Неточные совпадения
Но в отношении к жизни русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание женственного, господства
чувства женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к
холоду и огню восходящего ввысь духа.
Короче, друг, сердечная остуда
Повсюдная, — сердца охолодели,
И вот тебе разгадка наших бедствий
И
холода: за стужу наших
чувствИ сердится на нас Ярило-Солнце
И стужей мстит.
«Я где-то видела его!» — подумала она, заминая этой думой неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить
чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце
холодом.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое
чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического
холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Но вскоре тело обвыкало в
холоде, и когда купальщики возвращались бегом в баню, то их охватывало
чувство невыразимой легкости, почти невесомости во всем их существе, было такое ощущение, точно каждый мускул, каждая пора насквозь проникнута блаженной радостью, сладкой и бодрой.
К тому же он столько вынес
холоду и безучастия, что готов платить сторицею за всякое теплое
чувство.
Вдруг ему послышалось, что вслед за ним прогремел ужасный голос: «Да взыдет вечная клятва на главу изменника!» Волосы его стали дыбом, смертный
холод пробежал по всем членам, в глазах потемнело, и он упал без
чувств в двух шагах от Волги, на краю утесистого берега, застроенного обширными сараями.
Как наши юноши, он молод,
И хладен блеск его очей.
Поверхность темную морей
Так покрывает ранний
холодКорой ледяною своей
До первой бури. —
Чувства, страсти,
В очах навеки догорев,
Таятся, как в пещере лев,
Глубоко в сердце; но их власти
Оно никак не избежит.
Пусть будет это сердце камень —
Их пробужденный адский пламень
И камень углем раскалит!
— Гм… этого
холода я не ощущаю, ибо мне ясно моё место в великом механизме жизни, более поэтическом, чем все фантазии… Что же касается до метафизических брожений
чувства и ума, то ведь это, знаете, дело вкуса. Пока ещё никто не знает, что такое красота? Во всяком случае, следует полагать, что это ощущение физиологическое.
Дрожь пробежала по всем членам сиротки; ей стало страшно; безотчетное
чувство, которого, впрочем, никак никогда не могла она победить в себе, обдало ее
холодом.
Каждый раз, когда достойные всякого сострадания гуси, продрогнув от
холода, располагали идти восвояси, а следовательно, доставляли и сиротке случай погреться, она входила в избу с каким-то страхом, смущением, трепетом —
чувствами, проявлявшимися прежде не иначе как вследствие приключавшегося с нею несчастия.
Бурмистров вздрагивал от
холода. Часто повторяемый вопрос — что делать? — был близок ему и держал его в углу, как собаку на цепи. Эти зажиточные люди были не любимы им, он знал, что и они не любят его, но сегодня в его груди
чувства плыли подобно облакам, сливаясь в неясную свинцовую массу. Порою в ней вспыхивал какой-то синий болотный огонек и тотчас угасал.
При них нельзя восхищаться прекрасным: их сердце черство,
чувства ничем не возбуждаются, и присутствие их обдает
холодом самого пылкого человека, сдерживает самые стремительные порывы.
Какое-то новое, острое и трезвое
чувство вливалось в грудь Николая; стоя среди комнаты, он смотрел на отца, а кожа на лице у него дрожала, точно от
холода, и сердце билось торопливо.
Лёнька замирал от ужаса,
холода и какого-то тоскливого
чувства вины, рождённого криком деда. Он уставил перед собою широко раскрытые глаза и, боясь моргнуть ими даже и тогда, когда капли воды, стекая с его вымоченной дождём головы, попадали в них, прислушивался к голосу деда, тонувшему в море могучих звуков.
Тут вдруг Кунин вспомнил донос, который написал он архиерею, и его всего скорчило, как от невзначай налетевшего
холода. Это воспоминание наполнило всю его душу
чувством гнетущего стыда перед самим собой и перед невидимой правдой…
Для театра я уже не годилась, потому что ноги у меня нехорошо ходить стали, колыхались. Прежде у меня походка была самая легкая, а тут, после того как Аркадий Ильич меня увозил по
холоду без
чувств, я, верно, ноги простудила и в носке для танцев уже у меня никакой крепости не стало.
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на
холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним
чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
И теперь, пожимаясь от
холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак,
чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше.
Она слышит его голос, где дрожит сердечное волнение. С ней он хочет братски помириться. Ее он жалеет. Это была не комедия, а истинная правда. Так не говорят, так не смотрят, когда на сердце обман и презрительный
холод. И что же ему делать, если она для него перестала быть душевно любимой подругой? Разве можно требовать
чувства? А брать в любовницы без любви — только ее позорить, низводить на ступень вещи или красивого зверя!
Ложась спать, я зажгла свечу и отворила настежь свое окно, и неопределенное
чувство овладело моей душой. Я вспомнила, что я свободна, здорова, знатна, богата, что меня любят, а главное, что я знатна и богата, — знатна и богата — как это хорошо, боже мой!.. Потом, пожимаясь в постели от легкого
холода, который пробирался ко мне из сада вместе с росой, я старалась понять, люблю я Петра Сергеича или нет… И не понявши ничего, уснула.
Не могу иначе как смирением назвать
чувство, которое вместе с
холодом от реки легким ознобом проникло в меня… нет, не знаю, как это случилось, но от самых вершин мудрости и понимания, на которых я только что был, я внезапно спустился в такой трепет, в такое
чувство малости своей и страха, что пальцы мои в кармане сразу высохли, застыли и согнулись, как птичьи лапы. «Струсил!» — подумал я, чувствуя жестокий страх перед смертью, которую готовил себе, и забывая, что гирьки я бросил раньше, и от самоубийства отказался раньше, нежели почувствовал страх.
Когда я пришел в
чувства, пчелиный рой отлетел, и я увидел себя на дне глубокой снежной ямы; я лежал на самом ее дне с вытянутыми руками и ногами и не чувствовал ничего: ни
холоду, ни голоду, ни жажды — решительно ничего!
И, уже леденея от
холода, словно открылось окно наружу, в мороз и тьму зимней ночи, совсем позабыв о недавнем вечере с его танцами и музыкой, весь отдаваясь
чувству дикой покорности и тоски, я медленно показал ему рукой на дверь и по-вчерашнему, в темноте, направился к выходу.