Неточные совпадения
На радости целуются,
Друг дружке обещаются
Вперед не драться зря,
А с толком дело спорное
По разуму, по-божески,
На
чести повести —
В домишки не ворочаться,
Не видеться ни с
женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда делу спорному
Решенья не найдут,
Покуда не доведают
Как ни на есть доподлинно:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси?
Быть
женой такого человека, как Кознышев, после своего положения у госпожи Шталь представлялось ей верхом счастья. Кроме того, она
почти была уверена, что она влюблена в него. И сейчас это должно было решиться. Ей страшно было. Страшно было и то, что он скажет, и то, что он не скажет.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед
женой и сам чувствовал это,
почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
Почти в одно и то же время, как
жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие — прекращение восходящего служебного движения.
Почитав еще книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с
женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
Обдумывая дальнейшие подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения к
жене не могли оставаться такие же
почти, как и прежде.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина
почти вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, — он никогда не волочился. Говорили, однако, что
жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их
почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
— «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много
чести вам, что вы, не успев
жену схоронить, тотчас и жениться поехали.
— Я
почитаю тебя своею
женою.
Я простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую
почитал уже своею
женою.
Обедал
почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с
женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею [Вестовщица (устар.) — любительница рассказывать новости.] во всем околодке.
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой,
почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя
жена, там я тебе лишняя.
— Через тридцать лет Пращев с
женой, дочерью и женихом ее сидели ночью в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев — за нею и видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему
честь. «Что, Середа, настал день смерти моей?» — «Так точно, ваше благородие!»
— Это — не вышло. У нее, то есть у
жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я
почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Почти неделю он прожил в настроении приподнятом, злорадно забавляясь страхами
жены.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить
жену.
Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Это уже не первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание
жены затеять с ним какой-то философический разговор. Он не догадывался, на какую тему будет говорить Варвара, но был
почти уверен, что беседа не обещает ничего приятного.
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил
почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что
жена все еще сидит в ослепительном зале Омона.
Вдали ему опять улыбался новый образ, не эгоистки Ольги, не страстно любящей
жены, не матери-няньки, увядающей потом в бесцветной, никому не нужной жизни, а что-то другое, высокое,
почти небывалое…
— Нет, не то, — отозвался Обломов,
почти обидевшись, — где же то? Разве у меня
жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?
К вечеру второго дня нашли Веру, сидящую на полу, в углу большой залы, полуодетую. Борис и
жена священника, приехавшая в тот день,
почти силой увели ее оттуда и положили в постель.
На
жену он и прежде смотрел исподлобья, а потом
почти вовсе не глядел, но всегда знал, в какую минуту где она, что делает.
Я люблю, как Леонтий любит свою
жену, простодушной, чистой,
почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всей веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Это уж как вам будет угодно. Сегодня вы одно изволите говорить, а завтра другое. А квартиру мою я сдал на некоторое время, а сам с
женой переберусь в каморку; так что Альфонсина Карловна теперь —
почти такая же здесь жилица, как и вы-с.
Я же, верьте
чести моей, если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, — то прямо бы к вам пришел за малою помощью,
жену бы и дочь мою прислал»…
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок,
жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых
почти ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках и ногах бросались в глаза.
Вероятно, эти деревья ровесники местечку, а оно старше
почти всех других в колонии: оно основано двести лет назад и названо в
честь тогдашнего губернатора, по имени Стеллен, и
жены его, урожденной Бош.
С грустным и строгим лицом и с величайшею учтивостью поблагодарив
жену адвоката за
честь приглашения, Нехлюдов отказался за неимением возможности и вышел в приемную.
Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь было все равно. С
женой он
почти не видался и не чувствовал больше к ней ни любви, ни ненависти.
Воспитанная в самых строгих правилах беспрекословного повиновения мужней воле, она все-таки как женщина, как
жена и мать не могла помириться с теми оргиями, которые совершались в ее собственном доме,
почти у нее на глазах.
— Дмитрий Ионыч, я очень вам благодарна за
честь, я вас уважаю, но… — она встала и продолжала стоя, — но, извините, быть вашей
женой я не могу.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы
жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли,
почтут ли ее?
Кроме старообрядцев, на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика мужа, его
жены и трех взрослых сыновей. К
чести старообрядцев нужно сказать, что, придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
— Вот, рекомендую, — промолвил Пантелей Еремеич: —
жена не
жена, а
почитай что
жена.
— Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу, — продолжал он,
почти выталкивая изумленного мужика, — там спроси
жену… она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из
чести хоть
жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
За стойкой, как водится,
почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч, в пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а за ним в углу, возле окна, виднелась его востроглазая
жена.
Но когда оказалось это, американский управляющий был отпущен с хлопчатобумажного ведомства и попал винокуром на завод в тамбовской губернии, дожил тут
почти весь свой век, тут прижил сына Чарльза, а вскоре после того похоронил
жену.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию;
почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал
почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей
жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой,
почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках
жены, на которую смотрел не столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
— Видишь, и Корнеич говорит, что можно. Я, брат, человек справедливый: коли делать дела, так чтоб было по
чести. А второе — вот что. Продаю я тебе лес за пять тысяч, а
жене скажем, что за четыре. Три тысячи ты долгу скостишь, тысячу
жене отдашь, а тысячу — мне. До зарезу мне деньги нужны.
Дело доходило до того, что, уезжая, он запирал
жену на замок, и молодая женщина,
почти ребенок, сидя взаперти, горько плакала от детского огорчения и тяжкой женской обиды…
Харитина настолько успокоилась, что даже согласилась съездить к мужу в острог. Полуянов был мрачен, озлоблен и встретил
жену почти враждебно.
Блох ловить торопятся, а
жену берут честь-честью.
В первые же дни по приезде мать подружилась с веселой постоялкой,
женой военного, и
почти каждый вечер уходила в переднюю половину дома, где бывали и люди от Бетленга — красивые барыни, офицера. Дедушке это не нравилось, не однажды, сидя в кухне, за ужином, он грозил ложкой и ворчал...
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу
жены моей
честь воздать».
Нужно читать письма Чернышевского с каторги к своей
жене, чтобы вполне оценить нравственный характер Чернышевского и
почти мистический характер его любви к
жене.
Очень важно также, что за 19-ю мужами прибыли на Сахалин их
жены, и
почти все садившиеся на участки имели уже семьи.