Неточные совпадения
Стародум(
читает). «…Я теперь только узнал… ведет
в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ
мыслей его». (
В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Левин, которого давно занимала
мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ,
прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но
в трогательных выражениях просил прощения у брата.
Он
прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес
в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес
в предстоящее дело его примирения с женою. И
мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта
мысль оскорбляла его.
Мысли казались ему плодотворны, когда он или
читал или сам придумывал опровержения против других учений,
в особенности против материалистического; но как только он
читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то же.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть
мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и
мысли и замечания о книгах, которые он
читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
— Что же? что? — спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь
прочесть в ее лице ее
мысли.
Но она не слушала его слов, она
читала его
мысли по выражению лица. Она не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей Вронскому
мысли — о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и
в голову не приходила
мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.
И что ж? Глаза его
читали,
Но
мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились
в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки.
В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их
в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но
мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их
читаетОн вслух,
в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
Долго бессмысленно смотрел я
в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне
в глаза при
мысли о предстоящей разлуке, не мог
читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не
читали газеты? (нем.)]
Я не мог прийти
в себя от
мысли, что вместо ожидаемого рисунка при всех
прочтут мои никуда не годные стихи и слова: как родную мать, которые ясно докажут, что я никогда не любил и забыл ее.
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо
прочел, так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом
мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь
в голову? Это замечательно».
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая
в глаза дочери, чтобы
прочитать всю ее
мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что
прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые
мысли, например: о необходимости консерватизма
в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я,
читая отмеченные вами примерчики: «
В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
Самгин особенно расстроился,
прочитав «
Мысль», —
в этом рассказе он усмотрел уже неприкрыто враждебное отношение автора к разуму и с огорчением подумал, что вот и Андреев, так же как Томилин, опередил его.
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и
читал и слышал из разных уст десятки раз, но
в устах Кутузова эти
мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова
в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным
в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
— Вот-с, извольте расписаться
в получении ваших бумаг. Внимательно
прочитав их, я укрепился
в своей
мысли. Не передумали?
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же
мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее
в людях, казалось бы, несоединимых.
Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило
в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
— Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев — писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват — это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, — Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского
в мыслях, но, может быть, это потому, что он — цельнее.
Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно — нет! — Усмехаясь, она подмигнула...
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог.
Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими
в любви, он спросил себя...
Он
читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви,
читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и,
читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и
мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
К тому же с некоторого времени он
в качестве средства, отвлекающего от неприятных впечатлений, привык
читать купленные
в Париже книги, которые, сосредоточивая внимание на играх чувственности, легко прекращали бесплодную и утомительную суету мелких
мыслей.
Он вдруг воскрес. И она,
в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках, задвигались
мысли;
в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно
прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.
А Обломов, лишь проснется утром, первый образ
в воображении — образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени
в руках. Засыпал он с
мыслью о ней, шел гулять,
читал — она тут, тут.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его была отрицательная: он не спит,
читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая
мысль жизни, дело — остается еще
в намерениях.
«Ах, Боже мой! — подумал Обломов. — Она как будто
в мыслях прочла у меня, что я не хотел приходить».
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он
в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала
мысль, все, что
в ней происходило, и
прочесть в них было нечего.
В область
мысли, знания она вступила так же недоверчивым и осторожным шагом, как была осторожна и скупа
в симпатиях.
Читала она книги
в библиотеке старого дома, сначала от скуки, без выбора и системы, доставая с полки что попадется, потом из любопытства, наконец некоторые с увлечением.
Надеясь найти подтверждение этой
мысли в том же Евангелии, Нехлюдов с начала начал
читать его.
Прочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче
в первый раз увидал
в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные
мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые,
в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — Царство Божие на земле.
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково
в сумерках гостиной; и теперь,
в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна
читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя
в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, —
читала о том, чего никогда не бывает
в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и
в голову шли всё такие хорошие, покойные
мысли, — не хотелось вставать.
— Позвольте узнать, — начал защитник с самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось ему
в свою очередь задавать вопросы, — вы, конечно, тот самый и есть господин Ракитин, которого брошюру, изданную епархиальным начальством, «Житие
в бозе почившего старца отца Зосимы», полную глубоких и религиозных
мыслей, с превосходным и благочестивым посвящением преосвященному, я недавно
прочел с таким удовольствием?
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют труд
мысли, усомнятся
в этом… Ну, а как же, спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не знали по-немецки, ни тот, ни другой не
читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его левых и правых последователей, а только иногда говорили об его методе с его учениками.
Не только слова его действовали, но и его молчание:
мысль его, не имея права высказаться, проступала так ярко
в чертах его лица, что ее трудно было не
прочесть, особенно
в той стране, где узкое самовластие приучило догадываться и понимать затаенное слово.
Но
в этом одиночестве грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и
читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и
мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской,
в которой писал: «Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов, я тогда с охотой
прочту, а теперь мне все мешает
мысль, что это стихи».
Но я
читаю активно, а не пассивно, я непрерывно творчески реагирую на книгу и помню хорошо не столько содержание книги, сколько
мысли, которые мне пришли
в голову по поводу книги.
— У нас требуют присылки четвертных сочинений для просмотра
в округ, — сказал он с особенной значительностью. — По ним будут судить не только о вашем изложении, но и об образе ваших
мыслей. Я хочу вам напомнить, что наша программа кончается Пушкиным. Все, что я вам
читал из Лермонтова, Тургенева, особенно Некрасова, не говоря о Шевченке,
в программу не входит.
Брат сначала огорчился, по затем перестал выстукивать стопы и принялся за серьезное чтение: Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и Дарвин.
Читал он опять с увлечением, делал большие выписки и порой, как когда-то отец, кидал мне мимоходом какую-нибудь поразившую его
мысль, характерный афоризм, меткое двустишие, еще, так сказать, теплые, только что выхваченные из новой книги. Материал для этого чтения он получал теперь из баталионной библиотеки,
в которой была вся передовая литература.
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «
в страхе да
в добродетели», по словам Русакова, дурных книг не
читала, людей почти вовсе не видела, выход имела только
в церковь божию, вольнодумных
мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека, как от
мысли — поступить
в военную службу…
Стоило иному на слово принять какую-нибудь
мысль или
прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это «свои собственные
мысли» и
в его собственном мозгу зародились.
— Знаете, я ужасно люблю
в газетах
читать про английские парламенты, то есть не
в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а
в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий
мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что для нашего брата заманчиво!
— Последнюю похвальную
мысль я еще
в моей «Хрестоматии», когда мне двенадцать лет было,
читала, — сказала Аглая.
— Неужто броситься
в воду? — вскричал Бахмутов чуть не
в испуге. Может быть, он
прочел мою
мысль в моем лице.
— О, это так! — вскричал князь. — Эта
мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь
в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а
прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски
в лице.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы
в ядовитейшую улыбку, которую уже не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо
в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы тот
прочел в его взгляде всю его
мысль. Генерал побагровел и вспылил.
В последние пять лет он много
прочел и кое-что увидел; много
мыслей перебродило
в его голове; любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но
в то же время он не знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно.
— А может быть, она не умерла? — повторял Груздев, ожидая подтверждения этой
мысли. — Ведь бывают глубокие обмороки… Я
читал в газете про одну девушку, которая четырнадцать дней лежала мертвая и потом очнулась.
Я
в минуты отдыха беру эту тетрадь и,
читая ее, много перебираю
в мыслях.
В статье «Об эпиграмме и надписи у древних» (из Ла Гарпа)
читаем: «
В новейшие времена эпиграмма,
в обыкновенном смысле, означает такой род стихотворения, который особенно сходен с сатирою по насмешке или по критике; даже
в простом разговоре колкая шутка называется эпиграммою; но
в особенности сим словом означается острая
мысль или натуральная простота, которая часто составляет предмет легкого стихотворения.