Неточные совпадения
— Отлично, отлично, — говорил он, закуривая толстую папиросу после жаркого. — Я к тебе точно с
парохода после
шума и тряски на тихий берег вышел. Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется, что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.
Это она сказала на Сибирской пристани, где муравьиные вереницы широкоплечих грузчиков опустошали трюмы барж и
пароходов, складывали на берегу высокие горы хлопка, кож, сушеной рыбы, штучного железа, мешков риса, изюма, катили бочки цемента, селедок, вина, керосина, машинных масл. Тут
шум работы был еще более разнообразен и оглушителен, но преобладал над ним все-таки командующий голос человека.
Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет
шума, гама, криков, песен — словом, кипения жизни или «мышьей беготни», по выражению поэта? зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед
пароходы, а тащится какая-то неуклюжая большая лодка, завешенная синими, белыми, красными тканями?
У Галактиона кружилась голова от этих мыслей, и он уже слышал
шум своего собственного
парохода, его несла вперед живая дорога, и он даже закрывал глаза от душевной истомы.
Шум над головою становился всё тише,
пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом
пароходе?
Самый интересный человек на
пароходе — кочегар Яков
Шумов, широкогрудый, квадратный мужик. Курносое лицо его плоско, точно лопата, медвежьи глазки спрятаны под густыми бровями, щеки — в мелких колечках волос, похожих на болотный мох, на голове эти волосы свалялись плотной шапкой, он с трудом просовывает в них кривые пальцы.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит
шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом
парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Сверкая медью,
пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены мола, из-за них в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли,
шум работ в гавани и сложный гул большого города.
Свист флейты, резкое пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в большой — все это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало
шум людских голосов и неслось за
пароходом, как ураган, заставляя людей кричать во весь голос.
У горного берега река была оживлена — сновали
пароходы,
шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где тихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими.
Я живу в Пятнадцатой линии на Среднем проспекте и четыре раза в день прохожу по набережной, где пристают иностранные
пароходы. Я люблю это место за его пестроту, оживление, толкотню и
шум и за то, что оно дало мне много материала. Здесь, смотря на поденщиков, таскающих кули, вертящих ворота и лебедки, возящих тележки со всякой кладью, я научился рисовать трудящегося человека.
По темной, широкой дороге скользит
пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий
шум течет вслед за ним, как трепет тяжелых крыльев.
На правом берегу показались смутные очертания высокой горы с легкой, резной, деревянной беседкой на самой вершине. Беседка была ярко освещена, и внутри ее двигались люди. Видно было, как, услышав
шум приближающегося
парохода, они подходили к перилам и, облокотившись на них, глядели вниз.
На десятки верст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; до стоявшего на высоте доходил правильный, глухой
шум раскатывавшихся по песчаному берегу волн; еще более черные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде; один огромный
пароход («вероятно, английский», — подумал Василий Петрович) поместился в светлой полосе луны и шипел своими парами, выпуская их клочковатой, тающей в воздухе струей; с моря несло сырым и соленым воздухом; Василий Петрович, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, лунный свет,
пароходы, корабли и радостно, в первый раз в жизни, вдыхал морской воздух.
Из головы у него не выходил
пароход: целые часы, бывало, ходит взад и вперед и думает о нем; спать ляжет, и во сне ему
пароход грезится; раздумается иной раз, и слышатся ему то свисток, то
шум колес, то мерный стук паровой машины…
По лону могучей реки, вместо унылых напевов про Лазаря, вместо удалых песен про батьку атамана Стеньку Разина, вместо бурлацкого стона про дубинушку, слышится теперь лишь один несмолкаемый
шум воды под колесами да резкие свистки
пароходов.
Мерный
шум колес, мерные всплески воды о стены
парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты, звон стакана, оставленного на столе рядом с графином и от дрожанья
парохода певшего свою нескончаемую унылую песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров — все наводило на Меркулова тоску невыносимую.
Крики извозчиков, звон разнозвучных болхарéй, гормотух, гремков и бубенчиков, навязанных на лошадиную сбрую, стук колес о булыжную мостовую, стук заколачиваемых ящиков, стукотня татар, выбивающих палками пыль из овчин и мехов,
шум, гам, пьяный хохот, крупная ругань, писк шарманок, дикие клики трактирных цыган и арфисток, свистки
пароходов, несмолкающий нестройный звон в колокольном ряду и множество иных разнообразных звуков слышатся всюду и далеко разносятся по водному раздолью рек, по горам и по гладким, зеленым окрестностям ярманки.
Еще меньше
шума, еще медленней идет
пароход.
Ни города, ни ярманки, ни Волги с Окой, ни судов не видит Петр Степаныч. Не слышит он ни городского
шума, ни свиста
пароходов, не видит широко разостлавшихся зеленых лугов. Одно только видит: леса, леса и леса. Там в их глуши есть Каменный Вражек, там бедная, бедная Фленушка.
Поговорив немного с вятским старожилом, я пошел к берегу.
Пароход, казалось, был насыщен электричеством. Ослепительные лучи его вырывались из всех дверей, люков и иллюминаторов и отражались в черной воде. По сходням взад и вперед ходили корейцы, носильщики дров. Я отправился было к себе в каюту с намерением уснуть, но сильный
шум на палубе принудил меня одеться и снова выйти наверх.
Тогда не было слышно ни
шума лесопилок, ни свистков
пароходов, ни топоров дровосеков.
На палубе
парохода было тихо и пусто. Только со стороны города доносился неясный
шум, которого обычно не слышно днем.
Ритмический
шум близившегося
парохода все крепчал… Протянулся и звук свистка, гулкий, немножко зловещий, такой же длинный, как и столп искр от трубы.
Слева, вниз по реке, издалека показались цветные точки фонарей
парохода, и
шум колес уже доносился до него; потом и хвост искр из трубы потянулся по пологу ночи.
На палубе и по всему корпусу
парохода возрастающий
шум; где-то затрещало; крики и беготня; режущее шипение паров.
Пароход стал ползти. Замедленные колеса шлепали по воде, и их
шум гулко отдавался во всем корпусе, производя легкий трепет, ощутимый и пассажирами.