Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против прежнего вдвое больше стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам
черные космы трепятся.
Какое-то привидение, высокое, страшное, окровавленное до ног, с распущенными по плечам
черными космами, на которых запеклась кровь, пронеслось тогда ж по рядам на вороной лошади и вдруг исчезло. Ужасное видение! Слова его передаются от одного другому, вспоминают, что говорил полковник генерал-вахтмейстеру об охранении пекгофской дороги, — и страх, будто с неба насланный, растя, ходит по полкам. Конница шведская колеблется.
Пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый, в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его
черные космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
Неточные совпадения
Теперь, когда попу, точно на смех, грубо остригли
космы на голове и бороду, — обнаружилось раздерганное, темненькое, почти синее лицо,
черные зрачки, застывшие в синеватых, масляных белках, и большой нос, прямой, с узкими ноздрями, и сдвинутый влево, отчего одна половина лица казалась больше другой.
С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими
космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась,
почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем.
Она внезапно схватила мою руку своими застывшими пальцами, Но голос изменил ей. Она вздохнула прерывисто и потупилась. Тяжелые
космы черных волос упали ей на лицо… Снежная пыль еще не сошла с них.
Это был толстенький, кругленький человек, с
черною окладистой бородкой, плоскими маслистыми волосами, падавшими длинными
космами по обеим сторонам одутловатого, багрового лица, отличавшегося необыкновенным добродушием; перед ним на столе стояла огромная чашка каши, деревянный кружок с рубленой говядиной и хрящом и миска с лапшою; он уписывал все это, прикладываясь попеременно то к тому, то к другому с таким рвением, что пот катился с него крупными горошинами; слышно даже было, как у него за ушами пищало.
В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже, может быть, и несколько менее, — так уж моложаво казалось его красивое, самоуверенно вздернутое лицо. Он был недурно одет, по крайней мере все на нем хорошо сидело; ростом повыше среднего;
черные, густые, разбитые
космами волосы и большие, смелые, темные глаза — особенно выдавались в его физиономии. Только нос был немного широк и вздернут кверху; не будь этого, был бы совсем красавчик. Вошел он важно.
Это оказалась высокая, худая женщина с
черными, с сильною сединой волосами,
космами выбивавшимися из-под головной повязки, и смуглым, коричневым лицом.
На ней была повязка, подобная короне, из стекляруса, золотым галуном обложенная, искусно сплетенный из васильков венок обвивал ее голову, надвинувшись на
черные брови, из-под которых сверкали карие глаза, будто насквозь проницавшие;
черные длинные волосы падали
космами по плечам; на груди блестело серебряное полушарие, на шее — ожерелье из коральков [Коральки — коралловые шарики.]; она была небрежно обернута белою мантьею.
Отделение опального дома, где находились приятели, осветилось вдруг фонарем, и сквозь серебряную пыль падавшего снега озарились вполне жалкая, распетленная фигура Зуды и вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих
косм, разбежавшихся золотыми лучами из-под
черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву, и, наконец, сердитое лицо долговязого, тщедушного Эйхлера с его бекасиным носом.