумно уезжать из Флоренции, когда в нее только что прибыл великий Монтефельтро.

Известие это произвело на меня очень малое впечатление. Имя Монтефельтро было мне неизвестно, а s-r Sbolgi был великим театралом и играл не последнюю роль в клаке флорентинских театров Он знал по именам всех оперных певцов и каждое утро сообщал мне с таинственно-восторженным видом: сегодня прибыл в город и celebre Manfredi, сегодня дебютирует в Pergola — il distinissimo Sylla Carobbi, сегодня — в Pagliano бенефис (serata d'onore della bellissima Bulycioff — нашей соотечественницы, удивлявшей тогда Флоренцию столько же своим голосом сколько и наружностью: grande grossa, blonda — большая, толстая блондинка три самые драгоценные требования флорентинского вкуса? г-жа Булычева удовлетворяла всем трем, и добрые флорентинцы, не стесняясь вопияли, слушая ее в «Лоэнгрине»: — Это больше чем женщина! Статуя, Венера Медицейская!

— Нет уж s-r Альфредо! — отвечал я баста! — не удивите вы меня никаким Монтефельтро… Хоть сам Котоньи приезжай не останусь: надоела мне ваша Pergolla.

— Но, синьор! — возразил Альфредо — вы заблуждаетесь, Монтефельтро — не артист он — монах, проповедник…

— И вы, s-r Sbolgi, не нашли для меня приманки лучше монашеской проповеди? А еще либерал! Еще над постелью повесил портрет Гарибальди!.

— S-r! Падре Агостино — необыкновенный монах. Вы знаете: у меня быль брат в «тысяче», и его расстреляла папская сволочь… но пред падре Агостино я преклоняюсь: он патриот, и когда он говорить… вы понимаете… я не фанатик — мое убеждение: религия — вещь прекрасная, но нам, беднякам, она слишком дорого обходится. Однако, когда падре Агостино говорить, я плачу.

Из-за такой диковинки, как патер-патриот, заставляющий плакать легкомысленных флорентинцев, во время оно спаливших на своей Piazza della Signoria — Джероламо Савонароллу, а потом построивших на месте ужасного костра нецензурный фонтан Нептуна — ужас чопорных англичанок-пуристокь, — стоило остаться На другой день я слушал Монтефельтро в Cattedrale, и, должен признаться, никогда не выносил более сильного впечатления от живой речи. Cattedrale (Santa Maria del Fiore) — одно из громаднейших зданий Италии — совместная работа Флоренции, Каррары и Сьенны — здание, в обыкновенное время пустынное. Обычное число богомольцев-хотя и довольно почтенное: Флоренция город все-таки более религиозный, чем, например, Милан или Турин, теряется в величественном просторе этого храма Медичей. Теперь же в нем, что называется, яблоку некуда упасть По протекции одного из членов русской колонии, г. Б — это странный совсем об итальянившийся господин, полукатолик, полусведенборгианец, лицо очень уважаемое во Флоренции — я получил место у самой кафедры. Послушали вытье плохих певчих и рокот органа, величественно разносившийся под грандиозным куполом Брунеллески Равного этому куполу по смелости свода нет в целом мире, пред ним преклонялся, как пред чудом, даже не знавший пределов своей фантазии, Микель Анджело Буонаротти Наконец, на кафедр появился монах, то был сам падре Агостино.

Конец ознакомительного фрагмента.