Неточные совпадения
Крестьяне, как заметили,
Что не обидны барину
Якимовы слова,
И сами согласилися
С Якимом: — Слово верное:
Нам подобает пить!
Пьем — значит, силу
чувствуем!
Придет
печаль великая,
Как перестанем пить!..
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
Не так ли?
«Да, бог милостив!»
— Ну, выпей с нами чарочку!
Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной
печали, которую он легко вызывал словом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее
чувствовал, что в любую минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: «Что мешает? Лидия? Маракуев?»
Она усмехалась, говоря. Та хмельная жалость к ней, которую
почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла у него, но теперь к жалости примешалась тихая
печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как вел себя Туробоев девятого января.
Глаза Клима, жадно поглотив царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин
чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и
опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила и подняла над землею всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами
печали и обиды.
После трех, солидной вместимости, рюмок Самгин
почувствовал некую благодушную
печаль. Хотелось сказать что-то необычное, но память подсказывала странные, неопределенные слова.
И
почувствовал, что «без
печали» все-таки немножко обидно, тем более обидно, что Варвара начала говорить деловито и глаза ее смотрят спокойно...
— Боюсь, не выдержу, — говорил он в ответ, — воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество — вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше
печалил обеих, и сам
чувствовал горе, а за горем грядущую пустоту и скуку.
Люди обыкновенно вспоминают о первой молодости, о тогдашних
печалях и радостях немного с улыбкой снисхождения, как будто они хотят, жеманясь, как Софья Павловна в «Горе от ума», сказать: «Ребячество!» Словно они стали лучше после, сильнее
чувствуют или больше.
Но я сознавал, что надежды нет, что все кончено. Я
чувствовал это по глубокой
печали, разлитой кругом, и удивлялся, что еще вчера я мог этого не
чувствовать, а еще сегодня веселился так беспечно… И в первый раз встал перед сознанием вопрос: что же теперь будет с матерью, болезненной и слабой, и с нами?..
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не
чувствовал за собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой
печалью он привлекал меня еще более. Однажды во время перемены, когда он ходил один в стороне от товарищей, я подошел к нему и сказал...
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и
чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой
печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату...
Мне было неловко видеть ее
печаль при свидании с нами; я сознавал, что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей дороги только как воспоминание, я
чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она умерла, я не увижу ее больше!
Она часто замечала во всех людях из города что-то детское и снисходительно усмехалась, но ее трогала и радостно удивляла их вера, глубину которой она
чувствовала все яснее, ее ласкали и грели их мечты о торжестве справедливости, — слушая их, она невольно вздыхала в неведомой
печали. Но особенно трогала ее их простота и красивая, щедрая небрежность к самим себе.
Но уже потому, что я должен был найти эти утешения, для меня ясно было, что не все хорошо, не все верно в моем отношении к тому, что я видел, и к самой Королеве Марго. Я
чувствовал себя потерявшим что-то и прожил несколько дней в глубокой
печали.
Матвею становилось грустно. Он смотрел вдаль, где за синею дымкой легкого тумана двигались на горизонте океанские валы, а за ними мысль, как чайка, летела дальше на старую родину… Он
чувствовал, что сердце его сжимается сильною, жгучею
печалью…
Ах!
чувствую: ничто не может нас
Среди мирских
печалей успокоить...
Иногда это удавалось мне, и, видя, как опухшие лица освещаются человеческой
печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, — я
чувствовал себя празднично и с гордостью думал, что «работаю в народе», «просвещаю» его.
Вижу — у каждого свой бог, и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не бога ищет человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже
чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть
печаль?
Здесь
печали было так много, что Назаров
чувствовал, как она, точно осенний туман, обнимает всё его тело, всасывается в грудь, теснит сердце, холодно сжимая его, тает в груди, поднимается к горлу потоком слёз и душит.
Лариса нашла эту восторженность не идущею к делу, и усилившимся недовольным выражением лица дала
почувствовать, что и величание ее «жемчужиной в венке творений», и воспевание любви, и указание обязанности «его
печали раздвоить», и наконец самый венок, — все это напрасно, все это ей не нужно, и она отнюдь не хочет врисовывать себя в пасторально-буколическую картину, начертанную Евангелом.
Я
чувствовал, что на такую грусть решительно ничего не ответишь, и бежал от разрывающей душу
печали. Потом, во-вторых, я был уверен в живой для себя потребности беседы с духовным лицом насчет своего намерения поступить в монастырь.
Они говорили долго и горячо. Губы Дмитрия не улыбались всегдашнею его тайною улыбкою, глубоко в глазах была просветленная
печаль и серьезность. Катя страстно старалась вложить в его безвольную душу все напряжение своей воли, но
чувствовала, — крепкая стенка огораживает его душу, и этой стенки она не может пробить.
Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не
чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде… Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и
печалили ее.
В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой
печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он
чувствовал неотразимую привлекательность.
Кажется, я не сразу понял, что она мертва, и только постепенно, видя неподвижность трупа, ощущая пустоту и тишину мертвого дома, я начал
чувствовать горькую и неутолимую
печаль.